зные  инженеры,  а  перемрем  мы,
старики, - кто же народу сапоги тачать, штаны шить, лошадей ковать  будет?
И у меня так же: никого не заманю в кузню, всяк от кузнечного дыму лытает,
как черт от ладана.  Пришлось  вот  этого  Ванятку  брать.  Способный  он,
чертенок, а сколько тиранства я от него терплю - нет числа! То он в  чужой
сад летом заберется, а я за него в  ответе,  то  бросит  кузню  и  увеется
пескарей на удочку ловить, то ишо что-нибудь придумает, окончательно ни  к
чему не пригодное. Родная тетка его,  у  какой  он  проживает,  с  ним  не
справляется, вот и приходится мне  его  тиранства  переносить  и  терпеть.
Только и могу его выругать, а бить сиротку у меня рука не подымается.  Вот
оно какое дело, парень. Трудное это дело - чужих детей  учить  и  особенно
сиротков.  Но  за  свою  жизнь  я  их  штук  десять  настоящими   ковалями
окончательно сделал, и теперь и в Тубянском, и в  Войсковом,  и  в  других
хуторах моей выучки ковали по кузницам орудуют, а один даже в  Ростове  на
заводе работает и знаешь: абы кого туда не примут на работу. Тем и горжусь
я, что хучь и помру, а наследников моему умению не один десяток  на  белом
свете останется. Так я рассуждаю?
   - Давай рассуждать о  деле.  Какие  еще  непорядки  в  моей  работе  ты
находишь?
   - Непорядок у тебя один: ты  только  на  собраниях  председатель,  а  в
будничной работе - Островнов. Отсюда и все лихо.  Я  так  понимаю,  что  с
весны тебе надо было пожить с пахарями, преподать им пример,  как  надо  в
общем хозяйстве работать, да и  самому  научиться  пахать,  это  дело  для
председателя колхоза невредное. Но вот зачем ты теперь там  огинаешься,  в
поле, я окончательно в толк не возьму. Неужели  на  заводе,  на  каком  ты
работал, директор по целым дням за токарным станком стоит? Что-то  мне  не
верится!
   Шалый долго рассказывал о неполадках в колхозе, о том,  что  оставалось
невидимым для Давыдова, что тщательно скрывалось от него стараниями  Якова
Лукича, счетовода и кладовщика. Но все в рассказе сводилось  к  тому,  что
головою во всех темных делах с самого начала образования колхоза был и  до
нынешних дней остается тихий с виду Яков Лукич.
   - Почему же ты ни разу на собрании не выступил? Неужели тебе не  дорого
колхозное дело? А еще говоришь: "Я -  протарьят!"  Какой  же  ты  к  черту
пролетариат, если только в кулак шепчешь, а на  собрании  тебя  с  фонарем
надо разыскивать?
   Шалый нагнул голову, долго молчал, вертел  сорванную  травинку,  и  так
странно выглядела она - хрупкая и невесомая  -  в  его  огромных,  черных,
почти  негнущихся  пальцах,  что  Давыдов  невольно  улыбнулся.  А   Шалый
внимательно разглядывая что-то у себя  под  ногами,  как  будто  от  этого
разглядывания зависел его ответ. После долгого молчания он спросил:
   - Весною ты  говорил  на  собрании,  чтобы  Атаманчукова  исключили  из
колхоза?
   - Ставил я такой вопрос. Ну и что?
   - Исключили его?
   - Нет. А жаль, надо было исключить.
   - Жаль-то жаль, да не в жалости дело...
   - В чем же?
   - А ты вспомни, кто выступал против  этого.  Не  помнишь?  Так  я  тебе
напомню:  и  Островное,  и  Афонька-кладовщик,  и  Люшня,  и  ишо  человек
двадцать. Они-то и завалили на собрании твой добрый совет, повернули народ
против тебя. Стало быть, Островнов не один орудует. Тебе это понятно?
   - Дальше.
