ательно улыбнулся и с жаром продолжал:  -
Вот как поломаем все  границы,  я  первый  шумну:  "Валяйте,  женитесь  на
инакокровных!" Все посмешаются, и не будет на белом свете такой  страмоты,
что один телом белый, другой желтый,  а  третий  черный,  и  белые  других
цветом ихней кожи попрекают  и  считают  ниже  себя.  Все  будут  личиками
приятно-смуглявые, и все одинаковые. Я и об этом иной раз ночами думаю...
   - Живешь ты как во сне, Макар! - недовольно сказал  Давыдов.  -  Многое
мне в тебе непонятное. Расовая рознь -  это  так,  а  вот  остальное...  В
вопросах быта я с тобой не согласен. Ну, да черт с тобой! Только я у  тебя
больше не живу. Факт!
   Давыдов вытащил из-под стола чемодан (глухо загремели в  нем  бездельно
провалявшиеся  инструменты),  вышел.  Нагульнов  проводил  его  на   новую
квартиру,  к  бездетному  колхознику  Филимонову.  Тогда  всю  дорогу   до
филимоновского база они проговорили о посеве, но  вопросов  семьи  и  быта
больше уже не касались. Еще ощутимее стал холодок в их взаимоотношениях  с
той поры...
   Вот и на этот раз Нагульнов встретил Давыдова, все  как-то  посматривая
вкось и вниз, но после того, как Лушка вышла, заговорил оживленнее:
   - Режут скотину, гады! Готовы в три горла жрать, лишь бы  в  колхоз  не
сдавать. Я вот что предлагаю:  нынче  же  вынести  собранием  ходатайство,
чтобы злостных резаков расстрелять!
   - Что-о-о?
   - Расстрелять, говорю. Перед  кем  это  надо  хлопотать  об  расстреле?
Народный суд не смогет, а? А вот как  шлепнули  бы  парочку  таких,  какие
стельных коров порезали, остальные, небось, поочухались бы! Теперь надо со
всей строгостью.
   Давыдов кинул на сундук кепку, зашагал по комнате. В  его  голосе  были
недовольство и раздумье:
   - Вот опять ты загинаешь... Беда с тобой, Макар! Ну, ты подумай:  разве
можно за убой коровы  расстреливать?  И  законов  таких  нет,  факт!  Было
постановление ЦИК и Совнаркома, и на этот счет там прямо сказано:  на  два
года посадить, лишить земли можно, злостных  выселять  из  края,  а  ты  -
ходатайствовать об расстреле. Ну, право, ты какой-то...
   - Какой-то! Никакой я! Ты все примеряешься да плануешь. А на чем  будем
сеять? На каком... ежели не вступившие в колхоз быков перережут?
   Макар подошел к Давыдову вплотную, положил ладони на его широкие плечи.
Он был  почти  на  голову  выше  Давыдова;  посматривая  на  него  сверху,
заговорил:
   - Сема! Жаль ты моя! Чего  у  тебя  мозга  такая  ленивая?  -  И  почти
закричал: - Ить пропадаем мы, ежели с посевом  не  управимся!  Неужели  не
понимаешь? Надо беспременно  расстрелять  двоих-троих  гадов  за  скотину!
Кулаков надо расстрелять! Ихние дела! Просить надо высшие властя!
   - Дурак!
   - Вот опять я вышел дурак... - Нагульнов понуро опустил голову и тотчас
же вскинул ее, как конь, почувствовавший шенкеля; загремел: - Все порежут!
Время подошло позиционное, как в гражданскую войну, враг кругом ломится, а
ты! Загубите вы, такие-то, мировую революцию!.. Не приспеет она через вас,
тугодумщиков! Там кругом буржуи рабочий народ истязают, красных китайцев в
дым уничтожают, всяких черных побивают, а ты  с  врагами  тут  нежничаешь!
