почему яростная? Да  потому,  что
на злобе она всею жизню у нас проходила, а ярость и злоба - одно и то  же,
так я у Макарушки в толстом словаре прочитывал.
   И вот, бывалоча, проснусь ночью, а  моя  баба  то  слезьми  плачет,  то
смеется, а я про себя думаю: "Поплачь, милушка, бабьи слезы - божья  роса,
мне с тобой тоже не медовое житье, а я же не плачу!"
   И  вот  на  пятый  год  нашей  жизни  в  супружестве  случилось   такое
происшествие: вернулся сосед Поликарп с действительной службы. Служил он в
Атаманском полку, гвардеец. Научили его там, дурака, усы крутить, вот он и
дома начинает возле моей бабы усы закручивать. Как-то вечером гляжу, а они
стоят у плетня, моя баба - с своей стороны, он - с своей. Прошел я в хату,
прикинулся слепым, будто ничего и не вижу. На другой день вечером -  опять
стоят. Э, думаю, дурна шутка. На третий день я нарочно  из  дому  ушел.  В
сумерках возвращаюсь - опять стоят! Экая оказия! Что-то надо мне делать. И
придумал: обернул трехфунтовую гирьку полотенцем, прокрался к Поликарпу на
баз, шел босиком, чтобы он не услыхал, и, пока он  усы  крутил,  я  его  и
тяпнул в затылок со всей мочи. Он и улегся вдоль плетня, как колода.
   Дней  через  несколько  встречаюсь  с   Поликарпом.   Голова   у   него
перевязанная. Кисло так говорит мне: "Дурак! Ты же мог убить до смерти". А
я ему говорю: "Это ишо неизвестно, кто из нас дурак - тот, кто под плетнем
валялся, или тот, кто на ногах стоял".
   С тех пор - как бабушка отшептала! Перестали они стоять  возле  плетня.
Только баба моя вскорости научилась по ночам зубами скрипеть. Проснусь  от
ее скрипа, спрашиваю: "У тебя, милушка, уж не зубы ли болят?"  Она  мне  в
ответ: "Отвяжись, дурак!" Лежу и думаю про себя: "Это ишо неизвестно,  кто
из нас дурее - кто зубами скрипит или кто спит тихочко и спокойночко,  как
смирное дите в люльке".
   Боясь обидеть старика, слушатели сидели очень тихо. Варя молча тряслась
от смеха, Давыдов отвернулся от Щукаря,  закрыл  лицо  ладонями  и  что-то
больно уж часто и  заливисто  кашлял.  А  Щукарь,  ничего  не  замечая,  с
увлечением продолжал:
   - Вот она какая иной раз бывает, яростная любовь! Одним  словом,  добра
от этих женитьбов редко когда бывает, так я рассуждаю  своим  стариковским
умом. Или, к придмеру, взять такой случай: в старое  время  жил  у  нас  в
хуторе молодой учитель. Была у него невеста, купецкая дочка, тоже с нашего
хутора. Ходил этот учитель уж до того нарядный, до того красивый -  я  про
одежу говорю, - как молодой  петушок,  и  больше  не  ходил,  а  ездил  на
велосипеде. Тогда они только что появились, и уж ежели в хуторе  был  этот
первый велосипед всем людям в диковинку, то про собак и  говорить  нечего.
Как только учитель появится на улице, заблестит  колесами,  так  проклятые
собаки прямо с ума сходят. А он знай  спешит,  норовит  ускакать  от  них,
согнется в три погибели на своей машине и так шибко сучит  ногами,  что  и
глазом  не  разглядишь.  Сколько-то  мелких  собачонок  он  передавил,  но
пришлось и ему от них лиха хватить!