   - Можно и дальше. Так чего же ты спрашиваешь, почему я не  выступаю  на
собраниях? Я выступлю раз, другой, а третий  раз  и  выступить  не  успею:
стукнут меня в этой же кузнице и тем же куском железа, какой я недавно  на
огне грел и в руках пестовал -  вот  и  кончились  мои  выступления.  Нет,
парень, устарел я выступать, выступайте уж вы одни, а я ишо хочу понюхать,
как в кузне окалина пахнет.
   - Ты, отец, что-то преувеличиваешь опасность, факт! - неуверенно сказал
Давыдов, еще целиком находясь под впечатлением  только  что  рассказанного
кузнецом.
   Но тот внимательно посмотрел на  Давыдова  черными,  навыкате  глазами,
насмешливо сощурился:
   - По-стариковски, сослепу, может, я и преувеличиваю, как  ты  говоришь,
ну, а ты, парень, вовсе эти ихние опасности не зришь. Молодая  суета  тебя
окончательно затемнила. Это я тебе окончательно говорю.
   Давыдов промолчал.  Теперь  пришла  его  очередь  призадуматься,  и  он
задумался надолго, и уже не Шалый, а он  вертел  в  руках,  но  только  не
травинку,  а  поднятый  им  ржавый  шурупчик...  Многим  свойственна   эта
необъяснимая потребность в минуты раздумья вертеть или  теребить  в  руках
какой-нибудь первый попавшийся на глаза предмет...
   Солнце давно уже перевалило за полдень. Тени переместились,  и  горячие
солнечные лучи, падающие в отвес, жарко палили покрытую дерном, осевшую  и
поросшую бурьяном крышу кузницы, стоявшие неподалеку  косилки,  запыленную
возле дороги траву. Над Гремячим Логом стояла  глухая  полуденная  тишина.
Ставни в домах закрыты; на улицах безлюдно; даже телята,  с  утра  праздно
скитавшиеся по проулкам, скочевали к  речке,  попрятались  в  густой  тени
белотала и верб. А Давыдов и Шалый все еще сидели на солнцепеке.
   - Пойдем в кухню, в холодок, а то я  к  такому  солнцу  непривычный,  -
вытирая пот с лица и лысины, не выдержав  жары,  сказал  Шалый.  -  Старый
кузнец - все одно как старая барыня: не любители они  солнышка,  всю  свою
живуху в холодке - всяк по-своему - прохлаждаются...
   Они перешли в тень, присели на теплую землю с северной стороны кузницы.
Вплотную придвинувшись к Давыдову, Шалый загудел, как шмель,  запутавшийся
в повители:
   - Хопрова с бабой убили? Убили. А за что убили? По пьяной лавочке? Нет,
то-то, парень, и оно... Нечисто тут дело. Человека ни с  того  ни  с  сего
убивать не станут. А я так глупым стариковским умом рассуждаю: ежели б  он
не угодил Советской власти - его бы заарестовали и убили по приговору,  не
втихаря, а уж ежели его убили втихаря, воровски, ночью, да ишо с женой, то
не угодил он врагам Советской власти, иначе и быть не может! А зачем  бабу
его убили, спрошу я тебя? Да затем, чтобы  она  этих  убивцев  властям  не
выдала, она их в лицо знала. А  мертвые  не  говорят,  с  ними  спокойнее,
парень... Иначе и быть не может, это я тебе окончательно говорю.
   - Положим, обо всем этом и без тебя мы знаем, догадываемся, но вот  кто
убил - этого фактически никто  не  знает.  -  Давыдов  помолчал  и  сделал
лукавый ход, добавил: - И никто никогда не узнает!
   Шалый будто и не слыхал его последних слов.  Он  сжал  в  горсти  густо
побеленную сединой бороду, широко улыбнулся:
   - До чего же приятно тут, в холодке. У меня в старое  время  был  такой
случай,  парень.  Как-то  перед  покосом  хлебов   ошиновал   я   богатому
тавричанину четыре хода. Приехал он хода забирать,  как  зараз  помню,  на
буднях, в постный день, то ли в среду, то ли  в  пятницу.  Расплатился  со
мной, похвалил мою работу и  поставил  магарыч,  работников  своих,  какие
лошадей под хода пригнали, позвал. Выпили. Потом я поставил. И эту выпили.
