ак - очень даже просто подведут они меня,  как
слепого, под монастырь... И так рассудить: ежели я в стороне,  да  другой,
да третий, тогда что же получится? Век на своем  хребту  возить  Советскую
власть? Тоже не годится! А подобру-поздорову она с нас не  слезет,  ох  не
слезет! Скорее бы уже какой-нибудь  конец  приходил...  Обещает  Александр
Анисимович и десант из-за границы, и подмогу от кубанцев, мягко стелет,  а
каково спать будет? Господь  его  милостивый  знает!  А  ну  как  союзники
отломят  высаживаться  на  нашу  землю,  тогда   что?   Пришлют,   как   в
девятнадцатом году, английские шинели, а сами  будут  у  себя  дома  кофеи
распивать да со своими бабами в утеху играть, - вот  тогда  что  мы  будем
делать с одними ихними шинелями? Кровяные сопли будем утирать полами  этих
шинелей, только и всего. Побьют нас большевики, видит бог, побьют! Им  это
дело привычное. Тогда уж пропадем все, кто  супротив  них  встанет.  Дымом
возьмется донская землица!"
   От этих мыслей Якову Лукичу стало грустно и жалко себя чуть не до слез.
Он долго кряхтел, стонал,  крестился,  шепча  молитвы,  а  потом  снова  в
назойливых думах вернулся к мирскому:  "И  чего  Александр  Анисимович  не
поделят с этим кривым поляком?  Чего  они  постоянно  сцепливаются?  Такое
великое дело предстоит, а они живут, как два злых кобеля в одной конуре. И
все больше этот одноглазый наскакивает, брехливый, то так скажет, то этак.
Поганый человек, никакой веры я ему не даю. Недаром пословица говорит: "Не
верь кривому, горбатому и своей жене".  Убьет  его  Александр  Анисимович,
ей-богу, убьет! Ну и господь с ним, все одно он не нашей веры".
   Под эти успокаивающие мысли наконец-то Яков Лукич  забылся  недолгим  и
тягостным сном.



2

   Яков Лукич проснулся, когда уже  взошло  солнце.  За  какой-то  час  он
умудрился перевидеть множество  снов  -  и  все  один  другого  нелепее  и
безобразнее.
   То ему снилось, что он стоит в церкви возле аналоя, молодой и нарядный,
в полном жениховском уборе, а рядом с ним - в длинном подвенечном  платье,
весь,  как  белым  облаком,  окутанный  фатой,  лихо   перебирает   ногами
Лятьевский  и  пялит  на  него  блудливо  насмешливый  глаз  и  все  время
подмигивает им бесстыже и вызывающе. Яков  Лукич  будто  бы  говорит  ему:
"Вацлав Августович, негоже нам с тобой венчаться: ты же хучь и плохонький,
а все-таки мужчина. Ну куда это годится, такое дело? Да и я  уже  женатый.
Давай скажем про все это попу, а то он окрутит  нас  людям  на  смех!"  Но
Лятьевский берет холодной рукою руку  Якова  Лукича,  наклоняясь  к  нему,
доверительно шепчет: "Не говори никому, что ты женатый! А из  меня,  милый
Яша, такая жена выйдет, что ты только ахнешь!" -  "Да  ну  тебя  к  черту,
кривой дурак!" - хочет крикнуть Яков Лукич, пытаясь вырвать свою  руку  из
руки Лятьевского, но это ему не удается, - пальцы у Лятьевского  холодные,
стальные, а голос Якова Лукича странно беззвучен и губы будто  сделаны  из
ваты... От ярости Яков Лукич плюется и просыпается. На бороде у него и  на
подушке - клейкая слюна...
   Не успел он осенить себя крестным знамением и прошептать "свят,  свят",
а ему уже снова снится, что он с сыном  Семеном,  с  Агафоном  Дубцовым  и
другими  однохуторянами  бродит  по  какой-то  огромной   плантации,   под
руководством одетых в белое молодых женщин-надсмотрщиц они рвут  помидоры.
