тише  спросил
Нагульнов и встал из-за стола, немного клонясь  вперед,  опираясь  о  край
стола длинными ладонями.
   Лицо его мертвенно  побелело,  под  скулами  заходили  крутые  желваки.
Подбирая слова, он медленнее, чем обычно, заговорил:
   - Ты, товарищ краснобай, приехал дело делать? Так  ты  ступай  и  делай
его, а меня утешать нечего, я в твоих утешениях не нуждаюсь! Не  нуждаемся
мы и в твоих опасках: ходить ли нам днем,  или  ночью  -  это  наше  дело.
Проживем как-нибудь и без дурацких наставлений и без чужих нянек!  Понятно
тебе?  Ну  и   дуй   отсюдова.   А   то   дюже   разговорился,   наизнанку
выворачиваешься, тоже мне - чекист называешься, а я уже не пойму: то ли ты
действительно ответственный работник краевого ОГПУ, то ли  на  самом  деле
скупщик скота, уговариватель, а по-нашему - шибай...
   Молчаливый  Хижняк  не  без  злорадства  смотрел  на  своего  несколько
смущенного начальника, а Нагульнов вышел из-за  стола,  поправил  пояс  на
гимнастерке и пошел к выходу - как всегда, подтянутый  и  прямой,  пожалуй
даже немного щеголяющий своей военной выправкой.
   После его ухода в комнате с минуту стояла неловкая тишина.
   - Пожалуй, не надо было говорить ему о жене,  -  сказал  Бойко  Глухов,
почесывая ногтем мизинца переносицу. - Он, как видно, все  еще  переживает
ее уход...
   - Да, не надо бы, - согласился  Разметнов.  -  Макар  у  нас  -  парень
щетинистый и не дюже долюбливает, когда в грязных сапогах лезут к  нему  в
чистую душу...
   - Ну ничего, обойдется, - примиряюще сказал Хижняк, берясь  за  дверную
скобу.
   Чтобы как-то сгладить неловкость, Разметнов спросил:
   - Товарищ Глухов, объясни мне: а как же с покупкой скота? На самом деле
вы его покупаете или только ходите по дворам, приценяетесь?
   Бойко-Глухов повеселел от столь наивного  вопроса,  и  опять  на  тугих
щеках его заиграли ямочки:
   - Сразу видно настоящего хозяина! И скот  на  самом  деле  покупаем,  и
деньги сполна платим. А за наши  покупки  ты  не  беспокойся:  скот  гоном
отправим в Шахты, а убоинку шахтеры съедят за милую душу. Съедят и спасибо
нам не скажут,  потому  что  не  будут  знать,  какое  высокое  учреждение
заготовляло им скот выше средней упитанности. Такие-то дела, браток!
   Проводив гостей, Разметнов еще долго сидел за столом, широко  расставив
локти, подпирая кулаками скулы. Ему не давала покоя одна мысль: "Кто же из
наших хуторных мог примкнуть к этому проклятому офицеришке?" По памяти  он
перебрал всех взрослых казаков в Гремячем Логу, и ни на одного из  них  не
пало у него настоящего подозрения...
   Разметнов встал из-за стола, чтобы немного размяться, раза три прошелся
от двери до окна и вдруг остановился посреди комнаты,  словно  наткнувшись
на невидимое препятствие, с тревогой  подумал:  "Разбередил  этот  толстяк
Макарову душу. И на черта надо ему было говорить про Лушку! А  что,  ежели
Макар затоскует и махнет в Шахты проведать ее? Сумной он это время  ходит,
виду не подает, но похоже, что по ночам выпивает втихаря и в одиночку..."
   Несколько дней Разметнов  жил  в  тревожном  ожидании:  что  предпримет
Макар? И когда в субботу вечером в присутствии Давыдова Нагульнов  сказал,
что думает с ведома райкома съездить в станицу Мартыновскую -  посмотреть,
как работает одна из  первых  организованных  на  Дону  МТС,  -  Разметнов
внутренне ахнул: "Пропал  Макар!  Это  он  к  Лушке  направится!  Куда  же
девалась его мужчинская гордость?.."



