стряпухе  мы  будем  в  день  начислять  по
трудодню, а  заведующей  придется  платить  жалованье  по  государственной
ставке. Не разоримся, факт! А дело такое, что тут ничего жалеть  не  надо,
расходы окупятся выходами на работу, это  я  вам  впоследствии  фактически
докажу! Детишек будем принимать от двух лет и до семи. Вопросов нет?
   - А не многовато ли в день по трудодню?  Не  велика  тяжесть  с  детвой
возиться, это не  вилами  в  поле  ворочать,  -  вслух  усомнился  недавно
вступивший в  колхоз,  один  из  последних  в  хуторе  единоличников  Ефим
Кривошеев.
   Но тут вокруг него закипела такая буря  негодующих  женских  возгласов,
что оглушенный Ефим вначале только морщился, отмахивался, будто  от  пчел,
от наседавших на него женщин, а потом, чуя  недоброе,  вскочил  на  парту,
весело и зычно заорал:
   - Уймитесь, мои лапушки! Уймитесь, за-ради Христа!  Это  я  по  нечайке
сказал! Это я по оплошке сдуру сбрехнул! Пропустите меня  к  выходу  и  не
тянитесь, пожалуйста, к моей морде с  вашими  кулаками!  Товарищ  Давыдов,
выручай нового колхозника! Не дай пропасть геройской смертью! Ты же  наших
баб знаешь!
   Женщины кричали вразнобой:
   - Да ты, такой-сякой, когда-нибудь возился с детишками?!
   - В стряпухи его определить, толстого борова!
   - В няньки!
   - И двух трудодней не захочешь, как побудешь с ними день-деньской, а он
скряжничает, волчий зуд!
   - Проучите его, бабоньки, чтобы брехал, да меру знал!..
   Может быть, все и обошлось бы чинно-мирно,  но  шутливый  выкрик  Ефима
послужил как бы сигналом к разрядке напряженности, и дело  приняло  совсем
неожиданный для Ефима оборот: с хохотом и визгом  женщины  стащили  его  с
парты, чья-то смуглая рука зажала в  кулаке  каштановую  бороду  Ефима,  и
звучно затрещала на нем по всем швам и помимо швов новая сатиновая рубаха.
Тщетно,  надрываясь,  Нагульнов,  призывал  женщин   к   порядку.   Свалка
продолжалась, и через минуту багрового от смеха и  смущения  Ефима  дружно
вытолкали в коридор, но оба рукава, оторванные от его  рубахи,  лежали  на
полу в классе,  а  сама  рубаха,  оставшаяся  без  единой  пуговицы,  была
распущена во многих местах от ворота до подола.
   Задыхаясь от смеха,  под  общий  хохот  окруживших  его  казаков,  Ефим
говорил:
   - Какую силу забрали наши анафемские бабы! Ведь это  беда!  Первый  раз
выступил супротив них и, скажи, как неудачно... - Он стыдливо запахивал на
смуглом животе располосованную рубаху,  сетовал:  -  Ну,  как  я  в  таком
кружеве своей бабе на глаза покажусь? Ведь она меня  за  такой  убыток  со
двора  сгонит!  Придется  вместе  с   дедом   Щукарем   пристраиваться   к
какой-нибудь вдове во временные жильцы, нету у нас с ним другого выхода!



24

   С собрания расходились далеко за полночь. По всем  улицам  и  переулкам
медленно шли люди, оживленно переговаривались;  в  каждом  дворе  скрипели
калитки, резко в ночной тишине звякали дверные щеколды; изредка то  здесь,
то там звучал смех, и - непривычные  к  такому  многолюдству  и  гомону  в
ночное время - по всему Гремячему Логу подняли неистовый брех проснувшиеся
хуторские собаки.
   Одним из последних вышел  из  школы  Давыдов.  После  ядовитой,  густой
духоты, заполнившей все помещение школы, воздух  на  улице  показался  ему
холодным, пьянящим свежестью. Даже как будто запах браги уловил  в  легком
ветерке жадно дышавший Давыдов.
