Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
сплошь прилипла к спине от лопаток до поясницы.
"Жалкий мой, как, скажи, он десятину выкосил!" - сочувственно прошамкала
одна из старух, а кто-то тихо засмеялся: "Погрели Кондрата неплохо!"
Клоня голову, Нагульнов взял прямо протянутую руку Кондрата в свои
увлажнившиеся от волнения длинные ладони, сжал ее в полную силу,
торжественно сказал слегка дрогнувшим голосом:
- Товарищ! Браток! Поздравляю! Надеемся, все мы, коммунисты, надеемся,
что будешь примерным большевиком. Да иначе с тобой и быть не может!
А когда последним, медвежковато шагая, подошел Ипполит Шалый и,
сдержанно посмеиваясь, смущенный всеобщим вниманием, издали протянул
черную, раздавленную работой, огромную руку - Нагульнов шагнул ему
навстречу, крепко обнял широкие сутулые плечи старого кузнеца:
- Ну, вот, дядя Ипполит, как здорово оно вышло! Проздравляю всем
сердцем! И остальные наши ребята-коммунисты проздравляют. Живи, не хворай
и стучи молотком ишо лет сто на пользу Советской власти и нашего колхоза.
Живи долго, старик, вот что я тебе скажу! От твоего долгожительства, кроме
приятности, для людей ничего не будет, это я тебе верно говорю!
Неловко теснясь и "толкаясь, четверо принятых в партию обменялись
рукопожатиями со всеми остальными коммунистами, и народ уже столпился у
выходной двери, оживленно переговариваясь, но Давыдов крикнул:
- Граждане, одну минутку! Разрешите сказать несколько слов.
- Давай, председатель, только покороче, а то мы начисто подушимся!
Жарища-то и духота тут, как в доброй бане! - со смешком предупредил кто-то
из толпы.
Колхозники снова стали рассаживаться, занимая прежние места. Несколько
минут в школе стоял сдержанный гомон, затем все стихло.
- Граждане колхозники и особенно колхозницы! Сегодня, как никогда,
собрались все до одного члены нашего колхоза... - начал было Давыдов, но
тут его прервал Демка Ушаков, крикнув из коридора:
- Ты, Давыдов, начинаешь, как дед Щукарь! Энтот говорил: "Дорогие
гражданы и старушки!" - и ты вроде него: от этой же печки зачинаешь пляс.
- Они со Щукарем один у одного обучаются: Щукарь нет-нет да и ввернет
давыдовское словцо "факт", а Давыдов скоро будет говорить: "Дорогие
гражданы и миленькие старушки!" - добавил старик Обнизов.
И тут в школе грянул такой добродушнейший, но громовой хохот, что в
лампах заметались язычки пламени, а одна из них даже потухла. Смеялся и
Давыдов, по привычке прикрывая щербатый рот широкой ладонью. Один
Нагульнов возмущенно крикнул:
- Да что ж это такое?! Никакой сурьезности нету на этом собрании! Куда
вы ее подевали? Или она у вас вместе с потом вся вышла?!
Но этим выкриком он словно масла в огонь подлил, и хохот вспыхнул и
покатился по всем классам, по коридору с новой силой. Макар безнадежно
махнул рукой, со скучающим видом повернулся лицом к окну.
Все же нелегко ему давалось это показное безразличие, судя по тому, как
перекатывались под скулами его крутые желваки и подергивалась левая бровь!
Но через минуту, когда все стихло, он вскочил со стула, будто осою
ужаленный, - потому что из задних рядов снова зазвучал громкий,
дребезжащий голосок деда Щукаря:
- А спрошу я вас, дорогие гражданы и старушки, почему я так возглашал?
Старик не успел окончить фразу, а хохот громыхнул, как орудийный
выстрел, погасив еще две лампы. В полутьме кто-то нечаянно разбил ламповое
стекло, крепко выругался; какая-то женщина осуждающе сказала:
- А ну, зануздайся! Рад, что темно и тебя не видать, так ты и
ругаешься, дурак?
Смех понемногу стих, и в сумеречном свете снова послышался дребезжащий
и негодующий голосок деда Щукаря:
- Один дурак в потемках ругается почем зря, а другие неизвестно для
чего смеются... Потеха, а не жизня пошла! Хучь не ходи на собрания! Я
проясню вам, по какой такой причине я возглашал: "дорогие гражданы и
старушки!" А по такой причине, что старушки - дело верное и надежное.