   Как-то утром иду я через площадь в степь  за  кобылой,  и  вот  тебе  -
навстречу  собачья  свадьба.  Впереди  сучонка  бежит,  а  за   ней,   как
полагается, вязанка кобелей, штук тридцать, если не больше. А  тогда  наши
хуторные, будь они прокляты, развели этих собак столько, что не счесть.  В
каждом дворе - по два, по три кобеля, да каких! Любой из  них  хуже  тигры
лютой, и ростом каждый чуть не с телка. Все сундуки свои  берегли  хозяева
да погреба. А что толку? Один черт, война у них все порастрясла...  И  вот
эта свадьба - мне навстречу. Я, не будь дурак, бросил уздечку и, как самый
лихой кот, в один  секунд  взлетел  на  телеграфный  столб,  окорачил  его
ногами, сижу. А тут, как на грех, этот учитель на своей  машине,  колесами
блестит, правилом от машины. Ну, они его и огарновали. Бросил  он  машину,
топчется на одном месте, я ему шумлю: "Дурак, лезь ко мне на столб,  а  то
они тебя зараз на ленты всего распустят!" Полез он, бедняга,  ко  мне,  да
опоздал малость: как только он ухватился за  столб,  они  с  него  в  один
секунд спустили и новые дигоналевые штаны, и форменный пиджак  с  золотыми
пуговицами, и все исподнее. А самые лютые из кобелей уже кое в каком месте
до голого мяса добрались.
   Потешились они над ним всласть и побегли своей собачьей дорогой.  А  он
сидит на столбу, и только на нем и радости, что одна фуражка с кокардой, и
то козырек он поломал, когда лез на столб.
   Спустились мы с ним с нашего убежища - он спервоначалу, а я  следом  за
ним: я же выше сидел, под самыми чашечками, через какие провода тянут. Вот
по порядку и слезли - он, как есть, голый, а на мне простая рубаха и  одни
холщовые штаны. Он и просит меня: "Дядя, уступи мне на время твои штаны, я
через полчаса тебе верну их". Говорю ему: "Милый человек, как же я тебе их
уступлю, ежели я без исподних? Ты уедешь на своей машине, а я  без  штанов
буду вокруг столба крутиться среди бела дня? Рубаху уступлю  на  время,  а
штаны, извиняй, не могу". Надел он мою  рубаху  ногами  в  рукава,  пошел,
горемыка, потихонечку. Ему весь резон бы рысью бечь - а  как  он  побежит,
ежели он шагом идет, и то как стреноженный конь? Ну, и увидала его в  моей
рубахе купецкая дочка - его невеста... В этот же день  и  кончилась  ихняя
любовь. Пришлось ему эстренно переводиться в другую школу. А через  неделю
от такого пришествия - тут тебе и страма, тут и страх от собак, тут тебе и
невеста бросила, и вся любовь их рухнулась к едрене-фене - получил  парень
скоротечную чахотку и помер. Но я этому не дюже верю: скорее всего, он  от
страху и от страмы помер. Вот до чего она доводит, эта  проклятая  любовь,
не говоря уж про разные женитьбы и свадьбы. И ты бы,  Семушка,  жаль  моя,
сто раз подумал, допрежь чем жениться  на  Варьке.  Все  они  одним  миром
мазанные, и недаром мы их с Макарушкой теперь ненавидим!
   - Ладно, дед, я  еще  подумаю,  -  успокоил  старика  Давыдов,  а  сам,
пользуясь тем, что  Щукарь  закуривал,  быстро  притянул  к  себе  Варю  и
поцеловал в висок, точно в том место, где шевелился под  встречным  ветром
пушистый завиток волос.
   Утомленный собственным рассказом, а  может  быть,  воспоминаниями,  дед
Щукарь вскоре начал дремать, и Давыдов взял вожжи из его  ослабевших  рук.
Одолеваемый дремотою, дед Щукарь пробормотал:
   - Вот спасибо тебе, жаль моя, ты помахай на жеребцов кнутом, а я  часок
присплю. Язви ее со старостью! Как только солнце пригреет,  так  тебя  сон
начинает морить... А зимой, чем ни  дюжей  холод,  тем  тебе  дюжей  спать
хочется, того и гляди, замерзнешь во сне.