Богатенький он был хохол, но, на редкость, из  богатеньких,  хорошей  души
человек. И вот вздумалось ему, парень, загулять. А  у  меня  работ,  самая
горячая пора, до черта  всяких  заказов.  Я  ему  и  говорю:  "Ты,  Трофим
Денисович, пей с работниками продолжай, а меня  уволь,  парень,  не  могу,
работы много". Он на это согласился. Они продолжают водочкой заниматься, а
я пошел в кузню. В голове у меня гул, но на ногах держусь твердо и в руках
твердость есть, а между прочим, парень, я все-таки окончательно пьяный. На
этот грех, подъезжает  к  кузне  тройка  с  бубенцами.  Выхожу.  В  легком
плетеном тарантасе сидит под зонтом известный на всю нашу  округу  помещик
Селиванов, гордец ужаснейший и сука, каких свет не видывал... Кучер его  -
белый,  как  стенка,  руки  трясутся  -  отстегивает  постромки  у   левой
пристяжной. Недоглядел он, и пристяжная расковалась в дороге. Вот ему этот
барин и вкалывает:  "И  такой,  дескать,  ты  и  сякой,  и  уволю  тебя  с
должности, и в тюрьму посажу, через тебя я к поезду могу  опоздать",  -  и
все такое прочее. Но у нас, на Дону, парень,  при  царизмах  казаки  перед
помещиками спину не особенно гнули. Так что и этот Селиванов: мне  бы  раз
плюнуть да растереть, хотя он  и  самый  богатый  помещик.  Вот  вышел  я,
веселый от водки, стою возле двери, слушаю, как он  кучера  на  все  корки
отчитывает. А меня зло, парень, разбирает окончательно до горячего. Увидел
меня Селиванов и шумит мне: "Эй, кузнец, иди-ка  сюда!"  Хотел  я  сказать
ему: "Тебе надо - ты и иди", - но надумал другое: иду  к  нему,  улыбаюсь,
как родному, подошел  к  тарантасу,  протягиваю  руку,  говорю:  "Здорово,
браток! Как живешь-можешь?" У него от удивления золотые очки с носа упали;
ежели бы не были они привязанные на черном  шнурке,  непременно  разбились
бы! Надевает он обратно на нос эти очки, а я руку держу протянутую, а  она
у меня черная, как сажа, грязнее грязи. А он будто и не  видит  мою  руку,
сморщился весь, как горького хватил, и через зубы  этак  процеживает:  "Ты
что, пьяный? Куда ты свою лапу протягиваешь, немытое  рыло?"  -  "Как  же,
говорю, не знаю, очень даже знаю, кто ты таков! Мы же с тобой, говорю, как
родные братья: ты от солнца под зонтом хоронишься, а  я  -  в  кузне,  под
земляной крышей; в будний день я выпимши, ты это верно приметил, но и  ты,
должно быть, не только по воскресеньям, как рабочий люд, пьешь: носик-то у
тебя с красниной... Выходит, что обое мы с тобой дворянского роду, не  как
иные прочие. Ну, а ежели ты гребуешь мне руку подать, потому  что  у  тебя
она белая, а у меня черная, так это уж зависящее от твоей совести. Помрем,
и обое с тобой одинаково побелеем".
   Молчит Селиванов, только губами жует да с личика меняется.  "Тебе  что,
спрашиваю, лошадку подковать? Это  мы  живо  спроворим.  А  кучера-то  зря
ругаешь. Он у тебя, видать, бессловесный. Ты лучше меня выругай. Пойдем  с
тобой, браток, в кузницу, двери поплотнее притворим, а  ты  попробуй  меня
там выругать. Люблю я рисковых людей".