Любая старушка все едино, как Госбанк, живет без мошенства и без подвоха.
От них никакой пакости я не жду в моей престарелой жизни, а вот молодых
бабенок и девок я даже вовсе зрить не могу! А почему, спрошу я вас? Да
потому, что дитя мне подкинула не какая-нибудь уважительная старушка, не
старушкино это дело, и кишка тонка у любой самой резвой старухи дитя на
божий свет произвесть! А какая-нибудь молодая подлючина раздобрилась под
мою голову и самовольно причислила меня к лицу отцов. Вот потому я разных
и тому подобных молодых юбошниц и терпеть ненавижу и ни на одну из них
даже глазом повесть нисколько не желаю после такого пришествия! Меня
дурнит, как с перепоя, ежели я нечаянно загляжусь на какую-нибудь красивую
бабенку. Вот до чего они, треклятые, меня довели!.. Как же я им после
такого пришествия с дитем буду возглашать - дескать, "дорогие мои бабочки
и девицы непорочные", и всякую тому подобную нежность преподносить им, как
на блюде? Да ни за что на свете!
Не выдержав, Нагульнов высоко взметнул брови, изумленно спросил:
- Откуда ты взялся, дед? Тебя же твоя старуха увела домой, и как ты мог
опять тут очутиться?
- Ну и что, как увела? - заносчиво ответил Щукарь. - Тебе-то какое до
этого дело? Это наше дело, семейное, а не партийное. Ясно тебе?
- Ничего не ясно. Раз увела, значит по делу увела, и ты должен быть
дома.
- Был, да весь сплыл, Макарушка! И никому я ничего не должен, ни тебе,
ни собственной старухе, ну вас к анчихристу, отвяжитесь вы от меня за-ради
бога!
- Как же это ты, дедушка, ухитрился из дому удрать? - всеми силами
сдерживая смех, спросил Давыдов.
Последнее время он положительно не мог сохранять подобающую ему
серьезность в присутствии Щукаря, даже взглянуть на него не мог без
улыбки, и теперь ждал ответа, щуря глаза и заранее прикрывая рот ладонью.
Недаром Нагульнов, оставаясь с ним с глазу на глаз, с нескрываемой досадой
говорил: "И что это с тобой, Семен, делается? Смешливый ты стал, как
девка, какую щекочут, и на мужчину вовсе стал не похожий!"
Воодушевленный вопросом Давыдова, Щукарь рванулся вперед, яростно
работая локтями, расталкивая столпившихся в проходе хуторян, изо всех сил
пробиваясь к столу президиума.
Нагульнов крикнул ему:
- Дед! Ну, что ты по головам ходишь? Говори с места, разрешаем, только
покороче!
Остановившись на полпути, дед Щукарь, запальчиво прокричал в ответ:
- Ты свою бабушку поучи, откуда ей говорить, а я свое место знаю! Ты,
Макарушка, завсегда на трибун лезешь, либо из презюдиума рассуждаешь и
несешь оттуда всякую околесицу, а почему же я должен с людьми
разговаривать откуда-то из темного заду? Ни одного личика я оттуда не
вижу, одни затылки, спины и все прочее, чем добрые люди на лавки садятся.
С кем же я, по-твоему, должен разговаривать и кому возглашать? Затылкам,
спинам и разному тому подобному? Иди ты сам сюда, взад, отсюда и держи
свои речи, а я хочу людям в глаза глядеть, когда разговариваю! Задача
ясная? Ну и молчи помаленьку, не сбивай меня с мысли. А то ты повадился
загодя сбивать меня. Я и рот не успею открыть, а ты уже, как из пращи,
запускиваешь в меня разные возгласы. Нет, братец ты мой, так дело у нас с
тобой не пойдет!
Уже стоя против стола и одним глазом глядя на Макара в упор, Щукарь
спросил:
- Ты когда-нибудь в жизни видал, Макарушка, чтобы баба отрывала мужчину
от дела по вострой нужде? Ответствуй по совести!
- Редко, но случалось: скажем, в случае пожара или ишо какой беды. Ты
только собрание не затягивай, старик, дай высказаться Давыдову, а после
собрания пойдем ко мне и будем с тобой гутарить хоть до рассвета.
