Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
итенка вымаливать, все одно не помоглось. Перед уходом я
ей сказал: "Ты мне хучь хохленочка оттуда в подоле принеси". - Шалый
сдержанно хмыкнул, закончил: - Обозвала она меня черным дураком,
помолилась на образа и пошла. С весны до осени проходила, только все без
толку. С той поры и стал я разных сиротков воспитывать и приучать к
кузнечному делу. Темно люблю детишечек, а вот не привел господь на своих
порадоваться; так-то бывает, парень...
В опрятной горенке было полутемно, тихо и прохладно. Сквозь щели
закрытых от солнца ставней сочился желтый свет. От недавно вымытых полов
пахло чебрецом и слегка - полынью. Шалый сам принес из погреба запотевшую
корчагу молока, поставил на стол две кружки, вздохнул:
- Хозяйка моя на огород откомандировалась. И жара ее, старую холеру, не
берет... Так ты спрашиваешь, какие у меня доказательства? Скажу
окончательно: утром, когда Хопровых побили, пошел я поглядеть на убитых,
покойная баба Хопрова мне как-никак кумой доводилась. Но в хату народ не
пущают, милиционер возле двери стоит, ждет, когда следователь приедет. И я
постоял возле крыльца... Только гляжу - след на крыльце знакомый мне... На
крыльце-то натоптано, а один след - в сторонке к перилам.
- Чем он тебе показался знакомым? - спросил живо заинтересованный
Давыдов.
- Подковкой на каблуке. След свежий, ночной, прямо печатный, и подковка
знакомая... Таких подковок вроде бы никто в хуторе на сапогах не носит,
кроме одного человека. И обознаться я никак не мог, потому что это - мои
подковки.
Давыдов нетерпеливо отставил кружку с недопитым молоком.
- Не пойму. Говори яснее.
- Тут и понимать нечего, парень. Ишо при единоличной жизни, года два
назад, на провесне заходит ко мне в кузню Яков Лукич, просит ошиновать ему
колеса на бричку. "Вези, говорю пока работы у меня мало". Привез он,
посидел у меня в кузне с полчаса, покалякали о том, о сем. Поднялся он
уходить, стоит возле горна, железным хламом интересуется, ковыряет его, а
у меня там всякая рухлядь валяется, старье всякое. Нашел он две старые
подковки с английских ботинков, во весь каблук - ишо с гражданской войны
они завалялись - и говорит: "Сидорович, я у тебя эти подковки возьму,
врежу их на сапоги, а то, видно, старый становлюсь, на пятку больше
надавливаю, не успеваю каблуки на сапогах и на чириках подбивать". Говорю
ему: "Бери, для доброго человека дерьма не жалко, Лукич. Они стальные, до
смерти не износишь, ежели не потеряешь". Сунул он их в карман и пошел. Он
про это дело, конечно, забыл, а мне - в памяти. Вот этую самую подковку на
следу и приметил я... Как-то мне подозрительно это стало. Зачем, думаю,
этот след тут оказался?
- Ну, а дальше? - поторопил Давыдов медлительного рассказчика.
- Дальше думаю: "Дай-ка я повидаюсь с Лукичом, погляжу как он следит
своими обутками". Нарочно разыскал его, вроде по делу - про железо на
лемехи спросить, глянул на ноги, а он в валенках! Морозцы тогда стояли.
Будто между прочим, спросил у него: "Видал, Лукич, убиенных?" - "Нет,
говорит, терпеть не могу мертвых глядеть, а особливо убиенных. У меня,
говорит, на это сердце слабое. Но все-таки придется зараз сходить туда". И
опять я спрашиваю промеж прочего разговора: "Давно ли, мол, видался с
покойником?" - "Да давненько, говорит, ишо на той неделе. Вот, говорит,
какие злодеи промеж нас живут! Решили жизни какого богатыря, а за что -
неизвестно. Смирный он человек был, никого сроду не обидел. Чтоб у них
руки, у проклятых, отсохли!"
Так меня и обожгло всего! Он эти июдины слова говорит, а у меня аж
колени трясутся, думаю про себя: "Ты сам, собака, был там ночью, и ежели
не ты сам рубил Хопрова, то привел с собою кого-нибудь легкого на руку".
