ь он даже в степи
стесняется. -  Разметнов  тонко  улыбнулся:  -  Ты  его  мелко  не  кроши,
как-никак, а он английский  язык  учит,  нельзя  же  ему  необразованность
проявлять... Для такого случая он прихватил вместо платка полотенце. Я ему
говорю:  "Ты  бы,  Макар,  голову  забинтовал,  ранку   прикрыл".   А   он
взбеленился, орет: "Какая это ранка, черт тебя задери! Повылазило тебе, не
видишь, что это царапина, а не ранка?! Мне эти дамские нежности ни к чему!
Поеду в бригаду, ветром ее обдует, пыльцой присыпет, и заживет она, как на
старом кобеле. А ты в чужие дела  не  суйся  и  катись  отсюда  со  своими
дурацкими советами!"
   Вижу, что он после схватки с фельдшером и после моего смеха стал сильно
не в духе, осторожночко посоветовал ему, чтобы наган на  виду  не  держал.
Куда там! Послал меня к родительнице и говорит:  "По  мне  всякая  сволочь
стрелять будет, а я, что же, должен с ребячьей  рогаткой  ездить?  Поносил
наган в кармане восемь лет, подырявил карманов несчетно, а зараз хватит! С
нонешнего дня буду носить открыто. Он у меня не ворованный, а моей  кровью
заслуженный. Даром, что ли, вручали мне его  от  имени  дорогого  товарища
Фрунзе, да ишо с именной серебряной пластинкой на рукоятке? Шалишь,  брат,
и опять же в чужие дела нос суешь". С тем сел  верхи  и  поехал.  Пока  из
хутора не выбрался, все слышно было, как он сморкается в полотенце,  будто
в трубу дудит. Ты ему скажи, Семен, насчет нагана. Нехорошо все-таки перед
народом. Тебя-то он послушается.
   До сознания Давыдова уже не доходили слова  Разметнова.  Подперев  щеки
ладонями, облокотившись, он смотрел на выщербленные, покрытые  чернильными
пятнами доски  стола,  вспоминал  рассказ  Аржанова,  думал:  "Ну  хорошо,
допустим, Яков Лукич - кулак, но почему именно его я  должен  подозревать?
Сам он за винтовку не возьмется, слишком стар, да и умен; и Макар говорит,
что убегал от него молодой, резвый на ногу. А если  сын  Лукича  заодно  с
папашей? Все равно  без  твердых  доказательств  снимать  Якова  Лукича  с
должности завхоза нельзя, этим только вспугнешь его, если  он  впутался  в
какой-нибудь сговор, да и других нашарахаешь. А один Лукич  не  пойдет  на
такое дело. Он умный, черт, и один ни за что не рискнет  на  такую  штуку:
значит надо с ним быть по-прежнему и намека  на  подозрения  не  подавать,
иначе можно сорвать все дело. А игра  начинается  уже  с  козырей...  Надо
вскоре же съездить в район, поговорить с секретарем райкома и  начальником
ГПУ. Хлопает наше ГПУ ушами, а тут  уже  из  винтовок  по  ночам  начинают
хлопать. Нынче - в Макара, а завтра - в меня или Разметнова. Нет, это дело
не годится. Если ничего не предпринимать, то один какой-нибудь стервец нас
в три дня может  перещелкать...  Но  все  же  едва  ли  Лукич  ввяжется  в
контрреволюционную игру. Уж больно он расчетлив,  факт!  Да  и  какой  ему
смысл? Работает завхозом, член правления, живет хорошо, в  достатке.  Нет,
что-то не верится мне,  чтобы  его  потянуло  на  старое.  К  старому  нет
возврата, он же это должен понимать. Другое дело,  если  бы  мы  сейчас  с
кем-нибудь из соседей завоевали, - тогда он мог бы обактивиться, а  сейчас
не верю я в его активность".
   Размышления Давыдова  прервал  Разметнов.  Он  долго  молча  смотрел  в
осунувшееся лицо друга, потом деловито спросил:
   - Ты нынче завтракал?