   Впереди него шли двое. Услышав их голоса, он невольно улыбнулся.
   Дед Щукарь горячо говорил:
   - ...А я сдуру и поверил  ему,  чертову  треплу,  что  Кондрат  всурьез
собирается казнить меня за мою критику и самокритику, и испужался страшно,
подумал про себя: "Да ить это шутка делов -  топор  в  руках  у  Кондрата!
Парень он вроде и смирный, а там черт  его  знает...  раз  махнет  топором
вгорячах и расколет голову напополам, как арбуз!" И как я  мог  дать  веры
этому чертову Агафошке?! Ить он шагу не сделает, чтобы мне в чем-нибудь не
напакостить! Ить у него же всею жизню язык трепется, как худая варежка  на
колу. Это он, проклятый сын, и козла Трофима выучил  на  меня  кидаться  и
поддевать рогами куда попало, не считаясь, что я грызной человек. Уж это я
до тонкостев знаю! Сам видал, как он его  этой  зверской  науке  выучивал,
только я тогда вовсе не думал, что  он  его  супротив  меня  наставляет  и
научает жизню мне укорачивать.
   - А ты не верь ему! Ни в чем, как есть, не верь и всегда бери  его  под
всевозможное сомнение! Агафон до смерти любит всякие штучки выкидывать, он
надо всеми подшучивает, такой уж у него  характер,  -  хрипловатым  баском
успокаивающе отзывался Нагульнов.
   Они вместе вошли в калитку нагульновского  двора,  продолжая  разговор,
начатый, очевидно, еще в школе. Давыдов хотел было последовать за ними, но
раздумал.
   Свернул в ближайший переулок и, пройдя немного, усидел прислонившуюся к
плетню Варю Харламову. Она шагнула ему навстречу.
   Поздний ущербный месяц светил скупо, но Давыдов отчетливо разглядел  на
губах девушки смущенную и невеселую улыбку.
   - А я вас дожидаюсь... Я знаю,  что  вы  этим  переулком  всегда  домой
ходите. Давно я вас не видала, товарищ Давыдов...
   - Давно  не  встречались  мы  с  тобой,  Варюха-горюха!  -  обрадованно
проговорил Давыдов. - Ты за это время стала совсем  взрослой  и  красивой,
факт! Где же это ты пропадала?
   - То на прополке, то на покосе, и тю домашности тоже дела...  А  вы  ни
разу и не проведали меня, небось и не вспомнили ни разу...
   - Моя такая обидчивая! Не упрекай, все - некогда, все - дела. По неделе
не бреемся, едим раз в сутки, вот как нас прикрутило  перед  уборкой.  Ну,
чего ты меня ждала? Дело какое есть? Не пойму: какая-то ты  грустная,  что
ли? Или я ошибаюсь?
   Давыдов легонько  сжал  тугую  и  полную  руку  девушки  повыше  локтя,
сочувственно заглянул ей в глаза:
   - Уж не горе ли какое у тебя? Рассказывай!
   - Вы домой идете?
   - А куда же мне еще в такой поздний час?
   - Мало ли куда, вам двери везде открытые...  Ежели  домой,  то  нам  по
дороге. Может, проводите меня до нашей калитки?
   - О чем речь! Чудачка ты, право! Ну, когда это  матросы,  даже  бывшие,
отказывались  провожать  хорошеньких  девушек?  -  с  шутливым   наигрышем
воскликнул Давыдов, взяв девушку под руку. - Пошли в ногу! Ать, два!  Ать,
два!  Ну,  так  что  у  тебя  за  горе-беда?  Выкладывай  все   начистоту.
Председатель должен все знать, факт! Все до подноготной!
   И вдруг Давыдов ощутил, как под его пальцами задрожала рука  Вари,  шаг
ее стал неуверенным, как бы спотыкающимся, и сейчас же послышался короткий
всхлип.