Но никакого виду я ему не подал, и с тем мы разошлись. Но мысля проверить
его следы застряла у меня в голове, как ухналь в подкове. Потерял он с
сапог мой подарок или нет? Недели две я ждал, когда он из валенок вылезет
и в сапоги обуется. Как-то оттеплело, снежок притаял, и я бросил работу в
кузне, нарочно пошел в правление. Лукич - там, и в сапогах! Спустя время
вышел он во двор. Я - за ним. Он свернул со стежки, пошел к амбару. Глянул
я на его следы - печатаются мои подковки, не оторвались за два года!
- Что же ты, проклятый старик, тогда ничего не сказал? Почему не заявил
куда надо? - У Давыдова вся кровь бросилась в лицо. От досады и злости он
стукнул по столу кулаком.
Но Шалый смерил его не очень-то ласковым взглядом, спросил:
- Ты что, парень, дурее себя ищешь? Я об этом вперед тебя подумал...
Ну, заявил бы я следователю через три недели после убийства, а где тот
след на крыльце? И я в дураках оказался бы.
- Ты в этот же день должен был сказать! Трус ты паршивый, ты попросту
побоялся Островнова, факт!
- Был и такой грех, - охотно согласился Шалый. - С Островновым
охлаждаться, парень, опасное дело... Лет десять назад, когда он был
помоложе, не заладили они на покосе с Антипом Грачом, подрались, и Антип
ему здорово навтыкал тогда. А через месяц у Антипа ночью летняя стряпка
загорелась. Стряпка была построена близко к дому, а ветер в ту ночь был
подходящий и дул как раз от стряпки прямо к дому, ну, занялся и дом.
Сгорело все подворье ясным огнем, и сараи не удержались. Был у Антипа
раньше круглый курень, а нынче живет в саманной хатенке. Так-то с Лукичом
связываться. Он и давние обиды не прощает, не говоря уж про нынешние. Но
не в этом дело, парень. Сразу-то сказать милиционеру о своем подозрении я
не решился: тут-таки и оробел, а тут не был в окончательной надежде, что
один Яков Лукич такие подковки носит. Надо было проверить - ить в
гражданскую войну у нас полхутора английские ботинки носили. А через час
на крыльце у Хопровых, небось, так натоптали, что и верблюжьего следа от
конского нельзя было отличить. Вот она какая штука, парень, не дюже все
это просто, ежели обмозговать все как следует. А нынче я тебя призвал не
косилки глядеть, а поговорить по душам.
- Поздно ты надумал, тугодум... - с укором сказал Давыдов.
- Пока ишо не поздно, а ежели ты вскорости глаза свои не разуешь, то
будет и поздно, это я тебе окончательно говорю.
Давыдов помедлил, ответил, старательно подбирая слова:
- Насчет меня, Сидорович, насчет моей работы ты много правильного
сказал, и за это спасибо тебе. Работу свою мне надо перестроить, факт! Но
черт его в новинку все сразу узнает!
- Это верно, - согласился Шалый.
- Ну и насчет расценок по твоей работе все пересмотрим и дело поправим.
Около Островнова теперь придется походить, раз не взяли его с поличным
сразу. Тут нужно время. Но только о нашем разговоре ты никому ни слова.
Слышишь?
- Могила! - заверил Шалый.
- Может, что-нибудь еще скажешь? А то я сейчас пойду в школу, дело там
есть к заведующему.
- Скажу. Бросай ты Лукерью окончательно! Она тебя, парень, подведет под
монастырь...
- О, черт тебя возьми! - с досадой воскликнул Давыдов. - Поговорили о
ней, и хватит. Я думал, ты что-нибудь дельное скажешь на прощанье, а ты
опять за старое...
- А ты не горячись, ты слушай старого человека пристально. Я тебе мимо
не скажу, и ты знай, что она последнее время не с одним тобой узлы
вяжет... И ежели ты не хочешь пулю в лоб получить, бросай ее, суку,
окончательно!
- От кого же это я могу пулю получить?
Твердые губы Давыдова лишь слегка тронула недоверчивая улыбка, но Шалый
приметил ее и рассвирепел:
- Ты чего оскаляешься? Ты благодари бога, что пока ишо живой ходишь,
слепой ты человек! Ума не приложу: почему он стрелял в Макара, а не в
тебя?
- Кто это "он"?
- Тимошка Рваный, вот кто! На черта ему Макар сдался - не пойму. Я тебя
для этого и позвал, чтобы упредить, а ты оскаляешься не хуже моего
Ванятки.
Давыдов непроизвольным движением положил руку в карман, навалился
грудью на стол.