   - Завтракал. А что? - рассеянно отозвался Давыдов.
   - Худой ты, прямо страсть! Одни скулы  торчат,  да  и  те  печенные  на
солнце.
   - Ты опять за старое?
   - Да нет, я всерьез, верь слову!
   - Не завтракал, не успел, да и не хочется, вон какая с утра жарища.
   - А я что-то оголодал. Пойдем  со  мной,  Сема,  перекусим  малость,  -
предложил Разметнов.
   Давыдов нехотя согласился.
   Они вместе вышли во двор, и навстречу им жарко дохнул сухой и  горячий,
насквозь пропахший полынью ветер из степи.
   Возле калитки Давыдов остановился, спросил:
   - Кого ты подозреваешь, Андрей?
   Разметнов поднял плечи и медленно развел руками.
   - Чума его знает! Я сам сколько раз прикидывал в уме и ни черта  ничего
не придумал. Всех казаков в хуторе перебрал -  так  ничего  путного  и  не
придумал. Задал нам какой-то дьявол загадку, а теперь и ломай голову.  Тут
приезжал  один  товарищ  из  районного  ГПУ,  покрутился  возле  Макаровой
хатенки, расспросил Макара, деда Щукаря, хозяйку Макарову, меня,  поглядел
на гильзу, какую мы нашли, да ведь она не меченая... С тем  и  уехал.  "Не
иначе, говорит, враг какой-то объявился у вас". А Макар у него спрашивает:
"А по тебе, умник, иной раз  и  друзья  стреляли?  Езжай-ка  ты  отсюда  к
едрене-фене! Без тебя разберемся".  Промолчал  этот  чудак,  только  носом
посопел, с тем сел верхи и уехал.
   - Как думаешь, Островнов не может отколоть  такую  штуку?  -  осторожно
спросил Давыдов.
   Но Разметнов, взявшийся было за щеколду калитки, от удивления даже руку
опустил и засмеялся.
   - Да ты что, спятил? Яков Лукич-то? Да с какого же это пятерика  он  на
такое дело пойдет? Да он тележного скрипа боится,  а  ты  придумал  этакую
чепуху! Голову мне отруби, но он этого не сделает! Кто хочешь,  но  только
не он.
   - А сын его?
   - Тоже мимо целишь. Этак, ежели наугад пальцем тыкать, можно и  в  меня
попасть. Нет, тут загадка мудренее... Тут замок с секретом.
   Разметнов достал кисет, свернул цигарку, но вспомнил, что на  днях  сам
подписывал обязательное постановление, воспрещающее хозяйкам  топить  днем
печи, а мужчинам курить  на  улицах,  и  с  досадой  скомкал  цигарку.  На
недоумевающий взгляд Давыдова рассеянно ответил, словно говорил не о себе,
а о ком-то постороннем:
   - Издают разные дурацкие постановления! Нельзя на базу курить,  пойдем,
дома у меня покурим.


   На завтрак старушка  мать  Разметнова  подала  все  ту  же,  приевшуюся
Давыдову  жидкую  пшенную  кашу,  по-бедняцки  лишь  слегка   заправленную
толченым салом. Но когда она принесла  с  огорода  миску  свежих  огурцов,
Давыдов оживился. Он с удовольствием съел два огурца, так вкусно  пахнущих
землей и солнцем, запил кружкой взвара и встал из-за стола.
   - Спасибо, мамаша, накормила досыта. А за огурчики  -  особое  спасибо.
Первый раз в этом году пробую свежие огурцы. Хороши,  ничего  не  скажешь,
факт!
   Ласковая, разговорчивая старушка горестно подперла щеку ладонью:
   - А откуда же у тебя, болезный, огурцы могут быть? Жены-то нету?
   - Пока еще не обзавелся, все некогда, - улыбнулся Давыдов.