Совестно! Стыдоба великая! В сердце кровя сохнут, как  вздумаешь  о  наших
родных братьях, над какими за границами буржуи измываются. Я газеты  через
это  самое  не  могу  читать!..  У   меня   от   газетов   все   в   нутре
переворачивается! А ты... Как ты думаешь о родных братах,  каких  враги  в
тюрьмах гноят! Не жалеешь ты их!..
   Давыдов страшно засопел, взъерошил пятерней маслено-черные волосы.
   - Черт тебя! Как так не жалеешь! Факт! И не ори, пожалуйста! Сам псих и
других такими делаешь! Я в войну ради Пушкиных глаз,  что  ли,  с  контрой
расправлялся? Чего ты предлагаешь? Опомнись! Нет речи о расстреле!  Ты  бы
лучше массовую работу вел, разъяснял нашу политику, а  расстрелять  -  это
просто! И вот ты всегда  так!  Чуть  неустойка,  и  ты  сейчас  падаешь  в
крайность, факт! А где ты был до этого?
   - Там же, где и ты!
   - В том-то и факт! Проморгали  все  мы  эту  кампанию,  а  теперь  надо
исправлять, не о расстрелах говорить!  Хватит  тебе  истерики  закатывать!
Работать берись! Барышня, черт! Хуже барышни, у которой ногти крашеные!
   - У меня они кровью крашенные!
   - У всех так, кто без перчаток воевал, факт!
   - Семен, как ты могешь меня барышней прозывать?
   - Это к слову.
   - Возьми это слово обратно, - тихо попросил Нагульнов.
   Давыдов молча посмотрел на него, засмеялся.
   - Беру. Ты успокойся, и  пойдем  на  собрание.  Надо  здорово  агитнуть
против убоя!
   - Я вчера целый день по дворам шлялся, уговаривал.
   - Это - хороший метод. Надо пройтись еще, да всем нам.
   - Вот опять ты... Я вчера только с базу  выхожу,  думаю:  "Ну,  кажись,
уговорил!" Выйду и слышу: "Куви-и-и, куви-и-и!" -  подсвинок  какой-нибудь
уж под ножом визжит. А  я  гаду-собственнику  до  этого  час  говорил  про
мировую революцию и коммунизм! Да как говорил-то! Ажник самого до скольких
разов слеза прошибала от трогательности. Нет, не уговаривать  их  надо,  а
бить по головам да приговаривать: "Не слухай кулака, вредный гад! Не учись
у него собственности! Не режь, подлюга, скотину!" Он думает, что  он  быка
режет, а на самом деле он мировой революции нож в спину сажает!
   - Кого бить, а кого и учить, - упорствовал Давыдов.
   Они вышли на баз. Порошила мокрая метель. Липкие снежные  хлопья  крыли
застарелый снег, таяли на крышах. В аспидной темени добрались до школы. На
собрание  пришла   только   половина   гремяченцев.   Разметнов   прочитал
постановление ЦИК и Совнаркома "О мерах борьбы с хищническим убоем скота",
потом держал речь Давыдов. В конце он прямо поставил вопрос:
   - У нас есть, граждане, двадцать шесть заявлений о вступлении в колхоз,
завтра на собрании будем разбирать их, и того, кто  поддался  на  кулацкую
удочку и порезал скот перед тем, как вступить  в  колхоз,  мы  не  примем,
факт!
   - А ежели вступившие в колхоз режут  молодняк,  тогда  как?  -  спросил
Любишкин.
   - Тех будем исключать!
   Собрание ахнуло, глухо загудело.
   - Тогда распущайте колхоз! Нету в хуторе такого двора, где бы скотиняки
не резали! - крикнул Борщев.
   Нагульнов насыпался на него, потрясал кулаками:
   - Ты цыц, подкулачник! В колхозные дела не лезь, без тебя управимся! Ты
сам не зарезал бычка-третьяка?
   - Я своей скотине сам хозяин!
   - Вот я тебя завтра приправлю на отсидку, там похозяйствуешь!
   - Строго дюже! Дюже строго устанавливаете! - орал чей-то сиплый голос.