   Маленький и щуплый, он лег между Варей и Давыдовым, протянувшись  вдоль
дрожек, как кнут, и вскоре уже храпел, тонкой, фистулой.
   А нагретая солнцем степь уже дышала всеми ароматами разнотравья, пресно
примешивался к запаху скошенных трав запах теплой дорожной  пыли,  нечетко
синели тонущие в мареве нити  дальних  горизонтов,  -  и  жадными  глазами
оглядывала Варя незнакомую ей  задонскую,  но  все  же  бесконечно  родную
степь.


   Ночевали они возле стога сена, проехав к вечеру более  ста  километров.
Поужинали взятыми из дому скромными  харчишками,  посидели  немного  возле
дрожек, молча глядя на звездное небо. Давыдов сказал:
   - Завтра у нас  опять  ранний  подъем,  давайте  моститься  спать.  Ты,
Варюха, ложись на дрожках, бери мое пальто, укроешься им, а мы с  дедушкой
пристроимся под стогом.
   - Правильное решение ты  принимаешь,  Семушка,  -  обрадованно  одобрил
Щукарь, весьма довольный тем обстоятельством, что Давыдов ложится именно с
ним.
   Нечего греха таить, старику было страшновато ночевать  одному  в  чужой
безлюдной степи.
   Давыдов лежал на спине, закинув руки за голову,  смотрел  в  разверстое
над ним бледно-синее небо. Нашел глазами Большую  Медведицу,  вздохнул,  а
потом поймал себя на том, что чему-то неосознанно улыбается.
   Только к полуночи остыла накаленная за день земля и стало по-настоящему
прохладно. Где-то недалеко, в балке наверное, был пруд или степной  лиман.
От него потянуло запахом ила,  камыша.  Совсем  недалеко  ударил  перепел.
Послышалось неуверенное, всего лишь в несколько голосов, кваканье лягушек.
"Сплю, сплю!" - сонно прокричала в ночи маленькая сова...
   Давыдов стал дремать, но тут в  сене  прошуршала  мышь,  и  дед  Щукарь
вскочил с бешеным проворством, тормоша Давыдова, заговорил:
   - Сема, ты слышишь?! Ну, и выбрали  место,  язви  его!  В  этом  стогу,
небось, ужаков и змей полно. Слышишь,  шуршат,  проклятые?  Какие-то  совы
кричат, как на кладбище... Давай переезжать в другое место с этого гиблого
угодья!
   - Спи, не выдумывай, - сонно отозвался Давыдов.
   Щукарь снова лег, долго ворочался, со всех  сторон  подтыкал  под  себя
плащ, бормоча:
   - Говорил же тебе - давай на арбе поедем, так нет, захотелось  тебе  на
дрожках фасон давить. Вот теперь и радуйся. То бы  мы  из  дому  настелили
полную арбу своего, природного сена и ехали  бы  спокойничко,  и  спали  б
зараз все трое на этой арбе, а то  теперь,  пожалуйста,  гнись  под  чужим
стогом, как бездомная собака. Варьке добро, она спит наверху,  в  укрытии,
барыня барыняй, а тут - в головах шуршит, с боков шуршит, в ногах  шуршит,
а чума его знает, что оно там шуршит? Вот уснешь подползет к тебе  гадюка,
тяпнет в притимное место, вот ты и отжениховался! А  ить  она,  проклятая,
куда укусит, а то и с копыт долой.  Вот  тогда  твоя  Варька  слез  корыто
прольет, а что толку?.. Меня любой гадюке кусать резона нет, у  меня  мясо
старое, жилистое, да к тому же от меня козлом воняет, - потому как  Трофим
рядом со мной часто спит на сеновале, - а гадюки козлиного духа не  любят.
Ясное дело, ей тебя кусать, а не меня... Давай переезжать с этого места!
   Давыдов с досадою сказал:
   - Ты сегодня угомонишься, дед? Ну, куда мы среди ночи поедем?