   - Женой обзаводиться некогда, так и огурцов ранних ждать  неоткуда.  Не
сам же ты должен с рассадой да с посадкой возиться?  Вот  и  Андрюшка  мой
остался без бабы. Не будь у него матери, ноги протянул бы с голоду.  А  то
мать нет-нет да и покормит. Погляжу я на вас,  и  горюшко  меня  берет.  И
Андрюшка мой на холостом полозу едет, и Макарка, да и ты. И как  вам  всем
троим не стыдно? Такие здоровые бугаи ходите по хутору, а нет вам удачи  в
бабах. Неужли так-таки ни один из вас и не женится? Ить это страма,  да  и
только!
   Разметнов, посмеиваясь, трунил над матерью:
   - За нас никто не идет, маманя.
   - А то что ж, и  ни  одна  не  пойдет,  ежели  ишо  лет  пять  походите
холостыми. Да на шута вы нужны будете, такие перестарки, любой бабе, - про
девок я уже не гутарю, ушло ваше время девок сватать!
   - Девки не пойдут за нас - сама говоришь: устарели, - а  вдовы  нам  не
нужны. Чужих детей кормить? Хай им бес! - отшучивался Разметнов.
   Такой разговор ему, видно, был не в новинку, но Давыдов отмалчивался  и
чувствовал себя почему-то неловко.
   Распрощавшись и поблагодарив радушных хозяев, он пошел в  кузницу.  Ему
хотелось еще до прихода комиссии по  приему  самому  -  и  как  следует  -
осмотреть отремонтированные к сенокосу лобогрейки  и  конные  грабли,  тем
более что в работу по ремонту была вложена частица и его труда.



10

   Стоявшая на самом краю хутора старая кузница  встретила  его  знакомыми
запахами и звуками: по-прежнему звенел и играл в руках Ипполита Сидоровича
молоток,  покорный  каждому  движению  хозяина,   еще   издали   слышались
астматические вздохи доживающего свой век меха, и  по-прежнему  тянуло  из
настежь распахнутой  двери  горьким  запахом  горелого  угля  и  чудесным,
незабываемым душком неостывшей окалины.
   Вокруг одинокой кузницы было безлюдно и  пусто.  Пахло  от  близлежащей
торной дороги горячей пылью и лебедой. На осевшей плетневой крыше кузницы,
плотно придавленной дерном, росли дикая конопля и бурьян. В нем копошилось
множество воробьев. Они всегда жили под застрехами  старой  кузницы,  даже
зимой, и неумолчное чириканье их как бы вторило  живому,  звонкому  говору
молотка и звону наковальни.
   Шалый встретил Давыдова как давнего приятеля. Ему было скучно проводить
целые дни с одним  подростком-горновым,  и  он  явно  обрадовался  приходу
Давыдова, весело забасил, протягивая жесткую и твердую, как железо, руку:
   - Давно, давно  не  был,  председатель!  Забываешь  о  пролетарьяте,  и
проведать не зайдешь, загордился ты,  парень,  как  видно.  Что,  скажешь,
зашел проведать? Как бы не так! Косилки пришел глядеть,  я  тебя,  парень,
знаю! Ну, пойдем, поглядишь. Выстроил я их, как на парад, как  казаков  на
смотру. Пойдем, пойдем,  только  без  придирков  осматривай.  Сам  у  меня
подручным работал, стало быть, теперь спрашивать не с кого.
   Каждую косилку Давыдов  осматривал  тщательно  и  подолгу.  Но  как  ни
придирчив был его осмотр, изъянов в ремонте он не  нашел,  за  исключением
двух-трех мелких недоделок. Зато не на шутку  разобидел  старого  кузнеца.
Тот переходил вслед за Давыдовым от косилки  к  косилке,  вытирал  кожаным
фартуком пот с багрового лица, недовольно говорил:
   - Уж дюже ты дотошный хозяин! Уж дюже ни к чему  эти  твои  придирки...
Ну, чего ты тут нюхаешь? Чего ищешь, спрашиваю? Да что я тебе, цыган,  что
ли? Постучал молотком, наварначил, как попадя, а потом  залез  в  кибитку,
тронул лошадей, и по тех пор его и видали? Нет, парень, тут все на совесть
делалось, как самому себе, и нечего тут принюхиваться  и  всякие  придирки
строить.