- Тимошка? Откуда он?
- Из бегов. Окромя откуда же?
- Ты его видел? - тихо, почти шепотом спросил Давыдов.
- Нынче у нас среда?
- Среда.
- Ну, так в субботу ночью видал я его вместе с твоей "Пушкой. Корова у
нас в этот вечер не пришла из табуна, ходил ее, холеру искать. Возле
полночи уже гоню ее, проклятую, домой и набрел на них возле хутора.
- А ты не обознался?
- Думаешь, Тимошку с тобой попутал? - насмешливо усмехнулся Шалый. -
Нет, парень, у меня глаза вострые, даром что старик. Они, должно быть,
подумали, что скотиняка одна шатается в потемках, а я следом шел, ну, они
меня не сразу и приметили. Лушка говорит: "Тю, проклятая, это корова,
Тимоша, а я подумала - человек". И вот я тут. Она первая вскочила, и сразу
же встал Тимошка, Слышу - затвором клацнул, а сам молчит. Ну, я так
спокойночко говорю им: "Сидите, сидите, добрые люди! Я вам не помеха,
корову вон гоню, отбилась от табуна коровка..."
- Ну, теперь все понятно, - скорее самому себе, чем Шалому, сказал
Давыдов и тяжело поднялся со скамьи.
Левой рукой он обнял кузнеца, а правой крепко сжал его локоть.
- Спасибо тебе за все, дорогой Ипполит Сидорович!
Вечером он сообщил Нагульнову и Разметнову о своем разговоре с Шалым,
предложил немедленно сообщить в районный отдел ГПУ о появлении в хуторе
Тимофея Рваного. Но Нагульнов, воспринявший эту новость с великолепнейшим
спокойствием, возразил:
- Никуда сообщать не надо. Они только все дело нам испортят. Тимошка не
дурак, и в хуторе он жить не будет, а как только появится хоть один из
этих районных гепеушников, он сразу узнает и смоется отсюда.
- Как же он может узнать, ежели из ГПУ прибудут тайно, ночью? - спросил
Разметнов.
Нагульнов с добродушной насмешливостью взглянул на него:
- Дитячий разум у тебя, Андрей. Волк всегда первым увидит охотника, а
потом уже охотник - его.
- А что ты предлагаешь? - задал вопрос Давыдов.
- Дайте мне пять-шесть дней сроку, а я вам Тимошку представлю живого
или мертвого. По ночам вы с Андреем все-таки остерегайтесь: поздно из
квартир не выходите и огня не зажигайте, вот и все, что от вас требуется.
А там - дело мое.
Подробно рассказать о своих планах Нагульнов категорически отказался.
- Ну что ж, действуй, - согласился Давыдов. - Только смотри - упустишь
Тимофея, а тогда он утянет так, что мы его и вовек не сыщем.
- Будь спокоен, не уйдет, - тихо улыбаясь, заверил Нагульнов и опустил
темные веки, притушил блеснувшие на мгновение в глазах огоньки.
11
Лушка по-прежнему жила у тетки. Крытая чаканом хатка - с желтыми
кособокими ставнями и вросшими в землю, покосившимися от старости стенами
- лепилась на самом краю обрыва у речки. Небольшой двор зарос травой и
бурьяном. У Алексеевны, Лушкиной тетки, кроме коровы и маленького
огородишка, ничего в хозяйстве не было. В невысоком плетне, огораживавшем
двор со стороны речки, был сделан перелаз. Пожилая хозяйка, пользуясь им,
ходила на речку за водой, поливала на огороде капусту, огурцы и помидоры.
Возле перелаза горделиво высились пунцовые и фиолетовые шапки
татарника, густо росла дикая конопля; по плетню, между кольев, извивались
плети тыкв, узоря его колокольчиками желтых цветов; по утрам плетень
сверкал синими брызгами распускающихся вьюнков и издали походили на
причудливо сотканный ковер. Место было глухое. Его-то и облюбовал
Нагульнов, на другой день рано утром проходя мимо двора Алексеевны по
берегу речки.
Два дня он бездействовал, ожидая, когда кончится насморк, а на третий,
как только стемнело, надел ватную стеганку, крадучись вышел на улицу,
спустился к речке. Всю ночь - черную, безлунную - пролежал он в конопле
под плетнем, но никто не появился у перелаза. На рассвете Макар ушел
домой, поспал несколько часов, днем уехал в первую бригаду, начавшую покос
травы, а с приходом темноты он уже снова лежал у перелаза.