Нагульнов, непреклонный Нагульнов, явно шел на уступки, лишь бы как-то
умаслить деда Щукаря и не дать ему возможности по-пустому задерживать
собравшихся, но достиг неожиданного эффекта - дед Щукарь всхлипнул, вытер
рукавом заслезившийся глаз, сквозь непритворные слезы заговорил:
- По мне, все едино, у тебя ночевать или возле жеребцов, но только
домой мне нынче объявляться никак нельзя, потому что предстоит мне от моей
старухи такая турецкая баталия, что я могу у себя на пороге и копыта к
чертовой матери откинуть, и очень даже просто!
Дед Щукарь повернулся сморщенным, как печеное яблоко, личиком к
Давыдову, продолжал внезапно окрепшим голосом:
- Вот ты, жаль моя, Семушка, вопрошаешь, как то есть я дома был и из
дома сплыл. А ты думаешь - это простое дело? Должен я собранию в один
секунд, не затягивая дела, прояснить насчет моей зловредной старухи,
потому что должен я от народа восчувствие себе иметь, а не сыщу я того
восчувствия - тогда ложись, Щукарь, на сырую землю и помирай с господом
богом к едреной матушке! Вот какой петрушкой складывается моя гробовая
жизня!.. Стало быть, с час назад приходит сюда моя зазноба, а я сижу с
Антипушкой Грачом на дворе, табачок с ним покуриваем и рассуждаем про
артистов и насчет нашей протекающей жизни. Приходит она, треклятая, берет
меня за руку и волокет за собой, как сытый конь перевернутую вверх зубьями
борону. Легочко волокет, не кряхнет даже и не охнет от натуги, хотя я и
упирался обеими ногами изо всех силов.
Да ежели хотите знать, то на моей старухе пахать можно и груженые воза
возить, а меня ей утянуть куда хошь - раз плюнуть, до того она сильная,
проклятая! Сильная до ужасти, как ломовая лошадюка, истинный бог не брешу!
Уж кому-кому, а мне про ее силищу известно до тонкостев, на своем горбу
пробовал...
И вот она меня и тянет и волокет следом за собой, а что поделаешь? Сила
солому ломит. Поспешаю за ней, а сам спрашиваю: "За какой нуждой ты меня
от собрания отрываешь, как новорожденного дитя от материнских грудей? Ить
мне же там дело предстоит!" А она говорит: "Пойдем, старый, у нас ставня
на одном окошке сорвалась с петли, навесь ее как следует, а то, не дай
бог, подует ночью ветер и расколотит нам окошко". Это как вам, номер? Вот
тебе, думаю, и раз! "Да, что же, - говорю ей, - завтра дня не будет, чтобы
ставню навесить? Не иначе ты ополоумела, старая кочерыжка!" А она говорит:
"Я хвораю, и мне одной лежать в хворости скучно, не слиняешь, ежели
посидишь возле меня". Вот тебе и два! Я ответствую ей на это: "Позови
какую-нибудь старуху, она и посидит с тобой, пока я на собрание вернусь и
Агафоше Дубцову отлуп дам". А она говорит: "Желаю только с тобой скуку
делить, и никакая старуха мне не нужна". Вот тебе и три, то есть три
пакости в ответ!
Это как, можно добровольно переносить такое смывание над человеком или
надо было сразу экуироваться от такой непролазной дурости? Я так и сделал,
то есть самовольно экуировался. Вошли в хату, а я, не долго думая, шмыг -
в сенцы, оттуда - на крыльцо и поспешно накинул цепку на дверной пробой, а
сам на рысях сюда, в школу! Окошечки у нас в хате маленькие, узенькие, а
старуха моя, вы же знаете, тушистая, огромадная. Ей ни за что в окно не
пролезть, застрянет, как кормленая свинья в дыроватом плетне, это дело уже
пробованное, застревала она там, и не раз. Вот она и сидит тепереча дома,
сидит, миленькая, как черт в старое время, ишо до революции, в рукомойнике
сидел, а из хаты выйти не может! Кому охота - пущай идет, высвобождает ее
из плену, а мне являться ей на глаза никак нельзя, я дня на два подамся к
кому-нибудь во временные жильцы, пока старуха моя не остынет трошки, пока
ее гнев на меня не потухнет. Я не глупой, чтобы рысковать своей судьбой, и
мне вовсе ни к чему ее разные и тому подобные баталии. Решит она меня
жизни вгорячах, а потом что? А потом прокурор напишет, что, мол, на Шипке
все спокойно, и дело с концом! Нет, покорнейше благодарю, кушайте эти
оладьи сами! Умный человек все это дело и без прояснений поймет, а дураку
проясняй не проясняй - все едино он так дураком и проживет до гробной
доски!