   - Я и не придираюсь к тебе, Сидорович, с чего ты берешь?
   - А ежели без придирков осматривать, так ты бы давно уж все осмотрел, а
то ты все полозишь вокруг каждой косилки, все нюхаешь, все щупаешь...
   - Мое дело такое: глазам верь, а руками щупай, - отшучивался Давыдов.
   Но когда он особенно строго стал  оглядывать  одну  ветхую,  ошарпанную
лобогрейку,  до  обобществления  принадлежавшую  Антипу  Грачу,  -   Шалый
развеселился, и недовольство с него как рукой сняло. Он, захватив бороду в
кулак, неизвестно кому подмигивая и лукаво ухмыляясь, иронически говорил:
   - Ты ляжь, ляжь наземь, Давыдов! Чего ты вокруг нее кочетом ходишь?  Ты
ляжь на пузо да косогон на зуб попробуй. Чего ты его щупаешь,  как  девку?
Ты его на зуб пробуй, на зуб! Эх ты, горе-коваль!  Да  неужели  же  ты  не
угадываешь свою работу? Ведь эту косилку ты  самолично  всю  ремонтировал!
Это я тебе говорю окончательно, парень, твоя вся как есть работа, а ты  не
видишь и не угадываешь. Этак ты, парень, свечеру женишься,  а  на  утро  и
свою молодую жену не угадаешь...
   Довольный  собственной   шуткой,   Шалый   оглушительно   расхохотался,
закашлял, замахал руками, но Давыдов, нимало не обижаясь, ответил:
   - Понапрасну ты смеешься, Сидорович. Эту маломощно-середняцкую  косилку
я сразу распознал, и работу свою - тоже. А  проверяю  по  всей  строгости,
чтобы на покосе не пришлось моргать. Случись какая-нибудь  авария  с  этой
утильной косилкой - и ты же первый, еще  вперед  косарей,  скажешь:  "Вот,
доверил Давыдову молоток и клещи, а он и напортачил". Так или нет?
   - Конечно, так. А как же иначе? Кто делал, тот и отвечает.
   - А ты говоришь: "Не угадал". Угадал ее, миленькую,  но  с  себя  спрос
больше.
   - Значит, самому себе не доверяешь?
   - Иной раз бывает...
   - А оно, парень, так-то и  лучше,  -  согласился  вдруг  посерьезневший
кузнец.  -  Наше  дело  возле  железа  такое,  сказать,  ответственное,  и
мастерству в нем не сразу выучишься, ох, не  сразу...  Недаром  у  нас,  у
ковалей, есть такая поговорка: "Верь ковадлу, руке и молоту,  да  не  верь
своему уму-разуму смолоду". Что на большом заводе, что  в  малой  кузнице,
все едино - ответственное дело, и я тебе это  окончательно  говорю.  А  то
поставили  ко  мне  на  квартиру  в  прошлом  году  районного  заведующего
Заготживсырьем; уполномоченным его нам в хутор назначили. Приняли мы его с
хозяйкой хорошо, как дитя родного, но он ни с моей старухой,  ни  со  мной
ничуть не разговаривал, считал для себя  за  низкое.  За  стол  садится  -
молчит, из-за стола встает - опять  же  молчит,  придет  из  сельсовета  -
молчит, и уйдет - молчит. Что ни  спрошу  у  него  про  политику  или  про
хозяйство, а он в ответ буркнет:  "Не  твое  дело,  старик".  На  том  наш
разговор и кончится. Прожил наш квартирант трое  суток  тихочко-смирночко,
молчком, а на четвертый день заговорил...  Утром  с  превеликой  гордостью
заявляет мне: "Ты скажи своей  старухе,  чтобы  она  мне  картошку  не  на
сковороде приносила, а на тарелке и чтобы  не  рушник  на  стол  клала,  а
какую-нибудь  салфетку.  Я,  говорит,  человек  культурный  и  к  тому  же
ответственный районный работник - и не люблю низменного обхождения".