21

   Еще с весны, когда даже на северной стороне около плетней стал оседать,
истекая прозрачной влагой,  последний  снег,  пара  диких  голубей-сизарей
прилюбила разметновское подворье. Они долго кружились над хатой, с  каждым
кругом снижаясь все больше, а потом  опустились  возле  погреба  до  самой
земли и,  легко,  невесомо  взмыв,  сели  на  крышу  хаты.  Долго  сидели,
настороженно поводя головками во все  стороны,  осматриваясь,  привыкая  к
новому месту; потом голубь с щеголеватой  брезгливостью,  высоко  поднимая
малинового цвета лапки, прошелся  по  грязному  мелу,  насыпанному  вокруг
трубы, вобрал и слегка откинул назад голову  и,  блистая  тусклой  радугой
оперения на вздувшемся зобу неуверенно заворковал.  А  голубка  скользнула
вниз, на лету два раза звучно хлопнула крыльями и, описав  полукруг,  села
на отставший от-стены наличник окна разметновской  горницы.  Что  же  иное
могло означать двукратное хлопанье крыльями,  как  не  приглашение  своему
дружечке следовать за ней?
   В полдень Разметнов пришел  домой  пообедать  и  через  дверцу  калитки
увидел возле порога хаты  голубей.  Голубка,  торопливо  семеня  нарядными
ножками, бежала по краю лужицы с талой водой, что-то поклевывая  на  бегу,
голубь преследовал  ее  короткими  перебежками,  затем  так  же  накоротке
останавливался, кружился, кланялся, почти касаясь земли  носиком  и  низко
опущенным зобом, яростно ворковал и снова пускался в преследование, веером
распустив хвост, пластаясь и припадая к непросохшей, холодной и по-зимнему
неуютной земле. Он упорно держался слева, стараясь  оттеснить  голубку  от
лужицы.
   Разметнов, осторожно ступая, прошел в двух шагах от них, но голуби и не
подумали взлететь, они только слегка посторонились. Уже стоя возле  порога
хаты, Разметнов с горячей мальчишеской радостью решил: "Это не гости,  это
хозяева прилетели!" И с горькой улыбкой то ли прошептал,  то  ли  подумал:
"На мое позднее счастье поселятся, не иначе..."
   Полную пригоршню пшеницы набрал он в кладовке, рассыпал против окна.
   С утра Разметнов был хмур и зол: неладно выходило с подготовкой к севу,
с очисткой семян; в этот день Давыдова вызвали в станицу; Нагульнов верхом
уехал в поле,  чтобы  лично  присмотреть  земли,  подоспевшие  к  севу,  и
Разметнов к полудню уже успел насмерть переругаться с двумя бригадирами  и
кладовщиком. А вот когда дома сел за стол и, позабыв про стынущие в  миске
щи, стал наблюдать за голубями, - как-то просветлело его опаленное вешними
ветрами лицо, но тяжелее стало на сердце...
   С грустноватой улыбкой смотрел  он  затуманенными  глазами,  как  жадно
клюет пшеницу красивая маленькая голубка, а статный голубь  все  кружит  и
кружит возле нее, кружит с безустальным упорством, не  склюнув  ни  единой
зернинки.
   Вот так же лет двадцать назад кружил и  он,  Андрей,  тогда  молодой  и
статный, как голубь, парень возле  своей  милушки.  А  потом  -  женитьба,
действительная служба, война... С какой же страшной и обидной поспешностью
пролетела жизнь! Вспоминая жену и сына, Разметнов с грустью думал:  "Редко
я видал вас живых, мои родимые, редко проведываю и теперь..."