   - Да ты на самом  деле  раскисла,  Варюха!  Что  с  тобой?  -  отбросив
шутливый тон, обеспокоенно и тихо спросил Давыдов. Он  остановился  снова,
пытаясь заглянуть ей в глаза.
   Мокрым от слез лицом Варя ткнулась в его широкую грудь.  Давыдов  стоял
не шевелясь, то хмурясь, то удивленно  подымая  выгоревшие  брови.  Сквозь
сдавленные рыдания еле расслышал:
   - Меня сватают... За Ваньку Обнизова... Маманя день и ночь меня  пилит:
"Выходи за него! Они живут справно!" -  и  вдруг  все  горькое  горе,  что
копилось на сердце у  девушки,  как  видно,  не  один  день,  вырвалось  в
страдальческом вскрике: - Да господи, что же мне делать?!
   На  короткий  миг  рука  ее  легла  на  плечо  Давыдова  и  тотчас   же
соскользнула, обессиленно повисла.
   Вот уж чего никак не ожидал Давыдов и никогда не думал о том, что такая
встреча может повергнуть его в полное смятение! Растерянный, онемевший  от
неожиданности, чувствуя острую боль на сердце, он молча сжал  Варины  руки
и, слегка отшатнувшись, смотрел на  ее  склоненное  заплаканное  лицо,  не
зная, что сказать. И только в этот момент до него наконец дошло,  что  он,
таясь от самого себя, пожалуй, давно любит эту девушку  -  какой-то  новой
для него, бывалого человека, чистой и непонятной любовью, и что сейчас вот
уже в упор подошли к нему две печальные подруги и  спутницы  почти  каждой
настоящей любви - разлука и утрата...
   Овладев собой, он спросил чуточку охрипшим голосом:
   - А ты? Что же ты, моя ланюшка?
   - Не хочу я идти за него! Пойми, не хочу!
   Варя подняла на Давыдова всклень налитые слезами глаза. Распухшие  губы
ее трогательно и жалко задрожали. И словно бы в ответ отозвалось, дрогнуло
сердце Давыдова. Во рту у него пересохло. Он с  трудом  проглотил  колючую
слюну, сказал:
   - Ну, и не выходи за него, факт! Силой никто тебя замуж не выдаст.
   - Да пойми же ты, что у матери нас шестеро, остальные все меньше  меня,
мать хворая, а одна я такую ораву не прокормлю, хоть задушусь  на  работе!
Как же ты этого не поймешь, родненький мой?
   - А замуж выйдешь - тогда как? Муж-то будет помогать?
   - Он с себя последнее сымет, лишь бы нашим  помочь!  Он  рук  не  будет
покладать на работе! Знаешь, как он меня любит? Он дюже меня любит! Только
не нужны мне ни помочь его,  ни  любовь!  Не  люблю  я  его  ни  капельки!
Противный он мне до смерти! Он меня за руки возьмет потными руками, а  мне
тошно становится. Я скорее... Эх, да что там говорить! Был бы отец  живой,
я и не задумывалась бы ни о чем, я бы  теперь,  может,  уже  школу  второй
ступени кончала...
   Давыдов все еще пристально глядел  на  заплаканное,  бледное  в  лунном
свете лицо девушки. Горестные складки лежали по углам  ее  припухших  губ,
глаза были опущены, и сине темнели веки. Она тоже молчала, комкая в  руках
платочек.
   - А  что,  если  помогать  вашей  семье?  -  после  короткого  раздумья
неуверенно спросил Давыдов.
   Но не успел он закончить фразы, как уже не слезами, а  гневом  блеснули
будто сразу высохшие глаза Варюхи. Раздувая ноздри,  она  по-мужски  грубо
воскликнула низким, рвущимся голосом:
   - Иди ты к черту со своей помощью! Понял?!
   И опять наступило короткое молчание. Потом Давыдов,  немного  ошалевший
от неожиданности, спросил:
   - Это почему же так?
   - Потому!
   - Но все же?
   - Не нуждаюсь я в твоей помощи!