И сам Яков Лукич, и все окружающие его казаки почему-то голые,  но  никто,
кроме него,  не  стыдится  своей  наготы.  Дубцов,  стоя  к  нему  спиной,
склоняется над помидорным кустом, и  Яков  Лукич,  задыхаясь  от  смеха  и
возмущения, говорит ему: "Ты хучь не нагинайся так низко, рябой мерин!  Ты
хучь баб-то постыдись!"
   Сам Яков Лукич срывает  помидоры,  смущенно  приседая  на  корточки,  и
только одной правой рукой, левую он держит словно нагой  купальщик,  перед
тем как войти в воду...
   Проснувшись, Яков Лукич долго сидел  на  кровати,  тупо  смотрел  перед
собой ошалело испуганными глазами. "Такие паскудные сны к добру не снятся.
Быть беде!" - решил он, ощущая на сердце неприятную тяжесть  и  уже  наяву
отплевываясь при одном воспоминании о том, что недавно снилось.
   В самом мрачном настроении он оделся, оскорбил действием ластившегося к
нему кота, за завтраком ни с того ни с сего обозвал жену "дурехой",  а  на
сноху, неуместно вступившую  за  столом  в  хозяйственный  разговор,  даже
замахнулся ложкой, как будто она была маленькой девчонкой, а  не  взрослой
женщиной.  Отцовская  несдержанность  развеселила   Семена:   он   скорчил
испуганно-глупую рожу, подмигнул жене, а та вся затряслась от  беззвучного
смеха. Это окончательно вывело Якова Лукича из себя:  он  бросил  на  стол
ложку, крикнул срывающимся от злости голосом:
   - Оскаляетесь, а скоро, может, плакать будете!
   Не докончив завтрака, он демонстративно стал  вылезать  из-за  стола  и
тут, как на грех, оперся ладонью о  край  миски  и  вылил  себе  на  штаны
недоеденный горячий борщ. Сноха, закрыв лицо  руками,  метнулась  в  сени.
Семен остался сидеть за столом, уронив на руки голову; только  мускулистая
спина его вздрагивала да ходуном ходили от смеха литые лопатки. Даже вечно
серьезная жена Якова Лукича и та не могла удержаться от смеха.
   - Что это с тобой, отец, ныне подеялось? - смеясь, спросила  она.  -  С
левой ноги встал или плохие сны снились?
   - А ты почем знаешь, старая ведьма?! - вне себя крикнул  Яков  Лукич  и
опрометью выскочил из-за стола.
   На пороге кухни он зацепился за вылезший из дверного косяка гвоздь,  до
локтя распустил рукав новой сатиновой рубахи. Вернулся к себе  в  комнату,
стал искать в сундуке другую рубаху, и тут небрежно прислоненная  к  стене
крышка сундука упала, весомо и звучно стукнула его по затылку.
   - Да будь же ты проклят! И что это нынче за день выдался! -  в  сердцах
воскликнул Яков Лукич, обессиленно садясь  на  табурет,  бережно  ощупывая
вскочившую на затылке здоровенную шишку.
   Кое-как он переоделся, сменил облитые борщом штаны и пор ванную рубаху,
но так как очень волновался и торопился, то позабыл застегнуть ширинку.  В
таком неприглядном виде Яков Лукич дошел почти до правления  колхоза,  про
себя удивляясь, почему это встречающиеся женщины,  поздоровавшись,  как-то
загадочно  улыбаются   и   поспешно   отворачиваются...   Недоумение   его
бесцеремонно разрешил семенивший навстречу дед Щукарь.
   - Стареешь, милушка Яков Лукич? - участливо спросил он, останавливаясь.
   - А ты молодеешь? Что-то по тебе не видно! Глаза красные, как у  крола,
и слезой взялись.
   - Глаза у меня слезятся от ночных чтениев. На старости  годов  читаю  и
прохожу разное высшее образование, но держу себя  в  аккурате,  а  вот  ты
забывчив стал прямо по-стариковски...