   Собрание  было  хоть  и  малочисленно,  но  бурно.  Расходясь,  хуторцы
помалчивали и, только выйдя из школы и разбившись на группы, на ходу стали
обмениваться мнениями.
   - Черт меня дернул зарезать двух овец! - жаловался Любишкину  колхозник
Куженков Семен. - Вы эту мясу теперь из горла вынете...
   -  Я,  парень,  сам  опаскудился,  прирезал  козу...  -  тяжко  вздыхал
Любишкин. - Теперь моргай перед собранием. Ох ты, с этой бабой!.. Втравила
в грех, туды ее в голень! "Режь  да  режь".  Мяса  ей  захотелось!  Ах  ты
анчибел [черт] в юбке! Приду зараз и выбью ей бубну!
   -  Следовает,  следовает  поучить,  -  советовал   сват   Любишкина   -
престарелый дед Бесхлебнов Аким. - Тебе, сваток, вовсе не  ловко,  ты  ить
колхозный член.
   - То-то и есть, - вздыхал Любишкин, в темноте смахивая с усов  налипшие
хлопья снега, спотыкаясь о кочки.
   - А ты, дедушка Аким, рябого быка, кубыть, тоже зарезал? -  покашливая,
спросил Демка Ушаков, живший с Бесхлебновым по соседству.
   - Зарезал, милый. Да и как его не зарезать? Сломал  бык  ногу,  сломал,
окаянный, рябой! На погребицу занесла  его  нечистая  сила,  провалился  в
погреб и сломал ногу.
   - То-то я на зорьке видел, как ты со снохой хворостинами направляли его
на погребицу...
   - Что ты? Что ты, Дементий! Окстись! - испугался дед Аким и  даже  стал
среди проулка, часто моргая в беспросветной ночной темени.
   - Пойдем, пойдем, дедок, - успокаивал его Демка. - Ну, чего  стал,  как
врытая соха? Загнал быка-то в погреб...
   - Сам зашел, Дементий! Не греши. Ох, грех великий!
   - Хитер ты, а не хитрее быка. Бык - энтот языком под хвост  достает,  а
ты, небось, не умеешь так, а? Думал: "Окалечу быка, и взятки гладки"?
   Над хутором бесновался влажный ветер.  Шумовито  гудели  над  речкой  в
левадах тополя и вербы.  Черная  -  глаз  коли  -  наволочь  крыла  хутор.
Придушенные сыростью, по проулкам долго звучали голоса. Валил  снег.  Зима
вытряхала последние озимки...



16

   С собрания Давыдов пошел  с  Разметновым.  Снег  бил  густо,  мокро.  В
темноте кое-где поблескивали огоньки. Собачий брех,  разорванный  порывами
ветра, звучал по хутору тоскливо и  неумолчно.  Давыдов  вспомнил  рассказ
Якова Лукича о снегозадержании, вздохнул: "Нет,  в  нынешнем  году  не  до
этого. А сколько вот в такую метель снегу легло бы на пашнях! Просто жалко
даже, факт!"
   - Зайдем в конюшню, поглядим на колхозных коней, - предложил Разметнов.
   - Давай.
   Свернули в проулок. Вскоре показался огонек: возле лапшинского сенника,
приспособленного под конюшню, висел фонарь. Вошли во двор. Около дверей  в
конюшню, под навесом, стояло человек восемь казаков.
   - Кто нынче дневалит? - спросил Разметнов.
   Один из стоявших затушил о сапог цигарку, ответил:
   - Кондрат Майданников.
   - А почему тут народу много? Что  вы  тут  делаете?  -  поинтересовался
Давыдов.
   - Так, товарищ Давыдов... Стоим, обчий кур устраиваем...
   - Сено вечером привозили с гумна.
   - Стали покурить да загутарились. Метель думаем перегодить.
   В разгороженных станках мерно жуют лошади. Запахи пота, конского кала и
мочи смешаны с легким, парящим духом  степного  полынистого  сена.  Против
каждого станка, на деревянных рашках [рашки - вбитые  в  стену  деревянные
развилины, на которые вешают сбрую],  висят  хомут,  шлея  или  постромки.