   Голубю было не до еды в этот сияющий апрельским солнцем день. Не до еды
было и Андрею  Разметнову.  Уже  не  затуманенными,  а  мутными  от  слез,
невидящими глазами смотрел он в окно и не голубей,  не  весеннюю  ласковую
просинь видел за оконным переплетом, а вставал перед его мысленным  взором
скорбный облик той, которую один раз на  своем  веку  любил  он,  кажется,
больше самой жизни, да так и недолюбил, с  которой  разлучила  его  черная
смерть двенадцать лет назад, наверное, вот в такой  же  блистающий  весною
день...
   Разметнов жевал хлеб, низко опустив над миской голову: не хотел,  чтобы
мать видела его слезы, медленно катившееся по щекам, солившие и  без  того
пересоленные щи. Два раза брал он ложку, и оба раза она  падала  на  стол,
выскальзывая из его странно обессилевшей, крупно дрожавшей руки.
   Бывает же в нашей жизни и так, что не только  людское,  но  и  короткое
птичье счастье вызывает у иного человека с пораненной душой не зависть, не
снисходительную усмешку, а тяжкие, исполненные неизбывной  горечи  и  муки
воспоминания... Разметнов решительно поднялся из-за стола, повернувшись  к
матери спиной, надел ватник, скомкал в руках папаху.
   - Спаси Христос, маманя, что-то мне зараз обедать не дюже охота.
   - Щи не хочешь, так, может, каши с кислым молоком положить?
   - Нет, не хочу, не надо.
   - Аль горе у тебя какое? - осторожно спросила мать.
   - Какое там горе, никакого горя нету. Было, да быльем поросло.
   - С мальства ты какой-то скрытный, Андрюшка... Сроду матери  ничего  не
скажешь, сроду не пожалишься... Сердце-то, видать, у тебя  с  косточкой  в
середке...
   - Сама родила, маманя, и виноватить некого.  Какого  пустила  на  свет,
такой и есть, тут уж ничего не поделаешь...
   - Ну и бог с тобой, - обиженно поджимая блеклые губы, сказала старуха.
   Выйдя за калитку, Разметнов свернул не направо, по пути к сельсовету, а
налево,  в  степь.  Размашистым,  но  неспешным  шагом  шел  он  напрямик,
бездорожьем, к другому  Гремячему  Логу,  где  исстари  в  мирной  тесноте
поселились одни мертвые. Кладбище было разгорожено. В эти трудные годы  не
в почете у живых были покойники... Старые, почерневшие от  времени  кресты
покосились, некоторые из них лежали на земле то ничком,  то  навзничь.  Ни
одна могила не была убрана, и ветер с востока печально качал на  глинистых
холмиках прошлогодний бурьян,  бережно  шевелил,  будто  тонкими  женскими
пальцами перебирал, пряди пожухлой,  бесцветной  полыни.  Смешанный  запах
тлена,  сопревшей  травы,  оттаявшего  чернозема  устойчиво  держался  над
могилами.
   На любом кладбище в любое время года всегда грустно живому, но  особая,
пронзительная и острая грусть безотлучно живет там только ранней весною  и
поздней осенью.
   По  пробитой  телятами  тропинке   Разметнов   прошел   на   север   за
кладбищенскую  черту,  где  прежде  хоронили  самоубийц,   остановился   у
знакомой, с обвалившимися  краями  могилы,  снял  папаху  с  седой,  низко
склоненной головы. Одни жаворонки  нарушали  задумчивую  тишину  над  этим
забытым людьми клочком земли.
   Зачем Андрей пришел сюда в этот вешний день, осиянный ярким солнцем, до
краев наполненный просыпающейся жизнью? Чтобы, сцепив куцые сильные пальцы
и  стиснув  зубы,  смотреть  прищуренными  глазами  за   туманную   кромку
горизонта, словно пытаясь в  дымчатом  мареве  разглядеть  свою  незабытую
молодость, свое недолгое счастье? А быть может, и так.  Ведь  мертвое,  но
дорогое сердцу прошлое всегда хорошо просматривается либо с кладбища, либо
из немых потемок бессонной ночи...