- Ты кончил дед? - спокойно спросил Разметнов.
- С вами нехотя кончишь. Агафону отлуп дать я опоздал, все одно вы его
приняли в нашу партию, да, может, эдак оно и к лучшему, может, я даже с
вами и согласный. Про старуху все как есть прояснил и по глазам вашим
вижу, что все вы тут предсидящие ко мне дюже восчувствие имеете. А больше
мне ничего и не надо! Поговорил я с вами в свое удовольствие, не все же
мне с одними жеребцами разговаривать, верно говорю? У вас понятия хучь на
самую Малость, но все-таки больше, чем у моих жеребцов...
- Садись, старик, а то ты опять заговариваться начинаешь, - приказал
Нагульнов.
Вопреки ожиданиям присутствовавших, Щукарь молча пошел на свое место,
не вступая в обычные пререкания, но зато улыбался с таким необычайным
самодовольством и так победоносно сверкал одним глазом, что всякому с
непреложной ясностью долженствовало видеть: идет он не побежденным, а
победителем. Его провожали дружественными улыбками. Все же гремяченцы
относились к нему очень тепло.
И только один Агафон Дубцов не преминул испортить деду счастливое
настроение. Когда Щукарь, исполненный важности, проходил мимо него,
Агафон, искривив рябое лицо, зловеще шепнул:
- Ну, достукался ты, старик... Давай попрощаемся!
Щукарь встал как вкопанный, некоторое время молча жевал губами, а потом
набрался сил, спросил дрогнувшим голосом:
- Это... это с какой же стати то есть я должен с тобой прощаться?
- А с такой, что жить тебе осталось на белом свете самую малость...
Жизни тебе осталось на два огляда и на четыре вздоха. Не успеет стриженая
девка косу заплесть, а ты уже доской накроешься...
- Это... как же это так, Агафоша?
- А так, очень даже просто! Тебя убить собираются.
- Кто? - еле выдавил из себя дед Щукарь.
- Известно кто: Кондрат Майданников с женой. Он уже ее домой послал за
топором.
Ноги Щукаря мелко задрожали, и он обессиленно присел рядом с услужливо
подвинувшимся Дубцовым, потерянно спросил:
- За что же это он меня задумал жизни решить?
- А ты не догадываешься?
- За отлуп, какой ему дал?
- Точно! За критику всегда убивают, иной раз топором, иной раз из
обреза. А тебе как больше нравится - от пули умереть или под топором?
- Нравится! Скажешь тоже! Да кому же может нравиться такое пришествие?!
- возмутился дед Щукарь. - Ты скажи лучше: что мне теперича делать надо?
Как я могу себя оборонить от такого глупого дурака?
- Заявлять надо начальству, пока жив, вот и все.
- Не иначе, - немного поразмыслив, согласился дед Щукарь. - Зараз пойду
Макарушке жалиться. А что же ему, проклятому Кондрашке, не страшно за меня
на каторгу идти?
- Он говорил - мол, за Щукаря мне больше года не дадут или, на худой
конец, больше двух лет, а год или два я смело отсижу, легко отдежурю... За
таких старичишек, говорит, много не дают. Самые пустяки дают за подобное
барахло.
- Облизнется он, сукин сын! Получит всю десятку, уж это я до тонкостев
знаю! - в ярости возопил дед Щукарь.
И тут получил от Нагульнова строжайшее предупреждение:
- Ежели ты, старик, ишо раз заорешь недорезанным козлом - немедленно
выведем с собрания!
- Сиди тихо, дедушка, я провожу тебя отсюда, я тебя в трату не дам! -
шепотом пообещал Дубцов.
Но Щукарь в ответ и словом не обмолвился. Он сидел, опершись локтями о
колени, низко склонив голову. Он думал о чем-то сосредоточенно, упорно,
страдальчески морщил лоб, а потом вдруг вскочил, расталкивая людей, рысцой
затрусил к столу президиума. Дубцов, следивший за стариком, видел, как тот
склонился над Нагульновым, что-то зашептал ему на ухо, указывая на него,
Дубцова, а потом на Кондрата Майданникова.