   - Чем же это я забывчив стал?
   - Калитку дома позабыл закрыть, скотину пораспускаешь...
   - Семен закроет, - рассеянно сказал Яков Лукич.
   - Твою калитку Семен закрывать не будет...
   Пораженный неприятной догадкой, Яков Лукич опустил глаза долу, ахнул  и
проворно  заработал  пальцами.  В  довершение  всех   бед   и   несчастий,
свалившихся на него в это злополучное утро, уже во  дворе  правления  Яков
Лукич  наступил  на  оброненную  кем-то  картофелину,   раздавил   ее   и,
поскользнувшись, растянулся во весь рост.
   Нет, это было уже чересчур, и все творилось неспроста!  Суеверный  Яков
Лукич был глубочайше убежден в том,  что  его  караулит  какое-то  большое
несчастье. Бледный, с трясущимися губами, вошел  он  в  комнату  Давыдова,
сказал:
   - Захворал я, товарищ Давыдов, отпустите меня нынче с работы. Кладовщик
меня заменит.
   - Ты что-то плохо выглядишь, Лукич, - сочувственно отозвался Давыдов. -
Пойди отдохни. К фельдшеру сам зайдешь или прислать его к тебе на дом?
   Яков Лукич безнадежно махнул рукой:
   - Фельдшер мне не поможет, отлежусь сам...
   Дома он велел закрыть ставни, разделся  и  лег  на  кровать,  терпеливо
ожидая шествующую где-то беду... "А все эта проклятая власть!  -  мысленно
роптал он. - Ни днем, ни ночью нету  от  нее  спокою!  По  ночам  какие-то
дурачьи сны снятся, каких сроду в старое время не видывал, днем одно  лихо
за другим  вожжою  тянется  за  тобой...  Не  доживу  я  при  этой  власти
положенного мне от бога сроку! Загнусь раньше времени!"
   Однако тревожные ожидания Якова Лукича в этот день были напрасны:  беда
где-то задержалась и пришла к  нему  только  через  двое  суток  и  с  той
стороны, откуда он меньше всего ожидал ее...
   Перед сном Яков Лукич для храбрости выпил стакан  водки,  ночь  проспал
спокойно, без сновидений, а утром ободрился  духом,  с  радостью  подумал:
"Пронесло!" День провел в обычной деловой суете, но на следующий  день,  в
воскресенье, заметив перед ужином, что жена чем-то встревожена, спросил:
   - Что-то ты, мать, вроде как не в себе? Аль корова захворала? Вчера и я
тоже примечал за ней, будто он какая-то невеселая вернулась из табуна.
   Хозяйка повернулась к сыну.
   - Сема, выдь на-час, мне с отцом надо погутарить...
   Причесывавшийся перед зеркалом Семен недовольно проговорил:
   - Что это вы все какие-то  секреты  разводите?  В  горенке  эти  друзья
отцовы - черт их навялил на нашу шею - день и ночь шепчутся, а тут - вы...
Скоро от ваших секретов  житья  в  доме  не  станет.  Не  дом,  а  женский
монастырь: кругом одни шушуканья да шепотки...
   - Ну, это не твоего телячьего ума дело! - вспылил Яков Лукич. - Сказано
тебе - выйди, значит выйди! Больно уж ты что-то разговорчив стал... Смотри
поджимай язык, а то его и прищемить недолго!
   Семен вспыхнул, повернулся к отцу лицом, глухо сказал:
   - А вы, папаня, тоже поменьше грозитесь!  В  семье  у  нас  пужливых  и
маленьких нету. А то, ежели мы один другому грозить зачнем,  как  бы  всем
нам хуже не было...
   Он вышел, хлопнув дверью.
   - Вот и полюбуйся на своего сыночка! Каков герой оказался, сукин сын! -
с сердцем воскликнул Яков Лукич.