   С того дня Разметнов взял поселившуюся у него  пару  голубей  под  свою
неусыпную опеку. Два раза в день он разбрасывал  под  окном  по  пригоршне
пшеницы и стоял на страже, отгоняя нахальных кур, до тех пор, пока  голуби
не насыщались. Утрами, спозаранку он  подолгу  сидел  на  порожке  амбара,
курил, молча наблюдал, как новые жильцы таскали за наличник  окна  солому,
тонкие ветки, с  плетней  хлопья  линялой  бычьей  шерсти.  Вскоре  грубой
поделки  гнездо  было  готово,  и  Разметнов   вздохнул   с   облегчением:
"Прижились! Теперь уже не улетят".
   Через две недели голубка не слетела к корму. "Выводить села. Пошло дело
на прибыль в хозяйстве", - улыбнулся Разметнов.
   С появлением голубей  у  него  заметно  прибавилось  забот:  надо  было
вовремя сыпать им корм, менять в миске воду, так  как  лужа  возле  порога
вскоре пересохла, а помимо этого, крайняя необходимость  заставляла  нести
караульную службу по охране жалких в своей беззащитности голубей.
   Однажды, возвращаясь с поля, уже на подходе к  дому  Разметнов  увидел,
как старая кошка - любимица его матери, - всем телом  припадая  к  соломе,
ползла по крыше хаты, а затем  легко  соскочила  на  полуоткрытую  ставню,
вертя хвостом, изготовилась к прыжку. Голубка сидела на гнезде неподвижно,
спиною к кошке и, как видно, не чувствовала опасности. Всего  каких-нибудь
сорок сантиметров отделяли ее от гибели.
   Разметнов бежал на носках, рывком вытащил из кармана  наган,  сдерживая
дыхания и не сводя с кошки сузившихся глаз. И когда  та  чуть  попятилась,
судорожно перебирая передними лапами,  -  резко  щелкнул  выстрел,  слегка
качнулась  ставня.  Голубка  взлетела,  а  кошка  головою  вниз  мешковато
свалилась на завалинку, наискось прошитая пулей.
   На выстрел выбежала из хаты Андреева мать.
   - Где у нас железная лопата, маманя? - как ни в чем не бывало, деловито
осведомился Разметнов.
   Он держал убитую кошку за хвост и брезгливо морщился.
   Старуха всплеснула руками, запричитала, заголосила, выкрикивая:
   - Душегуб проклятый! Ничего-то живого тебе не жалко! Вам с Макаркой что
человека убить, что кошку - все едино! Наломали руки, проклятые вояки, без
убивства вам, как без табаку, и жизня тошная!
   - Но-но, без паники! - сурово прервал ее  сын.  -  С  кошками  теперича
прощайся на веки вечные! А нас с Макаром не трогай. Мы  с  ним  становимся
очень даже щекотливые, когда нас по-разному обзывают.  Мы  вот  именно  из
жалости без промаху бьем разную пакость - хоть об двух,  хоть  об  четырех
ногах, - какая другим жизни не дает. Понятно вам, маманя? Ну и ступайте  в
хату. Волнуйтесь в помещении, а на базу волноваться и обругивать меня я  -
как председатель сельсовета - вам категорически воспрещаю.
   Неделю мать не разговаривала с  сыном,  а  тому  молчание  матери  было
только на руку: за неделю он перестрелял всех соседских котов  и  кошек  и
надолго обезопасил своих  голубей.  Как-то,  зайдя  в  сельсовет,  Давыдов
спросил:
   - Что у тебя за стрельба в окрестностях? Что ни день, то слышу выстрелы
из нагана. Спрашивается: зачем ты народ смущаешь? Надо пристрелять  оружие
- иди в степь, там и бухай, а так неудобно, Андрей, факт!