   - Да не о моей помощи разговор идет,  а  колхоз  будет  помогать  твоей
матери, как многодетной вдове. Понятно? Поговорю на правлении  колхоза,  и
примем такое решение. Уразумела, Горюха?
   - Не нужна мне колхозная помощь!
   Давыдов с досады пожал плечами:
   - Странная ты фигура, факт! То она нуждается  в  помощи  и  за  первого
подвернувшегося парня собирается замуж выскакивать, то она не нуждается ни
в чьей помощи... Что-то не пойму я тебя! У кого-то из  нас  мозги  сегодня
набекрень, факт! Чего же ты хочешь в конце концов?
   Спокойный, рассудительный голос Давыдова - а может быть,  он  показался
Варе таким - привел девушку в совершенное отчаяние. Она заплакала навзрыд,
прижала к лицу ладони и, круто повернувшись  спиной  к  Давыдову,  вначале
пошла, а затем побежала по переулку, клонясь  вперед,  не  отнимая  мокрых
ладоней от лица.
   Давыдов  догнал  ее  на  повороте  в  улицу,  схватил  за  плечи,   зло
проговорил:
   - Эй, Горюха, не мудри! Я у тебя толком спрашиваю: в чем дело?
   Вот тут-то бедная Варя и дала полную волю своему  неистовому  девичьему
отчаянию, злому горю:
   - Дурак слепой! Слепец проклятый! Ничего ты не видишь! Люблю я тебя,  с
самой весны люблю, а ты... а ты ходишь как  с  завязанными  глазами!  Надо
мною уже все подруги смеются, может, уже все люди смеются! Ну,  не  слепец
ли ты? А сколько слез я по  тебе,  врагу,  истопила...  сколько  ночей  не
спала, а ты ничего не видишь! Как же я приму от тебя помощь или от колхоза
милостыню, ежели я тебя люблю?! И у тебя, у  проклятого,  язык  повернулся
сказать такое?! Да я лучше с голоду подохну, но ничего от вас  не  возьму!
Ну, вот и все тебе сказала. Добился своего? Дождался? А теперь и ступай от
меня к своим Лушкам, а мне ты не нужен, нипочем не  нужен  такой  каменюка
холодный, незрячий, такой слепец прижмуренный!
   Она с силой рванулась из рук Давыдова, но тот держал ее крепко.  Держал
надежно, крепко, но молча. Так они постояли несколько  минут,  потом  Варя
вытерла глаза кончиком косынки, сказала  потухшим,  каким-то  будничным  и
усталым голосом:
   - Пусти меня, я пойду.
   - Говори тише, а то кто-нибудь услышит, - попросил Давыдов.
   - Я и так тихо говорю.
   - Неосторожная ты...
   - Хватит! Полгода осторожничала, а больше не могу. Ну, пусти  же  меня!
Скоро рассветать будет, мне надо идти корову доить. Слышишь!
   Давыдов молчал, опустив голову. Правой рукой он все еще крепко  обнимал
мягкие плечи девушки, вплотную  ощущая  тепло  ее  молодого  тела,  вдыхая
пряный запах волос. Но странное чувство испытывал  он  в  эти  минуты:  ни
волнения, ни жара в крови, ни желания не ощущал он, только легкая  грусть,
словно дымкой, обволакивала его сердце, и почему-то трудно было дышать...
   Стряхнув с себя  оцепенение,  Давыдов  левой  рукой  коснулся  круглого
подбородка девушки, слегка приподнял ее голову и улыбнулся:
   - Спасибо тебе, милая! Моя милая Варюха-горюха!
   - За что же? - чуть слышно прошептала она.
   - За счастье, каким даришь, за то, что отругала, слепым обозвала...  Но
не думай, что я окончательно слепой! А ты знаешь, я уже иногда  подумывал,
приходило на ум частенько, что счастье мое, личное  счастье,  осталось  за
кормой, в прошлом то есть... Хотя и в прошлом мне его было отмерено -  кот
наплакал...