Проход чисто выметен и слегка присыпан желтым речным песком.
   - Майданников! - окликнул Андрей.
   - Аю! - отозвался голос в конце конюшни.
   Майданников  на  навильнике  нес  беремя  житной  соломы.  Он  зашел  в
четвертый  от  дверей  станок,  ногою  поднял  улегшегося  вороного  коня,
раструсил солому.
   -  Повернись!  Че-е-орт!  -  зло  крикнул  он  и  замахнулся   держаком
навильника на придремавшего коня.
   Тот испуганно застукотел, засучил ногами по деревянному полу,  зафыркал
и потянулся к яслям, передумав, как видно,  ложиться.  Кондрат  подошел  к
Давыдову, весь пропитанный запахом конюшни  и  соломы,  протянул  черствую
холодную ладонь.
   - Ну, как, товарищ Майданников?
   - Ничего, товарищ председатель колхоза.
   - Чтой-то ты уж больно официально: "товарищ председатель колхоза"...  -
Давыдов улыбнулся.
   - Я зараз при исполнении обязанностев.
   - Почему народ возле конюшни толчется?
   - Спросите сами их! - В голосе Кондрата послышалась озлобленная досада.
- Как на ночь метать коням, так и их черт  несет.  Народ  никак  не  могет
отрешиться от единоличности. Это все хозяева  сидят!  Приходют:  "А  моему
гнедому положил сена?", "А буланому постелил?", "Кобылка моя тут целая?" А
куда же, к примеру, его кобыленка денется? В рот я ее запхну, что ли?  Все
лезут, просют: "Дай  подсоблю  наметать  коням!"  И  всяк  норовит  своему
побольше сенца кинуть... Беда! Надо постановление  вынесть,  чтобы  лишний
народ тут не околачивался.
   - Слыхал? - Андрей подмигнул Давыдову, сокрушенно покачал головой.
   - Гони всех  отсюда!  -  суровея,  приказал  Давыдов.  -  Чтобы,  кроме
дежурного и помощников, никого не было!  Сена  по  скольку  даешь?  Весишь
дачу?
   - Нету. Не вешаю. На глазок, с полпуда на животину.
   - Стелешь всем?
   - Да что, ей-богу! - Кондрат яростно  тряхнул  буденовкой,  на  смуглый
стоян его шеи, на воротник приношенного зипуна посыпались мягкие  ости.  -
Завхоз наш, Островнов, Яков Лукич-то, ноне  перед  вечером  был,  говорит:
"Стели коням объедья". Да разве это порядки? Ить он, черт, лучшим хозяином
почитается, а такую чушь порет!
   - А что?
   - Да как же, Давыдов! Объедья - все начисто едовые. Полынок промеж них,
он мелкий, съестной, или бурьянина:  все  это  овцы,  козы  дотла  съедят,
переберут, а он приказывает на подстилку коням гатить! Я ему  было  сказал
насупротив, а он: "Не твое дело мне указывать!"
   - Не стели объедьев. Правильно! А  мы  ему  завтра  хвост  наломаем!  -
пообещал Давыдов.
   - И ишо одно дело: расчали прикладок, какой возля  колодезя  склали.  К
чему, спрашивается?
   - Мне Яков Лукич говорил, что это сено  похуже.  Он  хочет  дрянненькое
зимою скормить, а хорошее оставить к пахоте.
   - Ну, когда так, это верно, - согласился Кондрат. - А  насчет  объедьев
ему скажите.
   -  Скажу.  На  вот,  закуривай  ленинградскую  папироску...  -  Давыдов
кашлянул. - Прислали мне товарищи с завода... Лошади-то все здоровы?
   - Благодарствую. Огонька дайте... Кони  все  справные.  Прошедшую  ночь
завалился наш виноходец, бывший  лапшиновский,  доглядели.  А  так  все  в
порядке. Вот один есть чертяка,  никак  не  ложится.  Всю  ночь,  говорят,
простаивает. Завтра на передки будем всех перековывать. Сколизь была, шипы
начисто посъел ледок. Ну, прощевайте. Я ишо не всем постелил.
