цев.
   - Газетка, говорю, из Москвы  пришла,  и  в  ней  пропечатанное  письмо
председателя всей партии...
   - Секретаря! - поправил кто-то из толпившихся возле печи.
   - ...То бишь секретаря всей партии,  товарища  Сталина.  Вот  она,  эта
самая газетка от  второго  числа  сего  месяца,  -  не  спеша,  старческим
тенорком говорил старик, а сам уже доставал из внутреннего кармана пиджака
аккуратно сложенную вчетверо газету. - Читали  мы  вслух  ее  промеж  себя
трошки загодя за вашего прибытия, и...  выходит  так,  что  разлучает  эта
газетка нас с вами! Другая линия жизни нам, то есть хлеборобам, выходит...
Мы вчера прослыхали про эту газету,  а  ноне  утром  сел  я  верхи  и,  на
старость свою не глядя, мотнулся в станицу.  Через  Левшову  балку  вплынь
шел, со слезами, а перебрался через  нее.  У  одного  знакомца  в  станице
за-ради Христа выпросил - купил я эту газету, заплатил за нее.  Пятнадцать
рубликов заплатил! А посля уже доглядели, а на  ней  обозначенная  цена  -
пять копеек! Ну, да деньги мне с обчества соберут, с база  по  гривеннику,
так  мы  порешили.  Но  газета  денег  этих  стоит,  ажник,  кубыть,  даже
превышает...
   - Ты о чем говоришь, дед? Ты что это несешь и  с  Дона  и  с  моря?  На
старости лет умом помешался? Кто тебе давал полномочия говорить  от  имени
всех тут присутствующих? - с гневной дрожью в голосе спросил Половцев.
   Тогда выступил малого роста казачок, годов  сорока  на  вид,  с  куцыми
золотистыми усами и расплюснутым носом; выступил из стоявшей  возле  стены
толпы и заговорил вызывающе, зло:
   - Вы, товарищ бывший офицер, на наших стариков не пошумливайте,  вы  на
них и так предостаточно нашумелись в старую времю. Попановали - и  хватит,
а зараз надо без грубиянства  гутарить.  Мы  при  Советской  власти  стали
непривычные к таким  обращениям,  понятно  вам?  И  старик  наш  правильно
гутарил, что был промеж нас совет, и порешили мы все через  эту  статью  в
газете  "Правде"  не  восставать.  Разошлись   поврозь   наши   с   вашими
стежки-дорожки! Власть наша хуторская надурила, кое-кого дуриком в  колхоз
вогнала, много середняков занапрасно окулачила,  а  того  не  поняла  наша
власть, что дуриком одну девку можно, а со всем народом нельзя управиться.
Ить наш председатель Совета так нас зануздал было, что на собрании и слова
супротив него не скажи. Подтягивал нам  подпруги  неплохо,  дыхнуть  нечем
было,  -  а  ить  хороший  хозяин  по  песку,  по  чижолой  дороге  лошади
чересседельно отпущает, норовит легше сделать... Ну, мы  раньше,  конешно,
думали, что это из центру такой приказ идет, масло из нас выжимать; так  и
кумекали, что из ЦК коммунистов эта пропаганда пущенная,  гутарили  промеж
себя, что, мол, "без ветру и ветряк не будет крыльями махать".  Через  это
решили восставать и вступили в ваш "союз". Понятно вам? А зараз получается
так, что Сталин этих местных коммунистов, какие народ  силком  загоняли  в
колхоз и церква без  спросу  закрывали,  кроет  почем  зря,  с  должностев
смещает.  И  получается  хлеборобу  легкая  дыхания,  чересседельная   ему
отпущенная - хочешь, иди в колхоз, а хочешь, сиди в  своей  единоличности.
Вот мы и порешили - с вами добром... Отдайте нам расписки, какие мы вам по
нашей дурости подписали, и ступайте, куда хотите, мы вам вреда  чинить  не
будем через то, что сами мазаные...
   Половцев отошел к окну, прислонился к косяку спиной, побледнел так, что
всем стало заметно, но голос его прозвучал твердо, с сухим накалом,  когда
он, оглядывая всех, спросил:
   - Это что же, казачки? Измена?