   - Ну, а мне и того меньше! -  тихо  проговорила  Варя.  И  уже  немного
внятнее попросила:  -  Поцелуй  меня,  мой  председатель,  в  первый  и  в
последний раз, и давай расходиться, а то  уже  заря  занимается.  Нехорошо
будет, ежели увидят нас вместе, стыдно.
   Она потянулась губами, по-детски привстав на носки и запрокинув голову.
Но Давыдов с холодком, как ребенка, поцеловал ее в лоб, твердо сказал:
   - Не горюй, Варюха, все утрясется! Провожать тебя Дальше не  пойду,  не
надо, факт, а завтра увидимся. Загадала ты мне загадку... Но к утру  я  ее
одолею, факт, что отгадаю! А ты утром матери скажи: пусть вечером  она  из
дома не отлучается, я зайду к вам на закате солнца, будет разговор,  и  ты
будь дома. До свидания, моя ланюшка! Не обижайся,  что  ухожу  вот  так...
Надо же мне как-то подумать и о твоей судьбе и о моей  тоже?  Правильно  я
говорю?
   Ответа он не стал дожидаться. Молча  повернулся  и  молча  пошел  домой
обычным своим размеренным и неспешным шагом.
   Так они и расстались бы - не свои и  не  чужие.  Но  Варя  чуть  слышно
окликнула его. Давыдов нехотя остановился, спросил вполголоса:
   - Что тебе?
   Он смотрел на быстро приближавшуюся девушку не без некоторой внутренней
тревоги: "Какое еще новое решение сумела  она  принять  за  эти  считанные
минуты расставанья? Горе ее на все может толкнуть, факт".
   Варя стремительно подошла и с ходу прижалась к  Давыдову,  дыша  ему  в
лицо, горячечно зашептала:
   - Миленький ты мой, не приходи ты к нам, не говори ни о чем с  матерью!
Хочешь, я буду жить с тобой, ну... ну, как Лушка?  Поживем  год,  а  потом
бросай меня! Я выйду замуж за Ваньку. Он меня всякую возьмет, и после тебя
возьмет! Он позавчера так и сказал: "Ты мне любая будешь мила!" Хочешь?
   Уже не рассуждая, Давыдов грубо оттолкнул Варю, презрительно сказал:
   - Дура! Девчонка! Шалава! Ты понимаешь, что ты говоришь? Ты взбесилась,
факт! Одумайся и ступай домой, проспись. Слышишь? А вечером я приду, и  ты
не вздумай от меня прятаться? Я тебя везде найду!
   Если бы Варя оскорбление, молча ушла - на том бы они и  расстались,  но
она потерянным голосом тихо спросила:
   - А что же мне делать, Семен, миленький мой?
   И у Давыдова еще раз за встречу дрогнуло сердце - уже не от жалости. Он
обнял  Варю,  несколько  раз  провел  ладонью  по  ее  склоненной  голове,
попросил:
   - Ты меня прости, я погорячился... Но и ты  хороша!  Тоже  мне,  жертву
придумала... Пойди, на самом деле, милая Варюха, поспи малость, а  вечером
увидимся, ладно?
   - Ладно, - покорно ответила Варя. И испуганно отстранилась от Давыдова:
- Господи! Да ведь уж вовсе рассвело! Пропала я...
   Рассвет подкрался незаметно, и теперь уже и Давыдов, будто проснувшись,
увидел отчетливо обрисованные контуры домов, сараев, крыш, слитые  воедино
темно-синие  купы  деревьев  в  примолкших  садах,  а  на  востоке  -  еле
намечавшуюся, мутно-багряную полоску зари.


   А ведь неспроста - Давыдов в разговоре с Варей случайно обмолвился, что
счастье его "осталось за кормой". Да и было ли оно,  это  счастье,  в  его
суматошной жизни? Вернее всего, что нет.