В полночь тихонько скрипнула дверь хаты. Сквозь плетень Макару было
видно, как на крыльце показалась темная женская фигура, закутанная в
темный платок. Макар узнал Лушку.
Она медленно сошла с крылечка, постояла немного, потом вышла на улицу,
свернула в переулок. Макар, неслышно ступая, шел за ней в десяти шагах
сзади. Ничего не подозревая, не оглядываясь, Лушка направилась к выгону.
Они уже вышли за хутор, но тут проклятый насморк подвел Макара: он громко
чихнул - и тотчас ничком упал не землю. Лушка стремительно повернулась. С
минуту она стояла неподвижно, как вкопанная, прижимая к груди руки,
прерывисто и часто дыша. Лифчик вдруг стал ей тесен, и кровь гулко
застучала в висках. Преодолев растерянность, Лушка опасливо, мелкими
шажками двинулась к Макару. Он лежал, упираясь локтями в землю, исподлобья
наблюдая за ней. Не доходя шагов трех, Лушка остановилась, придушенно
спросила:
- Ктой-то?
Макар уже стоя на четвереньках, молча натягивал на голову полу
стеганки. Он вовсе не хотел, чтобы Лушка его узнала.
- Ой, господи! - испуганным шепотом проронила она и побежала к хутору.
...Перед рассветом Макар разбудил Разметнова, угрюмо сказал, садясь на
лавку:
- Один раз чихнул, а все дело сорвал к чертовой матери!.. Помогай,
Андрей, иначе упустим Тимошку!
Через полчаса они вдвоем подъехали ко двору Алексеевны на пароконной
подводе. Разметнов привязал к плетню лошадей, первым поднялся на крыльцо,
постучал в кособокую дверь.
- Кто? - спросила хозяйка сонным голосом. - Кого надо?
- Вставай, Алексеевна, а то корову проспишь, - бодро заговорил
Разметнов.
- Кто такой?
- Это я, председатель Совета, Разметнов.
- Чего тебя нелегкая ни свет ни заря носит? - недовольно отозвалась
женщина.
- Дельце есть, открывай!
Щелкнула дверная задвижка, и Разметнов с Нагульновым вошли в кухню.
Хозяйка наскоро оделась, молча зажгла лампу.
- Квартирантка твоя дома? - Разметнов указал глазами на дверь горницы.
- Дома. А на что она тебе спозаранок понадобилась?
Разметнов, не отвечая, постучал в дверь, громко сказал:
- Эй, Лукерья! Вставай, одевайся. Пять минут тебе на сборы,
по-военному!
Лушка вышла босая, в накинутом на голые плечи платке. Матово-смуглые
икры ее оттеняли непорочную белизну кружев на нижней юбке.
- Одевайся, - приказал Разметнов. И укоризненно покачал головой. - Хоть
бы верхнюю юбчонку накинула... Эка бесстыжая ты бабенка!
Лушка внимательно и вопрошающе оглядела вошедших, ослепительно
улыбнулась:
- Так тут же свои люди, кого же мне стесняться?
Даже спросонья она была по-девичьи свежа и хороша, эта проклятая Лушка!
Разметнов, улыбаясь и не скрывая своего восхищения, молча любовался ею.
Макар смотрел на прислонившуюся к печке хозяйку тяжелым, немигающим
взглядом.
- Зачем пожаловали, дорогие гости? - Кокетливым движением плеча Лушка
поправила сползающий платок. - Вы не Давыдова, случаем, ищете?
Она улыбнулась уже торжествующе и нагло, победно щурила лихие лучистые
глаза, ожидая встретиться взглядом со своим бывшим мужем. Но Макар,
повернувшись к ней лицом, посмотрел на нее тяжело и спокойно и, так же
спокойно и тяжело роняя слова, ответил:
- Нет, мы не Давыдова у тебя ищем, а Тимофея Рваного.
- Его не тут надо искать, - развязно сказала Лушка, но как-то зябко
передернула плечами. - Его в холодных краях надо искать, там, куда вы его,
сокола моего, загнали...
- Брось притворяться, - все так же спокойно, не теряя самообладания,
сказал Макар.
Очевидно, его холодное спокойствие, столь неожиданное для Лушки, и
взбесило ее, и она перешла в наступление:
- Это не ты, муженек, нынешней ночью на пятки мне наступал, когда я
ходила за хутор?