   Дед Щукарь печально ответил:
   - Завез ты меня в пропащее место - знал бы, хучь со старухой попрощался
бы, а то поехал, как сроду не венчанный. Так не будешь трогаться с  места,
жаль моя?
   - Нет. Спи, старик.
   Тяжело вздыхая и крестясь, дед Щукарь сказал:
   - И рад бы уснуть, Семушка, да ить страх в глазах. Тут сердце от страху
стукотит в грудях, тут сова эта треклятая орет, хучь бы она подавилась...
   Под размеренные причитания Щукаря Давыдов крепко уснул.
   Проснулся он перед восходом солнца. Рядом с ним, привалившись  боком  к
стенке стога и поджав ноги, сидела Варя и перебирала на его лбу  спутанные
пряди волос, - и так нежны и осторожны были касания ее  девичьих  пальцев,
что Давыдов, уже проснувшись, еле ощущал их. А на ее  месте,  на  дрожках,
укрывшись давыдовским пальто, крепко спал дед Щукарь.
   Розовая, как эта зоренька. Варя тихонько сказала:
   - А я уже сбегала к пруду, умылась. Буди дедушку, давай  ехать!  -  Она
легко прижалась губами к колючей щеке  Давыдова,  пружинисто  вскочила  на
ноги. - Пойдешь умываться, Сема? Я покажу дорогу к пруду.
   Осипшим со сна голосом Давыдов ответил:
   - Проспал я свое умывание, Варюха, где-нибудь дорогой  умоюсь.  А  этот
старый суслик давно тебя разбудил?
   - Он меня не будил. Я проснулась на рассвете, а он  сидит  возле  тебя,
обнял колени руками и цигарку курит.  Я  спрашиваю:  "Ты  чего  не  спишь,
дедушка?" А он отвечает: "Я всю ночь не сплю,  милушка,  тут  кругом  змей
полно. Ты пойди погуляй по  степи,  а  я  на  твоем  месте  хоть  часок  в
спокойствии усну". Я встала и пошла умываться к пруду.
   В первой половине этого дня  они  были  уже  в  Миллерове.  За  полчаса
Давыдов  управился  в  окружкоме,  вышел  на   улицу   веселый,   довольно
улыбающийся:
   - Все решил секретарь, как и надо решать в окружкоме, быстро и  дельно:
тебя, моя Горюха, возьмут под свою опеку девчата из окружкома комсомола, а
сейчас  поедем  в  сельхозтехникум,  буду   тебя   устраивать   на   новое
местожительство. Договоренность с  заместителем  директора  уже  есть.  До
начала приемных испытаний с тобой позанимаются преподаватели,  и  к  осени
будешь ты у меня подкована на все четыре ноги, факт! Девчатки из окружкома
будут тебя проведывать, договорился с ними  по  телефону.  -  По  привычке
Давыдов оживленно потер руки, спросил: - А  знаешь,  Варюха,  кого  к  нам
посылают в хутор секретарем комсомольской организации? Кого бы ты  думала?
Ивана Найденова, паренька, который был у нас зимой с  агитколонной.  Очень
толковый парень, я страшно рад буду  его  приезду.  Тогда  у  нас  цело  с
комсомолом пойдет на лад, это я тебе фактически говорю!
   За два часа  все  было  улажено  и  в  сельхозтехникуме.  Подошла  пора
расставаться. Давыдов твердо сказал:
   - До свидания, милая моя Варюха-горюха, не скучай и хорошенько учись, а
мы там без тебя не пропадем.
   Впервые он  поцеловал  Варю  в  губы.  Пошел  по  коридору.  На  выходе
оглянулся, и вдруг такая острая  жалость  стиснула  его  сердце,  что  ему
показалось, будто шероховатый пол закачался под его  ногами,  как  палуба:
Варя стояла, прижавшись к стене лбом, уткнув лицо  в  ладони,  голубенькая
косынка  ее  съехала  на  плечи,  и  столько  было  во  всей   ее   фигуре
беспомощности и недетского горя, что Давыдов  только  крякнул  и  поспешил
выйти во двор.