   Разметнов пошел проводить Давыдова. Разговаривая, прошли  они  квартал,
но на повороте к  квартире  Давыдова  Разметнов  остановился  против  база
единоличника Лукашки Чебакова, тронул плечо Давыдова, шепнул:
   - Гляди?
   Около калитки -  в  трех  шагах  от  них  -  чернела  фигура  человека.
Разметнов вдруг быстро подбежал, левой рукой схватил  человека,  стоявшего
по ту сторону калитки, в правой стиснул рукоять нагана.
   - Ты, Лука?
   - Никак это вы, Андрей Степанович?
   - Что у тебя в правой руке? А ну, отдай! Живо!
   - Да это вы? Товарищ Разметнов!
   - Отдай, говорят! Вдарю!..
   Давыдов подошел на голоса, близоруко щурясь.
   - Что ты у него отбираешь?
   - Отдай, Лука! Выстрелю!
   - Да возьмите, чего вы сбесились-то?
   - Вот он с чем стоял у калиточки! Эх, ты! Ты это для чего  же  с  ножом
ночью стоишь? Ты это кого ждал? Не Давыдова? Зачем,  спрашиваю,  с  финкой
стоял? Контра? Убивцем захотел стать!
   Только острые охотничьи глаза Андрея могли разглядеть в руке  стоявшего
около калитки человека белое лезвие ножа. Он и бросился  обезоруживать.  И
обезоружил. Но когда стал, задыхаясь, допрашивать ошалевшего Лукашку,  тот
открыл калитку, изменившимся голосом сказал:
   - Уж коли вы так дело поворачиваете, я не могу промолчать?  Вы  меня  в
чем не надо подозрить могете, упаси бог, Андрей Степаныч! Пройдемте.
   - Куда это?
   - В катух.
   - Зачем это?
   - Поглядите, и все вам  станет  ясное,  зачем  я  с  ножом  на  проулок
выглядал...
   - Пойдем посмотрим, - предложил Давыдов, первым входя на Лукашкин  баз.
- Куда идти-то?
   - Пожалуйте за мной.
   В катухе, внутри заваленном обрушившимся  прикладом  кизяка,  стоял  на
табурете зажженный фонарь, возле него на корточках сидела жена  Лукашки  -
красивая, полноликая и  тонкобровая  баба.  Она  испуганно  встала,  увидя
чужих, заслонила собой стоявшие возле стены две цебарки с водой и таз.  За
нею в самом углу на чистой соломе, как видно только  постланной,  топтался
сытый боров. Опустив голову в огромную лохань, он чавкал, пожирая помои.
   - Видите, какая беда...  -  указывая  на  кабана,  смущенно,  бессвязно
говорил  Лукашка.  -  Борова  надумали  потихоньку  заколоть...  Баба  его
прикармывает, а я только хотел валять его, резать, слышу - гомонят  где-то
на проулке. "Дай-ка, - думаю, - выйду, гляну, не ровен час  кто  услышит".
Как был я с засученными рукавами и при фартуке и при ноже, так и  вышел  к
калитке. И вы - вот они! А вы на меня  что  подумали?  Разве  же  человека
резать при фартуке и с засученными рукавами  выходют?  -  Лукашка,  снимая
фартук, смущенно улыбнулся и с сдержанной злостью крикнул на жену:  -  Ну,
чего стала, дуреха? Выгони борова!
   - Ты не режь его, - несколько  смущенный,  сказал  Разметнов.  -  Зараз
собрание было, нету дозволения скотину резать.
   - Да я и не буду. Всю охоту вы мне перебили...
   Давыдов вышел и до самой квартиры подтрунивал над Андреем:
   - Покушение на жизнь председателя колхоза отвратил!  Контрреволюционера
обезоружил! Аника-воин, факт! Хо-хо-хо!..
   - Зато кабану жизнь спас, - отшучивался Разметнов.