   Рассерчал я на него окончательно и говорю:  "Гнида  ты  вонючая,  а  не
культурный человек! Ежели ты культурный, так  жри  на  том,  на  чем  тебе
подают, и утирайся тем, что дают,  потому  что  салфетков  у  нас  в  дому
отродясь не было, а тарелки все  старуха  переколотила.  Денег  я  с  тебя
копейки не возьму; старуха моя не  знает,  как  тебе  угодить,  куда  тебя
усадить да как бы тебе помягче на ночь постелить,  а  ты  нос  выше  крыши
дерешь: "Я -  ответственный!"  Ну,  какой  ты,  спрашиваю,  ответственный?
Заячьи да суслиные шкурки у  себя  на  службе  трясешь,  вот  и  вся  твоя
ответственность. Никакой  ты  не  ответственный,  вот  я  -  ответственный
работник! После председателя и секретаря ячейки я первое  лицо  в  хуторе,
потому что без меня ни пахота, ни покос  не  обойдутся.  У  меня,  говорю,
железное дело в руках, а у тебя шкурное, кто же из нас важнее по делу?  Ты
себя считаешь ответственным работником, а я себя. Как же мы с тобой,  двое
ответственных, в одной горнице уживемся?  Не  уживемся!  Бери-ка,  говорю,
свою портфелю, милый человек, и дуй на все четыре стороны, а мне ты, такой
гордый, окончательно без надобности".
   Давыдов сощурился так, что  глаза  его  еле  просвечивали  из  узеньких
щелок. Подрагивающим от смеха голосом он тихо спросил:
   - Выгнал?
   - Окончательно! Сей же час! Удалился и спасибо за хлеб-соль не  сказал,
ответственный сукин сын.
   - Ну и молодец же ты, Сидорович!
   - Молодецкого тут мало, но и терпеть такого постояльца мне было обидно.
   После перекура Давыдов снова принялся за осмотр  инвентаря  и  закончил
только после полудня. Прощаясь с Шалым,  он  прочувствованно  поблагодарил
его за добросовестную работу, поинтересовался:
   - Сколько трудодней тебе начислили за ремонт?
   Старый кузнец нахмурился и отвернулся.
   - Яков Лукич начислит, держи карман шире...
   - А при чем тут Яков Лукич?
   - При том, что он учетчику свои законы устанавливает.  Как  он  скажет,
так учетчик и напишет.
   - Но все же сколько?
   - Почти ничего, парень, с гулькин нос.
   - То есть как же это так? Почему?
   Обычно добродушный кузнец на этот раз посмотрел так зло,  словно  перед
ним стоял не Давыдов, а сам Яков Лукич.
   - Да потому, что они мою работу никак не хотят учитывать. День провел я
в кузнице - пишут один трудодень. А там работал я или цигарки крутил -  им
все равно! Я, может, за день на ремонте пять  трудодней  выработал  -  все
равно пишут один. Хучь пополам переломись возле ковадла, а  больше  одного
трудодня не  заработаешь.  Так  что  от  твоей  оплаты,  парень,  не  дюже
разжиреешь, живой будешь, а жениться не захочешь!
   - Это не моя оплата! - резко сказал Давыдов. - Это не колхозная оплата!
Почему же ты раньше мне ничего не сказал, про такое безобразие?
   Шалый помялся и ответил с явной неохотой:
   -  Как  тебе  сказать,  парень,  вроде  как  постеснялся.   Вроде   как
посовестился, что ли. Думал я  окончательно  пожаловаться  тебе,  а  потом
думаю, что ты скажешь: "Вот, мол, какой ненаеда, все ему мало..." Потому и
смолчал. А вот теперь и говорю, и скажу ишо больше: по ихней  милости  они
такой  труд  учитывают,  какой  на  виду,  ну,  скажем,   ремонт   плугов,
пропашников, словом, инвентаря видимого, а что  касаемо  мелочей,  скажем,
ковка лошадей, или подковы делаешь, или цепки,  пробои  на  амбары,  петли
разные и протчую мелочь - они ее никак не учитывают и слушать про  нее  не
хотят. А это, я считаю, неправильно, потому что на такие  подобные  мелочи
много времени расходуешь.