   Никогда не вступавшая в пререкания с ним жена сказала сдержанно:
   - Да ведь как рассудить, Лукич, и нам эти твои жильцы-дармоеды не  дюже
в радость. Живем при них с такой оглядкой, аж тошно! Того и гляди, сделают
у нас обыск хуторские  власти,  ну  тогда  пропали!  Не  жизня  у  нас,  а
трясучка, каждого шороха боишься, каждого  стука.  Не  дай  и  не  приведи
господь никому такой жизни! И об тебе и об Семушке я вся душой изболелась.
Дознаются про наших постояльцев, заберут их - да и вас прихватют. А  тогда
что мы, одни бабы, будем делать? По миру с сумкой ходить?
   - Хватит! - прервал ее Яков Лукич. - Без вас с Семкой знаю, что  делаю.
Ты об чем хотела гутарить? Выкладывай!
   Он плотно притворил обе двери, близко подсел к жене. Вначале он  слушал
ее, наружно не выказывая охватившей его  тревоги,  а  под  конец,  уже  не
владея собой, вскочил с лавки, забегал по кухне, потерянно шепча:
   - Пропали! Погубила родная мамаша! Голову сняла!
   Немного успокоившись, он выпил подряд две большие кружки воды, в тяжком
раздумье опустился на лавку.
   - Что же будешь делать теперь, отец?
   Яков Лукич не ответил на вопрос жены. Он его не слышал...
   Из рассказа жены он узнал,  что  недавно  приходили  четыре  старухи  и
настоятельно требовали, чтобы их провели к господам офицерам. Старухам  не
терпелось узнать, когда офицеры, с помощью приютившего их Якова  Лукича  и
других  гремяченских  казаков,  начнут  восстание  и  свергнут   безбожную
Советскую власть. Тщетно  жена  Якова  Лукича  заверяла  их,  что  никаких
офицеров в доме не было и нет. В  ответ  на  это  горбатая  и  злая  бабка
Лощилина разгневанно сказала ей: "Молода ты мне, матушка, брехать! Твоя же
родная свекровь говорила нам, что офицерья ишо с зимы проживают  у  вас  в
горнице. Знаем, что живут они, потаясь людей, но  ведь  мы  же  никому  не
скажем про  них.  Веди  нас  к  старшему,  какого  Александром  Анисимычем
кличут!"
   ...Входя к Половцеву, Яков Лукич испытывал уже знакомый ему трепет.  Он
думал, что Половцев, услышав о случившемся, взбесится, даст волю  кулакам,
и ждал расправы, по-собачьи покорный и дрожащий. Но, когда он, сбиваясь  и
путаясь от волнения, однако ничего не утаив, рассказал все, что услышал от
жены, Половцев только усмехнулся:
   - Нечего сказать, хороши из вас конспираторы... Что  ж,  этого  и  надо
было ожидать. Стало быть, подвела нас твоя мамаша, Лукич?  Что  же  теперь
будем делать, по-твоему?
   - Уходить вам надо от меня, Александр Анисимович! -  решительно  сказал
ободренный приемом Яков Лукич.
   - Когда?
   - Чем ни скорее, тем лучше. Раздумывать дюже некогда.
   - Без тебя знаю. А куда?
   - Не  могу  знать.  А  где  же  товарищ...  Извиняйте,  пожалуйста,  за
оговорку! Где же господин Вацлав Августович?
   -  Нет  его.  Будет  ночью  и  ты  его  встретишь  завтра  возле  сада.
Атаманчуков тоже на краю хутора живет? Вот там и перебуду считанные дни...
Веди!
   Они дошли крадучись, и, перед тем как расстаться, Половцев сказал Якову
Лукичу:
   - Ну, будь здоров, Лукич! Ты подумай, Лукич, насчет своей мамаши... Она
может  завалить  все  наше  дело...  Ты  об  этом  подумай...  Лятьевского
встретишь и скажешь, где я сейчас.