17

   На следующий день на закрытом  собрании  гремяченской  партячейки  было
единогласно принято решение обобществить весь скот: как  крупный  гулевой,
так и мелкий, принадлежащий членам гремяченского  колхоза  имени  Сталина.
Кроме скота, было решено обобществить и птицу.
   Давыдов вначале упорно выступал против обобществления мелкого  скота  и
птицы, но Нагульнов решительно заявил, что если на собрании колхозников не
провести решения об обобществлении всей  живности,  то  весенняя  посевная
будет сорвана, так как скот весь будет перерезан, и заодно  и  птица.  Его
поддержал Разметнов, и, поколебавшись, Давыдов согласился.
   Помимо этого, было решено и занесено в  протокол  собрания:  развернуть
усиленную агитационную кампанию за прекращение злостного убоя, для чего  в
порядке самообязательства все члены партии должны были отправиться в  этот
же день по дворам.  Что  касается  судебных  мероприятий  по  отношению  к
изобличенным в убое, то пока решено было их не  применять  ни  к  кому,  а
подождать результатов агиткампании.
   - Так-то скотина и птица посохранней будет. А то  к  весне  ни  бычьего
мыку, ни кочетиного крику в хуторе не  услышишь,  -  говорил  обрадованный
Нагульнов, пряча протокол в папку.
   Колхозное собрание охотно приняло решение насчет  обобществления  всего
скота, поскольку рабочий и мелочно-продуктивный  уже  был  обобществлен  и
решение касалось лишь молодняка да овец и свиней, -  но  по  поводу  птицы
возгорелись долгие прения. Особенно возражали бабы. Под конец их  упорство
было сломлено. Способствовал этому в  огромной  мере  Нагульнов.  Это  он,
прижимая к ордену свои длинные ладони, проникновенно говорил:
   - Бабочки, дорогие мои! Не тянитесь вы за курями, гусями! На  спине  не
удержались, а уж на хвосте и подавно. Пущай и куры колхозом живут. К весне
выпишем мы кубатор, и, заместо квочков, зачнет он  нам  выпущать  цыпляток
сотнями. Есть такая машина - кубатор, она высиживает цыплятков преотлично.
Пожалуйста, вы не упирайтесь! Они ваши  же  будут  куры,  только  в  общем
дворе. Собственности куриной не должно быть, дорогие тетушки! Да  и  какой
вам от курей прок! Все одно они зараз не несутся. А к весне с  ними  суеты
вы не оберетесь. То она, курица то  есть,  вскочит  на  огород  и  рассаду
выклюет, то, глядишь, а она - трижды клятая - яйцо где-нибудь под  амбаром
потеряет, то хорь ей вязы отвернет... Мало ли чего с ней могет  случиться?
И кажин раз вам надо в курятник лазить, щупать, какая  с  яйцом,  а  какая
холостая. Полезешь и наберешься куриных вшей, заразы. Одна сухота с ними и
сердцу остуда. А в колхозе как они будут  жить?  Распрекрасно!  Догляд  за
ними будет хороший: какого-нибудь старика вдового,  вот  хоть  бы  дедушку
Акима Бесхлебнова, к ним приставим, и пущай он их целый  день  щупает,  по
нашестам полозиет. Дело и веселое и легкое, самое стариковское.  На  таком
деле грыжу сроду не наживешь. Приходите, милушки мои, в согласие.
   Бабы посмеялись, повздыхали, посудачили и "пришли в согласие".
   Сейчас же после собрания Нагульнов  и  Давыдов  тронулись  в  обход  по
дворам. С первого же квартала выяснилось, что  убоина  есть  доподлинно  в
каждом дворе... К обеду заглянули и к деду Щукарю.
   - Активист он, говорил сам, что скотиняк беречь надо. Этот не  зарежет,
- уверял Нагульнов, входя на щукаревский баз.
   "Активист" лежал на кровати, задрав ноги. Рубаха его была завернута  до
свалявшейся в клочья бороденки, а в тощий бледный  живот,  поросший  седой
гривастой  шерстью,  острыми  кр