   К исходу третьих суток после  отъезда  из  хутора  он  уже  вернулся  в
Гремячий.
   Несмотря на поздний час, в правлении колхоза его  ожидали  Нагульнов  и
Разметнов. Нагульнов хмуро поздоровался с ним, так же хмуро сказал:
   - Ты что-то, Семен, последние дни и дома не живешь: в станицу  съездил,
а потом в окружком... Какая нужда тебе в Миллерово-то носила?
   - Обо всем доложу в свое время. А у вас что нового в хуторе?
   Вместо ответа Разметнов спросил:
   - Ты дорогой видел хлеба? Ну, как они там, подошли уже?
   - Ячмень кое-где уже можно косить, выборочным порядком,  рожь  -  тоже.
Ну, рожь, по-моему, можно класть наповал, но что-то соседи наши медлят.
   Как бы про себя Разметнов проговорил:
   - Тогда не будем и мы спешить. С зеленцой ее повалять можно при хорошей
погоде, она и в валках дойдет, - а ежели дождь? Вот и пиши пропало.
   Нагульнов согласился с ним:
   - Тройку дней подождать можно, но потом уже браться  за  покос  надо  и
руками и зубами, иначе райком съест  тебя,  Семен.  А  нас  с  Андреем  на
закуску... Да, имею и я новость: есть у меня в совхозе дружок  по  военной
службе, ездил я его проведать вчера. Он давно меня приглашал на-гости,  да
все как-то неуправно было, а вчера решился - думаю:  смотаюсь  к  нему  на
денек, проведаю приятеля, а кстати и погляжу, как трактора работают. Сроду
не видал, и дюже мне это было  любопытно!  У  них  там  пары  пашут,  я  и
проторчал в поле целый день. Ну, братцы, и штука, должен  я  вам  сказать,
этот трактор "фордзон"! Рысью пашет пары. А как только напорется на целину
где-нибудь на повороте, так у него,  у  бедного,  силенок  и  не  хватает.
Подымется вдыбки, как норовистый конь перед препятствием,  постоит-постоит
и опять вдарится колесами об землю, поспешает поскорее убраться обратно на
пары, не под силу ему целина... Но  иметь  пару  таких  лошадок  у  нас  в
колхозе все равно было бы невредно, вот о чем я и думаю все-время. Дюже уж
завидная в хозяйстве штука! Так меня это  завлекло,  что  с  дружком  даже
выпить не успели. Прямо с поля повернулся и поехал домой.
   - Ты же думал в Мартыновскую МТС съездить? - спросил Разметнов.
   - А какая разница - в МТС или в совхоз? И там трактора, и тут такие же.
Да и далековато, а покос - вот он, на носу.
   Разметнов хитро сощурился:
   -  А  я,  признаться,  грешил  на  тебя,  Макар,  что  ты  по  пути  из
Мартыновской завернешь в Шахты проведать Лукерью...
   - И в мыслях не держал! - решительно сказал  Нагульнов.  -  А  вот  ты,
небось, бы заехал, знаю я тебя, белобрысого!
   Разметнов вздохнул:
   - Будь она моей предбывшей женой, я бы не только непременно заехал,  но
и прогостил у нее не меньше недели! - И уже шутливо добавил: - Я не  такой
соломенный тюфяк, как ты!
   - Знаю я тебя, -  повторил  Нагульнов.  И,  подумав,  тоже  добавил:  -
Чертова бабника! Но и я не такой бегунец по бабам, как ты!
   Разметнов пожал плечами:
   - Я вдовцом живу тринадцатый год. Чего ты от меня хочешь?
   - Вот потому ты и бегунец.
   После короткого молчания  Разметнов  уже  совершенно  серьезно  и  тихо
сказал:
   - А может, я все двенадцать годов одну люблю, ты же не знаешь?
   - Это ты-то? Поверю я тебе, как же!
   - Одну!
   - Уж не Марину ли Пояркову?