   Он обнял Якова Лукича,  коснулся  его  жесткой,  небритой  щеки  сухими
губами и, отдалившись, как бы прирос к  давно  не  мазанной  стенке  дома,
исчез...
   Яков Лукич вернулся домой и, улегшись спать необычайно сурово  подвинул
к краю жену, сказал:
   - Ты вот что... ты мать больше не корми... и воды ей  не  давай...  она
все равно помрет не нынче-завтра...
   Жена Якова Лукича, прожившая с ним  долгую  и  нелегкую  жизнь,  только
ахнула:
   - Яша! Лукич! Ты же сын ее!
   И тут Яков Лукич, чуть  ли  не  впервые  за  все  время  совместного  и
дружного житья, наотмашь, с  силой  ударил  немолодую  свою  жену,  сказал
приглушенно и хрипло:
   - Молчи! Она же нас в такую трату даст! Молчи! В ссылку хочешь?
   Яков Лукич тяжело поднялся, снял с сундука небольшой  замок,  осторожно
прошел в теплые сени и замкнул дверь горенки, где была его мать.
   Старуха услышала  шаги.  Давным-давно  она  привыкла  узнавать  его  по
шагам... Да и как же ей было не научиться распознавать слухом даже  издали
поступь сына? Пятьдесят с лишним лет назад она - тогда молодая и  красивая
казачка, - отрываясь от домашней работы, стряпни, с  восторженной  улыбкой
прислушивалась к тому, как неуверенно, с  перерывами  шлепают  по  полу  в
соседней  горнице  босые  ножонки  ее   первенца,   ее   единственного   и
ненаглядного Яшеньки, ползунка, только что научившегося ходить. Потом  она
слышала,  как  вприпрыжку,  с  пристуком,  топочут  по  крыльцу  ножки  ее
маленького Яшутки, возвращающегося  из  школы.  Тогда  он  был  веселый  и
шустрый,  как  козленок.  Она  не  помнит,  чтобы  в  этом   возрасте   он
когда-нибудь ходил,  -  он  только  бегал,  и  бегал-то  не  просто,  а  с
прискоком, вот именно как козленок... Тянулась жизнь - как и у  всех,  кто
живет, - богатая длинными горестями и бедная короткими  радостями;  и  вот
она - уже пожилая мать - недовольно вслушивается по ночам в легкую, как бы
скользящую походку Яши, стройного и разбитного парня,  сына,  которым  она
втайне гордилась. Когда он  поздно  возвращался  с  игрищ,  казалось,  что
чирики его почти не касаются половиц, - так легка и стремительна была  его
юношеская  поступь.  Незаметно  для  нее  сын  стал   взрослым,   семейным
человеком. Тяжеловесную  уверенность  приобрела  его  походка.  Уже  давно
звучат по дому шаги хозяина, зрелого мужа, почти старика,  а  для  нее  он
по-прежнему Яшенька, и она часто видит его во сне маленьким, белобрысым  и
шустрым мальчуганом...
   Вот и теперь, заслышав его шаги, она спросила  глуховатым,  старушечьим
голосом:
   - Яша, это ты?
   Сын не отозвался ей. Он постоял возле двери и вышел во двор,  почему-то
ускорив шаги. Сквозь дремоту старуха подумала: "Хорошего казака я родила и
доброго хозяина, слава богу, вырастила! Все спят, а он на  баз  пошел,  по
хозяйству хлопочет". И горделивая материнская  улыбка  слегка  тронула  ее
бесцветные, высохшие губы...
   С этой ночи в доме стало плохо...
   Старуха - немощная и бессильная - все же жила; она просила хоть кусочек
хлеба, хоть глоток воды, и Яков Лукич, крадучись проходя по сенцам, слышал
ее задавленный и почти немой шепот:
   - Яшенька мой! Сыночек родимый! За что же?! Хучь воды-то дайте!