- Угадала все-таки? - Губы Макара чуть тронула еле заметная усмешка.
- Нет, не угадала в потемках, и напужал ты меня, миленочек, до смерти!
Потом уже, когда в хутор прибегла, догадалась, что это ты.
- Чего же ты, такая храбрая стерва, испужалась? - грубо спросил
Разметнов, стараясь умышленной грубостью прогнать очарование, навеянное на
него вызывающей красотой Лушки.
Она подбоченилась, обожгла его неистовым взглядом:
- Ты меня не стерви! Ты пойди своей Маринке скажи этакое слово, может,
Демид Молчун морду тебе набьет как следует. А меня обидеть просто, у меня
заступников при мне нету...
- У тебя их больше чем надо, - усмехнулся Разметнов.
Но Лушка, уже не обращая на него ни малейшего внимания, спросила
Макара:
- А чего ты за мной шел? Чего тебе от меня надо? Я - вольная птица,
куда хочу, туда и лечу. А ежели бы со мной дружечка мой Давыдов шел, так
он не поблагодарил бы тебя за то, что ты наши следы топчешь!
У Макара заиграли под побледневшими скулами крутые желваки, но он
огромным усилием воли сдержался, промолчал. В кухне отчетливо послышалось,
как хрустнули его сжатые в кулаки пальцы. Разметнов поспешил прекратить
разговор, уже начавший принимать опасный оборот:
- Поговорили, и хватит! Собирайтесь, ты, Лукерья, и ты, Алексеевна. Вы
арестованы, и зараз повезем вас в район.
- За что это? - осведомилась Лушка.
- Там узнаешь.
- А ежели я не поеду?
- Свяжем, как овцу, и повезем. И побрыкаться не дадим. Ну, живо.
Несколько секунд Лушка стояла в нерешительности, а затем попятилась и
неуловимым движением ловко скользнула в дверь, захлопнула ее за собой,
попыталась изнутри накинуть крючок на дверной пробой. Но Макар вовремя и
без особого усилия рванул на себя дверь, вошел в горницу, предупредил,
повысив голос:
- С тобой не шутки шутят! Одевайся и не вздумай убегать. Я за тобой не
погонюсь, тебя дуру, пуля догонит. Ясно?
Тяжело дыша, Пушка села на смятую постель.
- Выйди, я одеваться буду.
- Одевайся. Совеститься нечего: я тебя всякую повидал.
- Ну и черт с тобой, - беззлобно и устало сказала Лушка.
Она сбросила с себя ночную рубашку и юбку, нагая и прекрасная
собранной, юной красотой, непринужденно прошла к сундуку, открыла его.
Макар не смотрел на нее: равнодушный и как бы застывший взгляд его был
устремлен в окно...
Через пять минут Лушка, одетая в скромное ситцевое платье, сказала:
- Я готова, Макарушка. - И подняла на Макара присмиревшие и чуточку
опечаленные глаза.
В кухне одетая Алексеевна спросила:
- Дом-то на кого оставлю? Корову кто будет доить? За огородом глядеть?
- Об этом уже мы побеспокоимся, тетушка, и к твоему возвращению все
будет в порядке, как и зараз, - успокоил ее Разметнов.
Они вышли во двор, уселись в бричку. Разметнов разобрал вожжи, свирепо
взмахнул кнутом и с места погнал лошадей крупной рысью. Возле сельсовета
он остановился, соскочил с брички.
- Ну, бабочки, слазьте! - Он первым вошел в сени, зажег спичку, открыл
дверь в темный чулан. - Проходите и устраивайтесь.
Лушка спросила:
- А когда же в район?
- Ободняет, и поедем.
- Зачем же тогда сюда везли на лошадях, а не привели пешком? - не
отставала Лушка.
- Для фасона, - улыбнулся в темноту Разметнов.
В самом деле, не мог же он объяснить этим любознательным женщинам:
привезли их потому, что не хотели, чтобы кто-либо видел их по пути в
сельсовет.
- Сюда-то можно было бы и пеши дойти, - сказала Алексеевна и,
перекрестившись, шагнула в чулан.
Подавленно вздохнув, Лушка молча последовала за нею. Разметнов замкнул
чулан, только тогда громко окликнул:
- Лукерья, слушай сюда: кормить и поить вас будем, в углу, слева от
двери, цебарка для всяких надобностев. Прошу сидеть смирно, не шуметь и не
стучать в дверь, а то, истинный бог, свяжем вас и р