   До позднего утра он сидел  дома  возле  открытого  окошка,  курил  одну
папиросу за другой, перебирал в памяти свои былые  любовные  увлечения,  и
вот на поверку оказалось, что ничего-то и не было в его  жизни  такого,  о
чем можно было бы вспомнить теперь  с  благодарностью,  или  грустью,  или
даже, на худой конец, с угрызениями  совести...  Были  короткие  связи  со
случайными женщинами, никого и ни к чему не обязывающие, только  и  всего.
Легко сходились и без труда, без переживаний и жалких слов расходились,  а
через неделю встречались уже как чужие и лишь  для  приличия  обменивались
холодными улыбками и несколькими незначащими словами. Кроличья  любовь!  И
вспомнить-то было стыдно бедному Давыдову, и он, мысленно  путешествуя  по
своему  любовному  прошлому  и  наткнувшись  на  такой  эпизод,  брезгливо
морщился, старался поскорее проскользнуть мимо того, что красило  прошлое,
допустим, так  же,  как  жирное  пятно  мазута  красит  чистую  матросскую
форменку.  Чтобы  поскорей  забыть  неприятное,  он  в  смятении  поспешно
закуривал новую папиросу, думал: "Вот так и возьмись подбивать итоги...  И
получается одна чепуха и гнусь, факт! Словом, ноль без палочки  получается
у матроса. Ничего себе, достойно прожил с женщинами, не хуже любого пса!"
   И уже часам к восьми утра Давыдов решил: "Что ж, женюсь на Варюхе. Пора
кончать матросу с холостяцкой жизнью! Должно быть, так дело  будет  лучше.
Устрою ее в сельскохозяйственный  техникум,  через  два  года  будет  свой
агроном в колхозе, вот и станет тянуть рядом. А там видно будет".
   Приняв решение, он не привык медлить, откладывать дело в долгий ящик, -
умылся и пошел к дому Харламовых.
   Мать Вари он встретил во дворе, почтительно поздоровался:
   - Ну, здравствуй, мать! Как живешь?
   - Здорово, председатель! Живем помаленьку. Ты что  хотел?  Какая  нужда
тебя принесла поутру?
   - Варвара дома?
   - Спит. Вы же на собраниях засиживаетесь до белого света.
   - Пойдем в хату. И разбуди ее. Разговор есть.
   - Проходи, гостем будешь.
   Они вошли в кухню. Хозяйка, настороженно глядя на Давыдова, сказала:
   - Садись, зараз я Варьку разбужу.
   Вскоре из горницы вышла Варя. Она, наверное, тоже не  спала  это  утро.
Глаза ее были припухлы от слез, но лицо  -  по-молодому  свежо  и  как  бы
осиянно внутренней ласковой  теплотой.  Немного  исподлобья,  испытующе  и
выжидательно взглянув на Давыдова, она проговорила:
   - Здравствуйте, товарищ Давыдов! Вот и вы к нам  с  утра  пожаловали  в
гости.
   Давыдов присел на лавку, мельком оглядел  спавших  вповалку  на  убогой
кровати детей, сказал:
   - Не в гости я пришел, а по делу. Вот  что,  мать...  -  и  на  минутку
умолк, подыскивая слова, глядя на пожилую женщину усталыми глазами.
   Та стояла возле печи, беспокойно перебирая  пальцами  на  впалой  груди
складки старенького платья.
   - Вот что, мать, - повторил Давыдов. - Варвара любит меня,  я  тоже  ее
люблю. Решение такое: отвезу ее в округ  учиться  на  агронома,  есть  там
такой техникум, через два года будет она агрономом, приедет работать сюда,
в Гремячий, а нынче осенью, когда справимся с делами, сыграем свадьбу. Тут
без меня за ней сваты были от Обнизовых, но ты девку не неволь,  она  сама
себе свою судьбу сыщет, факт.
   Построжавшим лицом женщина повернулась к дочери:
   - Варька?!
   А та только и могла прошептать:
   - Маманя! - и, кинувшись к матери, низко склонившись, плача счастливыми
слезами, стала целовать ее сморщенные, натруженные до