   - Не твое дело -  кого,  и  ты  в  чужую  душу  не  лезь!  Может  быть,
когда-нибудь, под пьяную руку, я и рассказал бы тебе, кого любил и  доныне
люблю, но ведь... Холодный ты человек, Макар, с тобой по  душам  сроду  не
поговоришь. Ты в каком месяце родился?
   - В декабре.
   - Я так и думал. Не иначе, тебя мать у проруби на льду родила  -  пошла
за водой и по нечаянности разродилась прямо на льду: потому-то от тебя всю
жизнь холодом несет. Как же тебе признаешься от сердца?
   - А ты, видать, на горячей плите родился?
   Разметнов охотно согласился:
   - Дюже похоже! Потому от меня и пышет жаром, как при суховее. А вот  ты
- другое дело.
   С досадой Нагульнов сказал:
   - Надоело! Хватит об нас с тобой и об бабах разговаривать, давай  лучше
потолкуем об том, кому из нас в какую бригаду направляться на уборку.
   - Нет, - возразил Разметнов, - давай уж прикончим начатый  разговор,  а
кому в какую бригаду ехать - это  мы  успеем  поговорить.  Ты  спокойночко
рассуди, Макар, вот об чем: прозвал ты меня бегунцом, а какой же я бегунец
по нынешним временам, ежели я  вскорости  вас  обоих  на  свадьбу  кликать
буду?..
   - Это ишо на какую свадьбу? - строго спросил Нагульнов.
   - На мою собственную. Мать окончательно старухой  стала,  тяжело  ей  в
хозяйстве, заставляет жениться.
   - И ты послушаешься ее, старый дурак? - Нагульнов не мог скрыть  своего
величайшего возмущения.
   С притворным смирением Разметнов ответил:
   - А куда же мне деваться, миленький мой?
   - Ну, и трижды дурак! - Затем, почесав в раздумье переносицу, Нагульнов
заключил: - Придется нам, Семен, снимать с  тобой  одну  квартиру  и  жить
вместе, чтобы не так скучно было. А на воротах напишем:  "Тут  живут  одни
холостяки".
   Давыдов не замедлил с ответом:
   - Ничего у нас, Макар, из этой затеи не выйдет: невеста  у  меня  есть,
потому и ездил в Миллерово.
   Нагульнов переводил испытующий взгляд  с  одного  на  другого,  пытаясь
разгадать, шутят они или нет, а потом медленно поднялся, раздувая  ноздри,
даже несколько побледнев от волнения.
   - Да вы что, перебесились, что ли?! Последний раз спрашиваю: всурьез вы
это говорите или высмеиваетесь надо мной?  -  Но,  не  дождавшись  ответа,
плюнул под ноги со страшным ожесточением, не прощаясь, вышел из комнаты.



26

   Дурея от  скуки,  с  каждым  днем  все  больше  морально  опускаясь  от
вынужденного безделья, Половцев и Лятьевский по-прежнему  коротали  дни  и
ночи в тесной горенке Якова Лукича.
   В последнее время что-то значительно реже стали навещать их связные,  а
обнадеживающие  обещания  из  краевого  повстанческого   центра,   которые
доставлялись им в простеньких, но добротно заделанных пакетах,  уже  давно
утратили для них всякую цену...
   Половцев, пожалуй,  легче  переносил  длительное  затворничество,  даже
наружно он казался более уравновешенным, но Лятьевский изредка срывался, и
каждый раз по-особому: то сутками  молчал,  глядя  на  стену  перед  собой
потухшим  глазом,  то   становился   необычайно,   прямо-таки   безудержно
болтливым, и тогда Половцев, несмотря на жару, с головой укрывался буркой,
временами испытывая почти неодолимое желание подняться,  вынуть  шашку  из
ножен и сплеча рубнуть по  аккуратно  причесанной  голове  Лятьевского.  А
однажды с наступлением  темноты  Лятьевский  незаметно  исчез  из  дома  и
появился только перед рассветом, притащив с  собой  це