   - Опять ты - "они", а кто это "они"? Учетчик один ведет учет и  за  это
отвечает перед правлением, - с досадой проговорил Давыдов.
   - Учетчик ведет, а Лукич поправляет. Ты мне толкуешь,  как  оно  должно
быть, а я тебе - как оно есть на самом деле.
   - Очень плохо, если так оно есть на самом деле.
   - Ну, уж это не моя вина, парень, а твоя.
   - Это я и без тебя знаю, что моя вина.  Исправлять  надо  да  поскорее.
Завтра же соберу заседание правления, и мы у Якова Лукича расспросим... Мы
с ним поговорим по-настоящему! - решительно сказал Давыдов.
   Но Шалый только усмехнулся в бороду:
   - Не с ним надо говорить...
   - А с кем же, по-твоему? С учетчиком?
   - С тобой.
   - Со мной? Гм... Ну, давай.
   Испытующе, как бы взвешивая силу Давыдова, Шалый осмотрел его с ног  до
головы, медленно заговорил:
   - Держись, парень! Обидных слов я тебе наговорю... И не хотелось бы,  а
надо. Боюсь, что другие тебе таких слов не насмелятся сказать.
   - Давай, давай, - подбодрил его Давыдов, втайне уже  предчувствуя,  что
разговор будет для него не из приятных, и больше всего опасаясь, что Шалый
заведет речь о его отношениях с Лушкой.
   Но, вопреки его ожиданиям, тот заговорил поначалу о другом:
   - С виду, поглядеть на тебя, ты - настоящий председатель, а копни  тебя
поглубже - ты в колхозе не  председатель,  а  так,  пришей-пристебай,  как
говорится.
   - Вот это мило! - с несколько наигранной веселостью воскликнул Давыдов.
   - Не дюже мило, - сурово продолжал Шалый. - Ничего тут милого нету, это
я тебе окончательно говорю. Ты вот и под косилки лазишь, проверку делаешь,
как и полагается хорошему хозяину, и в поле живешь, и сам пашешь, а что  у
тебя в правлении делается - ни хрена ничего не видишь и не знаешь.  Ты  бы
поменьше в поле болтался, а побольше тут, в хуторе, и дело шло бы получше.
А то ты и пахарь, и кузнец, словом, как в песенке: "И в поле  жнец,  и  на
дуде игрец", - а всем хозяйством вместо тебя  заворачивает  Островнов.  Ты
свою власть из рук выронил, а Островнов поднял...
   - Валяй дальше, - сухо сказал Давыдов. - Валяй, не стесняйся!
   - Можно и дальше, - охотно согласился Шалый. Он основательно уселся  на
полке косилки, жестом пригласил Давыдова сесть рядом и, заметив  в  дверях
кузницы подслушивавшего их  разговор  мальчишку-горнового,  топнул  ногой,
зычно крикнул: - Брысь отсюдова, чертенок! Дела себе не найдешь? Все бы ты
прислушивался, поросячий сын! Вот сыму ремень да выдеру тебя как  Сидорову
козу, тогда будешь знать!  Тогда  у  тебя  сразу  уши  заложит.  Скажи  на
милость, до чего прокудной парнишка!
   Чумазый подросток, блеснув смеющимися глазенками,  как  мышь  юркнул  в
темную глубину кузницы, и тотчас же  оттуда  послышалось  хриплое  дыхание
меха  и  багрово  засветилось  рвущееся  из  горна  пламя.  А  Шалый,  уже
добродушно улыбаясь, говорил:
   - Сиротку обучаю кузнечному делу. Ни один черт из  взрослых  парней  не
идет в кузню. Окончательно избаловала их Советская  власть!  Каждый  то  в
доктора метит, то в  агрономы,  то  в  ра