   Молчит Селиванов, а с личика все больше меняется то в одну сторону,  то
в другую. То беленький станет, то красненький, - но молчит. Подковал я его
пристяжную, подхожу к тарантасу. Он будто и  не  видит  меня,  протягивает
кучеру серебряный рублевик и говорит: "Отдай этому хаму". Взял я от кучера
рублевик и кинул в тарантас Селиванову под ноги, а сам улыбаюсь, будто  от
удивления, и говорю: "Что ты, браток, да разве с  родни  берут  деньги  за
такую малость? Жертвую тебе на бедность, заезжай в  кабак,  выпей  за  мое
здоровье!" Тут мой помещик  стал  и  не  беленький  и  не  красненький,  а
какой-то синенький; визжит тонким голоском на меня: "За  твое  здоровье...
Чтоб ты сдох, подлец,  хам,  сицилист,  так  твою  и  разэтак!  Станичному
атаману буду жаловаться! В тюрьме сгною!"
   Давыдов так оглушительно расхохотался, что с  крыши  кузницы  в  испуге
сорвалась стайка воробьев. Посмеиваясь в бороду,  Шалый  стал  сворачивать
папироску.
   - Значит, не поладили с "братом"?  -  еле  выговаривая  слова,  спросил
Давыдов.
   - Не поладили.
   - А деньги? Выкинул он из тарантаса?
   - Я бы ему выкинул... Укатил со своей  рублевкой.  Тут  не  в  деньгах,
парень, дело...
   - А в чем же?
   Давыдов смеялся так молодо и заразительно, что  и  Шалый  развеселился.
Он, похохатывая, махнул рукой:
   - Опростоволосился я малость...
   - Говори же, Сидорович. Чего тянешь? - Давыдов в упор смотрел на Шалого
мокрыми от слез глазами.
   А тот только рукою отмахивался и, широко раскрыв забородатевшую  пасть,
смеялся гулким, грохочущим смехом.
   - Да ну же, рассказывай, не томи! - молил Давыдов, забывший в этот  миг
о  недавнем   серьезном   разговоре   и   целиком   отдавшийся   минутному
самозабвенному приступу веселья.
   - Да что там говорить... да чего уж там! Он, видишь,  парень,  и  хамом
меня  обзывал,  и  негодяем,  и  по-всякому,  а  под  конец   даже   вовсе
захлебнулся, ажник ножками по днищу тарантаса застукал и шумит: "Сицилист,
такой-сякой! В  тюрьму  засажу!"  А  в  те  поры  я  не  знал,  что  такое
сицилист... Революцию - это знал, что она  означает,  а  "сицилист"  -  не
знал, и подумал я тогда, что  это  самое  что  ни  на  есть  подсердечное,
тяжелое ругательство... В ответ ему говорю: "Сам ты сицилист, сукин сын, и
езжай отсюда, пока я тебя не изватлал!"
   Новый приступ хохота уложил Давыдова навзничь. Шалый дал ему высмеяться
вдоволь, закончил:
   - А через сутки меня за приводом - к станичному атаману. Расспросил  он
меня, как было дело, посмеялся вроде  тебя  и  отпустил  без  высидки  при
станичном правлении. Он сам из бедненькой семьи офицерик был,  ну,  ему  и
лестно было, что простой коваль  богатого  помещика  мог  так  оконфузить.
Только перед тем как выпроводить меня, сказал:  "Ты,  казачок,  аккуратней
будь, язык не дюже вываливай, а то зараз время такое, что нынче ты  куешь,
а завтра тебя подкуют на все четыре, чтобы до самой Сибири по  этапу  шел,
не осклизался. Понятно тебе?" - "Понятно, говорю, ваше  высокоблагородие",
- "Ну, ступай, и чтоб духу твоего тут не было. А Селиванову я сообщу,  что
семь шкур с тебя спустил". Так вот, парень, какие дела были-то...