   - Кошек потихоньку извожу, - мрачно  ответил  Разметнов.  -  Понимаешь,
житья от них, проклятых, нету!
   Давыдов изумленно поднял выгоревшие на солнце брови:
   - Каких кошек?
   - Всяких. И рябых, и черных, и полосатых.  Какая  на  глаза  попадется,
такая и моя.
   У Давыдова задрожала верхняя губа - первый признак  того,  что  он  изо
всех сил борется с подступающим взрывом  неудержимого  хохота.  Зная  это,
Разметнов нахмурился, предупреждающе и испуганно вытянул руку.
   - Ты погоди смеяться, матросик! Ты сначала разузнай, в чем дело.
   - А в чем? - страдальчески морщась и чуть не плача  от  смеха,  спросил
Давыдов. - Наверное, недовыполнение плана по линии Заготживсырья? Медленно
идет сдача шкурок пушного зверя, и ты... и ты включился? Ох,  Андрей!  Ой,
не могу... признавайся же скорей, не то я умру тут же, за столом у тебя...
   Давыдов уронил голову на руки, на спине его  ходуном  заходили  широкие
лопатки. И тут Разметнов вскочил, будто осою ужаленный, выкрикнул:
   -  Дура!  Дура  городская!  Голуби  у  меня  выводят,  скоро  голубятки
проклюнутся, а ты - "Заготживсырье, в  пушной  план  включился"...  Да  на
черта мне вся эта  лавочка  -  шерсть,  копыта  -  нужна?  Голуби  у  меня
поселились на жительство, вот я их и оберегаю, как надо. Вот теперича ты и
смеись, сколько твоей душеньке влезет.
   Готовый к новым насмешкам, Разметнов не ожидал того впечатления,  какое
произвели на Давыдова его слова, а тот наспех вытер мокрые от слез  глаза,
с живостью спросил:
   - Какие голуби? Откуда они у тебя?
   - Какие голуби, какие кошки, откуда они... Чума  тебя  знает,  Сема,  к
чему ты нынче разные дурацкие вопросы задаешь мне? - возмутился Разметнов.
- Ну, обыкновенные голуби, об двух ногах, об двух крылах и  каждый  -  при
одной голове, а с другого конца у каждого по хвосту,  у  обоих  одежда  из
пера, а обувки никакой не имеют, по бедности и зимой ходят босые. Хватит с
тебя?
   - Я не про то, а спрашиваю, породистые они или нет.  В  детстве  я  сам
водил голубей, факт. Потому-то мне и интересно знать, какой породы голуби:
вертуны или дутыши, а может быть, монахи или чайки. А где ты их достал?
   Теперь уже улыбался Разметнов, разглаживая усы:
   - С чужого гумна прилетели, стало быть, порода их называется гуменники,
а ввиду того, что явились без приглашениев,  могут  прозываться  и  так  -
скажем, "приблудыши" или "чужбинники", потому что на моих кормах живут,  а
сами  себе  на  пропитание  ничего  не  добывают...  Одним  словом,  можно
приписать их к любой породе, какая тебе больше по душе.
   - Какой они окраски? - уже серьезно допытывался Давыдов.
   - Обыкновенной, голубиной.
   - То есть?
   - Как спелая слива, когда ее ишо не трогали  руками,  с  подсинькой,  с
дымком.
   -  А-а-а,  сизари,  -  разочарованно  протянул  Давыдов.  И  тотчас  же
оживленно потер руки. - Хотя и сизари бывают, братец ты мой, такие, что  я
те дам! Надо посмотреть. Очень интересно, факт!
   - Заходи, поглядишь, гостем будешь!
   Через  несколько  дней  после  этого  разговора  Разметнова  на   улице
остановила гурьба ребятишек. Самый смелый из них, держась на  почтительном
расстоянии, спросил писклявеньким голосишком:
   - Дяденька Андрей, это вы заготовляете кошков?