   ...В просторном курене все домашние избегали бывать. Семен  с  женой  и
дневали и ночевали во дворе, а жена Якова Лукича, если хозяйственная нужда
заставляла ее бывать в доме, выходила, трясясь  от  рыданий.  Но  когда  к
концу вторых суток сели  за  стол  ужинать  и  Яков  Лукич  после  долгого
безмолвия  сказал:  "Давайте  пока  это  время  переживем  тут,  в  летней
стряпке", - Семен вздрогнул всем телом, поднялся  из-за  стола,  качнулся,
как от толчка, и вышел...
   ...На четвертый день в доме стало тихо. Яков Лукич  дрожащими  пальцами
снял замок, вместе с женой вошел в горенку, где когда-то  жила  его  мать.
Старуха лежала на полу около порога, и случайно забытая на лежанке  еще  с
зимних  времен  старая  кожаная  рукавица  была  изжевана   ее   беззубыми
деснами... А  водой  она,  судя  по  всему,  пробавлялась,  находя  ее  на
подоконнике, где сквозь прорезь ставни перепадал легкий, почти  незаметный
для глаза и слуха дождь и,  может  быть,  ложилась  в  это  туманное  лето
роса...
   Подруги покойницы  обмыли  ее  сухонькое,  сморщенное  тело,  обрядили,
поплакали, но на похоронах не было человека, который плакал бы так  горько
и безутешно, как Яков Лукич. И боль, и  раскаяние,  и  тяжесть  понесенной
утраты - все страшным бременем легло в этот день на его душу...



3

   Тоска по физическому труду угнетала Давыдова. Все его здоровое, сильное
тело жадно просило работы, такой работы, от которой к вечеру в  тяжелом  и
сладком изнеможении ныли бы все мускулы, а ночью вместе с желанным отдыхом
немедля бы приходил и легкий, без сновидений сон.
   Однажды Давыдов зашел  в  кузницу  проверить,  как  подвигается  ремонт
обобществленных  лобогреек.  Кисло-горький  запах  раскаленного  железа  и
жженого угля, певучий звон  наковальни  и  старчески  хриплые,  жалующиеся
вздохи древнего меха повергли его в трепет. Несколько минут он молча стоял
в  полутемной  кузнице,  блаженно  закрыв  глаза,  с  наслаждением  вдыхая
знакомые с детства, до боли знакомые запахи, а потом не выдержал искушения
и взялся за молот... Два дня он проработал от зари до зари, не  выходя  из
кузницы. Обед ему приносила хозяйка. Но какая же это к черту работа, когда
через каждые полчаса человека отрывают от дела,  синея,  стынет  в  клещах
поковка, ворчит старый кузнец Сидорович  и  мальчишка-горновой  откровенно
ухмыляется, следя, как уставшая от напряжения рука  Давыдова,  то  и  дело
роняя на  земляной  пол  карандаш,  вместо  разборчивых  бука  выводит  на
очередной деловой бумажке какие-то несуразные,  ползущие  вкривь  и  вкось
каракули.
   Плюнул Давыдов  на  такие  условия  труда  и,  чтобы  не  быть  помехой
Сидоровичу, ругаясь  про  себя,  как  матерый  боцман,  ушел  из  кузницы;
мрачный, злой, засел в правлении колхоза.
   По сути, целые дни он тратил на разрешение  обыденных,  но  необходимых
хозяйственных вопросов: на  проверку  составляемых  счетоводом  отчетов  и
бесчисленных сводок, на  выслушивание  бригадирских  докладов,  на  разбор
различных заявлений колхозников, на производственные совещания  -  словом,
на  все  то,  без  чего  немыслимо  существование  большого  коллективного
хозяйства и что в работе менее всего удовлетворяло Давыдова.
   Он стал плохо спать по ночам, утром просыпался  с  неизменной  головной
болью, питался кое-как и когда придется,  и  до  вечера  не  покидало  его
ощущение незнакомого прежде, непонятного недомогания. Как-то незаметно для
себя самого Давыдов чуточку опустился, в характере его  появилась  никогда
ранее несвойственна