   Давыдов поднялся, чтобы распрощаться с разговорчивым кузнецом,  но  тот
потянул его за рукав рубахи, снова  усадил  рядом  с  собой  и  неожиданно
спросил:
   - Так, говоришь, сроду не узнают, кто Хопровых побил? Тут, парень, твоя
ошибка. Узнают. Окончательно узнают, дай только время.
   Как видно, что-то знал старик, и Давыдов решил идти в открытую.
   - А ты кого грешишь, Сидорович? - прямо спросил он, испытующе  глядя  в
черные с красноватыми белками, воловьи глаза Шалого.
   Тот бегло взглянул на него, уклончиво ответил:
   - Тут, парень, очень даже просто можно ошибиться...
   - Ну, а все-таки?
   Уже не колеблясь. Шалый положил руку на колено Давыдова, сказал:
   - Вот что, подручный, уговор дороже  денег:  на  меня  не  ссылаться  в
случае чего. Согласный?
   - Согласен.
   - Так вот, и тут дело не обошлось без Лукича. Это я  тебе  окончательно
говорю.
   - Ну, бра-а-ат... - разочарованно протянул Давыдов.
   - Я Селиванову был  "братом",  а  тебе  в  отцы  гожусь,  -  с  досадой
проговорил Шалый. - Я же тебе  не  говорю,  что  сам  Яков  Лукич  порубил
Хопровых, а говорю, что без него тут не обошлось, ты это, парень, понимать
должон, ежели тебя бог разумом не обидел.
   - А доказательства?
   - А ты что, в следователи определился? - шутливо спросил Шалый.
   - Раз уж зашел разговор, ты, Сидорович, не  отшучивайся,  а  выкладывай
все как есть. В прятки нам играть нечего.
   - Плохой из тебя, парень, следователь, - убежденно заявил Шалый.  -  Ты
только не спеши,  родимец  тебя  возьми,  и  я  тебе  все  выложу,  выложу
окончательно, а ты успевай только глаза протирать... Ты вот ни к селу ни к
городу с Лушкой связался, а на черта она тебя нужна? Лучше этой  хлюстанки
ты бабы не мог найти?
   - Ну; это не твое дело, - отрезал Давыдов.
   - Нет, парень, это не только мое дело, но и всего колхоза.
   - Это еще почему?
   - А потому, что ты связался с этой сукой семитаборной и хужее  работать
стал. Куриная слепота на тебя напала... А ты говоришь - не мое дело.  Это,
парень, не твоя беда, а наша общая, колхозная. Ты,  небось,  думаешь,  что
ваши шашни с Лушкой шиты-крыты, а про вас в хуторе все до  ниточки  знают.
Вот и мы, старики, соберемся иной раз и маракуем промеж себя: как бы  тебя
от этой Лушки, лихоманка ее затряси, отлучить? А почему?  Да  потому,  что
такие бабы, как Лушка, мужчинов не на работу толкают, а от работы таскают,
вот мы и беспокоимся за тебя...  Парень  ты  хороший,  смирный,  непьющий,
одним словом - не дюже лихой, а она, кусок стервы, тем и  воспользовалась:
села на тебя верхи и погоняет. Да ты сам  знаешь,  парень,  чем  она  тебя
погоняет да ишо и гордится перед народом: "Вот, мол, я каких  объезживаю!"
Эх, Давыдов, Давыдов, не ту бабу ты нашел... Как-то мы, старики, сидели  в
воскресенье у Бесхлебнова на завалинке, а  ты  мимо  шел,  дед  Бесхлебнов
поглядел тебе вслед и говорит: "Надо бы нашего Давыдова на весах  взважить
- сколько он до Лушки тянул и сколько зараз. Считай, добрую половину  веса
она с него спустила, просеяла, как сквозь сито. Непорядок это, старики: ей
- отсевная мука, а нам - отруби..." Веришь, парень мне от этих слов стыдно
за тебя стало! Как хочешь, а стыдно. Будь ты у  меня  в  кузне  подручным,
никто из хуторных и "ох"  бы  не  сказал,  но  ведь  ты  же  всему  нашему
хозяйству голова... А голова - великое дело, парень.  Недаром  в  старину,
когда казаков на сходах за провинку секли, была такая поговорка: "Пущай...