Трудно, почти невозможно было рассмешить Нагульнова, но тут и он не
выдержал, улыбнулся краешками губ и, глядя на Дубцова, укоризненно покачав
головой, усадил Щукаря рядом с собой, шепнул: "Сиди тут и не рыпайся, а то
ты домотаешься до какого-нибудь греха".
Спустя немного торжествующий и успокоенный дед Щукарь поймал взгляд
Майданникова и злорадно показал ему из-под локтя левой руки дулю.
Изумленный Кондрат поднял брови, а Щукарь, чувствуя себя возле Макара в
полной безопасности, уже показывал ему сразу две дули.
- Что это старик тебе шиши кажет? - спросил у Майданникова сидевший по
соседству Антип Грач.
- А черт его знает, что ему на ум взбрело, - с досадою ответил Кондрат.
- Примечаю я, что он умом начинает трогаться. Да оно и пора: года-то его
не малые, а пережить ему пришлось тоже не мало, бедняку. Всегда мы жили с
ним по-хорошему, а зараз, видать, он что-то на меня злобствует. Надо будет
у него спросить, за что он обижается.
Случайно Кондрат глянул на место, где недавно сидел дед Щукарь, и
тихонько рассмеялся, толкнул локтем Антипа:
- Он же рядом "с Агафоном сидел, теперь все понятно! Это чертов Агафон
ему что-нибудь в уши надул про меня, какую-нибудь хреновину выдумал, вот
дед и бесится, а я и сном-духом не знаю, чем ему не угодил. Он уже как
малое дите стал, всякому слову верит.
Стоя возле стола, Давыдов терпеливо ждал, когда извечно медлительные
хуторяне снова рассядутся по местам и стихнет шум.
- Давай, Давыдов! Давай, не тяни! - крикнул нетерпеливый на ожидание
Демка Ушаков.
Давыдов, о чем-то пошептавшись с Разметновым, торопливо начал:
- Я вас надолго не задержу, факт! Я потому обращаюсь особенно к
колхозницам, что вопрос, который сейчас поставлю перед вами, больше
касается женщин. Сегодня на нашем партийном собрании весь колхоз
присутствует, и мы, коммунисты, посоветовавшись между собою, хотим
предложить вам такую штуку: на заводах у нас давным-давно созданы детские
сады и ясли, где каждый день, с утра до вечера, под присмотром опытных
нянек и воспитательниц находятся, кормятся и отдыхают малые детишки, это,
товарищи, факт. А мамаши их тем временем работают и о своей детворе не
болеют душой. Руки у них развязаны, от забот о детях они освобождены.
Почему бы и нам при колхозе не устроить такой детский сад? Два кулацких
дома у нас пустуют; молоко, хлеб, мясо, пшено и кое-что другое в колхозе
есть, факт! Харчами мелких граждан наших мы полностью обеспечим, уходом -
тоже, так в чем же дело, черт возьми? А то ведь на носу уборка хлебов, а с
выходами женщин на работу дело не ахти как важно обстоит у нас, прямо
скажу - плохо обстоит, вы сами это знаете. Как, дорогие колхозницы,
согласны вы с нашим предложением? Давайте голоснем, и если большинство
будет согласно, то и примем сейчас же такое решение, чтобы из-за этого
вопроса не созывать нам лишний раз еще одно собрание. Кто "за" - прошу
поднять руки.
- Кто же супротив такого добра будет? - крикнула многодетная жена
Турилина. Оглядывая соседок, она первая подняла узкую в запястье руку.
Густейший частокол рук вырос над головами сидевших и толпившихся в
проходах колхозников и колхозниц. Против никто не голосовал. Давыдов потер
руки, довольно заулыбался:
- Предложение об устройстве детского сада принято единогласно! Очень
приятно, дорогие товарищи-граждане, такое единодушие, факт, что попали мы
в точку! Завтра приступим к делу. Детишек приходите, мамаши, записывать в
правление колхоза с утра, часов с шести, как только со стряпней
управитесь. Посоветуйтесь, товарищи женщины, между собой и выберите
стряпуху, чтобы была опрятная и умела хорошо готовить, и еще двух-трех
колхозниц выберите, аккуратных, чисторядных собою, ласковых к детишкам -
на должность нянек. Заведующую будем просить себе в районе, чтобы была
грамотная и могла вести отчетность, факт. Мы тут прикидывали и решили, что
каждой из колхозниц-нянек и