   - Что-о-о? - Разметнов угрожающе двинулся на ребят.
   Те, словно воробьи, брызнули во все  стороны,  но  через  минуту  снова
сбились в плотную кучку.
   -  Это  кто  вам  говорил  про  кошек?  -  еле  сдерживая  негодование,
настойчиво вопрошал Разметнов.
   Но ребята молчали, потупив головы и, как один, изредка  переглядываясь,
чертили босыми ногами узоры на первой в этом году холодной дорожной пыли.
   Наконец отважился  тот  же  мальчишка,  который  первым  задал  вопрос.
Втягивая голову в щупленькие плечи, он пропищал:
   - Маменька говорила, что вы кошков убиваете из оружия.
   - Ну, убиваю, но не заготовляю же! Это, брат ты мой, разное дело.
   - Она и сказала: "Бьет их наш председатель, как, скажи,  на  заготовку.
Пущай бы и нашего кота убил, а то он гулюшков разоряет".
   - Это, сынок,  вовсе  другое  дело!  -  воскликнул  Разметнов,  заметно
оживившись. - Так, значит, кот ваш разоряет голубей. Ты чей, парень? И как
тебя звать!
   - Папенька мой Чебаков Ерофей Василич, а меня зовут Тимошка.
   - Ну, веди меня, Тимофейчик, к себе домой. Зараз мы твоему коту наведем
решку, тем более что маманька твоя сама этого желает.
   Благородное  начинание,  предпринятое  во  имя   спасения   чебаковских
голубей, не принесло Разметнову ни успеха, ни дополнительной славы. Скорее
даже  наоборот...  Сопровождаемый  щебечущей  на   разные   голоса   стаей
ребятишек, Разметнов не спеша шел  к  двору  Ерофея  Чебакова,  совсем  не
предполагая того, что  там  ожидает  его  крупная  неприятность.  Едва  он
показался из-за угла переулка, осторожно  шаркая  подошвами  сапог  и  все
время  опасаясь,  как  бы  не  наступить  на  чью-нибудь   босую   ножонку
вертевшихся вокруг него провожатых, как на крыльцо чебаковского дома вышла
старуха, мать Ерофея.
   Рослая, дородная, величественная с  виду  старуха  стояла  на  крыльце,
грозно хмурясь и прижимая  к  груди  огромного,  разъевшегося  на  вольных
харчах рыжего кота.
   - Здорово, бабка! - из  уважения  к  возрасту  старой  хозяйки  любезно
приветствовал ее Разметнов и слегка коснулся пальцами серой папахи.
   - Слава богу.  Чего  пожаловал,  хуторской  атаман?  Хвались,  -  басом
отвечала ему старуха.
   - Да вот насчет кота пришел. Ребята говорят, будто он голубей разоряет.
Давай-ка его сюда, я ему зараз же трибунал  устрою.  Так  ему,  злодею,  и
запишем: "Приговор окончательный и обжалованию не подлежит".
   - Это по какому же такому праву? Закон такой вышел от Советской власти,
чтобы котов сничтожать?
   Разметнов улыбнулся:
   - А на шута тебе закон сдался? Раз кот разбойничает, раз  он  бандит  и
разоритель разных пташек - к высшей мере  его,  вот  и  весь  разговор!  К
бандитам у нас один закон: "руководствуясь революционным правосознанием" -
и баста! Ну, тут нечего долго  волынку  тянуть,  давай-ка,  бабка,  твоего
кота, я с ним коротенько потолкую...
   - А мышей у нас в амбаре кто будет ловить? Может, ты наймешься к нам на
эту должность?
   - У меня своя должность  имеется,  а  вот  ты  и  займись  от  безделья
мышками, заместо того чтобы без толку богу молиться да спину  гнуть  возле
икон.
   - Молод ты мне указывать! - загремела старуха. - И как это наши  казаки
могли такого паршивца в председатели в