будет красная, была бы голова ясная". А вот голова-то у нас в колхозе и не
дюже ясная, трошки мазанная. Потерлась эта голова возле Лушки и  деготьком
вымазалась. Да найди ты какую-нибудь стоящую  девку  или,  скажем,  вдову,
никто тебе и слова не сказал бы, а ты... Эх,  Давыдов,  Давыдов,  залепило
тебе глаза! И я так думаю, что не от Лушкиной любви ты с тела спал,  а  от
совести, совесть тебя убивает, это я окончательно говорю.
   Давыдов  смотрел  на  пролегшую  мимо  кузницы  дорогу,  на   воробьев,
купавшихся в пыли. Лицо  его  крыла  заметная  бледность,  на  шелушащихся
скулах выступили синеватые пятна.
   - Ну, кончай базар! - невнятно сказал он и повернулся к Шалому.  -  Без
тебя тошно старик!
   - А оно, когда с похмелья стошнит, человеку легче становится, - как  бы
вскользь сказал Шалый.
   Несколько оправившись от смущения и неловкости, Давыдов сухо заговорил:
   -  Ты  мне  давай  доказательства,  что  Островнов  -   участник.   Без
доказательств и фактов это похоже на клевету. Обидел тебя Островнов, а  ты
на него и капаешь, факт! Ну, какие у тебя доказательства? Говори!
   - Болтаешь ты, парень, глупости, - сурово ответил Шалый. - Какая у меня
может быть обида на Лукича? За трудодни? Так я своего все одно не упущу, я
свое получу. А доказательствов у меня нету, под кроватью у Хопровых  я  не
лежал, когда его бабу, а мою куму убивали-казнили.
   Старик прислушался к шороху за стеной и неожиданно легко поднял с земли
свое могучее, коренастое тело. С минуту  он  стоял,  чутко  прислушиваясь,
потом ленивым движением снял через голову грязный кожаный фартук, сказал:
   - Вот что, парень, пойдем-ка ко мне, холодненького  молочка  по  кружке
выпьем да там, в прохладе, и закончим наш разговор. Секретно скажу тебе...
- Он наклонился к Давыдову. Гулкий  шепот  его,  вероятно,  был  слышен  в
ближайших дворах хутора: - Этот чертенок мой не иначе  подслушивает...  Он
всякой дыре гвоздь и поговорить с человеком сроду не даст, так свои уши  и
наставляет. Господи боже мой, сколько разного тиранства от него принимаю -
нет числа. И неслух-то  он,  и  лентяй  и  баловен  без  конца-краю,  а  к
кузнецкому делу способный, то есть, окончательно!  За  что  ни  ухватится,
чертенок, - все сделает! К тому же сиротка. Через это  и  терплю  все  его
тиранства, хочу из него человека сделать,  чтобы  моему  умению  наследник
был.
   Шалый прошел в кузницу, бросил фартук  на  черный  от  копоти  верстак,
коротко сказал Давыдову: "Пошли!" - и зашагал к дому.
   Давыдову хотелось бы поскорее остаться одному, чтобы  поразмыслить  обо
всем, что услышал от Шалого, но разговор, касающийся убийства Хопровых, не
был закончен, и он  пошел  следом  за  развалисто,  медвежковато  шагавшим
кузнецом.
   Молчать всю дорогу Давыдов почел неудобным, потому и спросил:
   - Какая у тебя семья, Сидорович?
   - Я да моя глухая старуха, вот и вся семья.
   - Детей не было?
   - Смолоду было двое, но не прижились на этом свете, померли. А третьего
баба мертвенького родила и с той  поры  перестала  носить.  Молодая  была,
здоровая, а вот что-то заклинило ей, заколодило, и - шабаш! Что мы  только
не делали, как ни старались, а все без толку. Баба в те годы пешком в Киев
ходила, в лавру, д