   - Уж это как хотите, - ответил  ему  еще  один  старик,  -  как  хотите
прозывайте, но нам с вами зараз не по дороге. Раз сам хозяин  стал  нам  в
защиту, то чего же нам на сторону лезть? Вот  меня  лишили  зазря  голосу,
выселять хотели, а у меня сын в Красной Армии, и, значится, я своих правов
голоса достигну.  Мы  не  супротив  Советской  власти,  а  супротив  своих
хуторских беспорядков, а вы нас хотели завернуть  противу  всей  Советской
власти. Нет, это не гоже нам! Возверните  нам  расписки,  покедова  добром
просим.
   И еще один пожилой  казак  говорил,  неспешно  поглаживая  левой  рукой
кучерявую бородку:
   - Промахнулись мы, товарищ  Половцев...  Видит  бог,  промахнулись!  Не
путем мы с вами связались. Ну, да ить от  спыток  -  не  убыток,  теперича
будем ходить без вилюжечков... Прошедший раз слухали мы вас,  как  вы  нам
золотые горы сулили, и диву давались: уж  дюже  ваши  посулы  чижолые!  Вы
говорили, что, мол, союзники нам - на случай восстания  -  в  один  момент
оружию примчат и всю военную справу. Наше, мол, дело  только  постреливать
коммунистов. А посля раздумались мы, и что же  оно  получается?  Оружию-то
они привезут, это добро дешевое, но, гляди,  они  и  сами  на  нашу  землю
слезут? А слезут, так потом с ними и не расцобекаешься!  Как  бы  тоже  не
пришлось их железякой с русской землицы спихивать. Коммунисты - они нашего
рода, сказать, свои, природные, а энти черти-те по-каковски гутарют, ходют
гордые все, а середь зимы снегу не выпросишь,  и  попадешься  им,  так  уж
милости  не  жди!  Я  побывал  в  двадцатом  году  за  границей,   покушал
французского хлеба на Галиполях и не чаял оттедова ноги притянуть! Дюже уж
хлеб их горьковатый! И много нациев я перевидал, а скажу так, что,  окромя
русского народа, нету желанней,  сердцем  мягше.  В  Константинополе  и  в
Афинах работал в портах, на англичан, французов насмотрелся.  Ходит  такая
разутюженная гадюка мимо тебя и косоротится  оттого,  что  я,  видишь  ты,
небритый, грязный, как прах, потом воняю, а ему на  меня  глядеть  -  душу
воротит. У него ить, как у офицерской кобылы, все  до  самой  подхвостницы
подмыто и выскоблено, и вот он этим гордится, а нами гребут. Ихние матросы
в кабаках, бывало, нас затрагивают и чуть чего  -  боксом  бьют.  Но  наши
донские  и  кубанские  трошки  приобыкли  в  чужих  краях  и   начали   им
подвешивать! - Казак улыбнулся, в бороде синеватым лезвием сверкнули зубы.
- По-русски даст наш биток какому-нибудь англичанину, а он с ног - копырь,
и лежит, за голову держится, тяжело вздыхает. Нежные они на русский кулак,
и хоть сытно едят, а квелые. Мы этих союзников раскусили и поотведали! Нет
уж, мы тут с своей властью как-нибудь сами  помиримся,  а  сор  из  куреня
нечего таскать... Расписочки-то вы нам ублаговолите назад!
   "Махнет он зараз в окно, а я остануся, как рак на меле! Вот так влез!..
Ох,  матушка  родимая,  в  лихой  час  ты  меня   зародила!   Связался   с
распроклятым!  Попутал  нечистый  дух!"  -  думал  Яков  Лукич,  ерзая  по
скамейке, глаз не сводя с Половцева. А тот спокойно стоял у окна, и теперь
уже не бледность заливала его щеки, а темная просинь гнева, решимости.  На
лбу  вздулись  две  толстые  поперечные  жилы,  руки   неотрывно   сжимали
подоконник.
   - Ну, что же, господа казаки, воля ваша: не хотите идти  с  нами  -  не
просим, челом не бьем. Расписок я не верну, они не со мною, а в штабе.  Да
вы напрасно и опасаетесь, я же не пойду в ГПУ заявлять на вас...
   - Оно-то так, - согласился один из стариков.
   - ...И не ГПУ вам надо  бояться...  -  Половцев,  говоривший  до  этого
замедленно, тихо, вдруг крикнул во весь голос: - Нас надо бояться! Мы  вас
будем расстреливать, как предателей!.. А ну, прочь с дороги! Сторонись!  К
стенкам!.. - и, выхватив наган, держа его в вытянутой руке,  направился  к
двери.
   Казаки ошалело расступились, а Яков Лукич, опередив  Половцева,  плечом
распахнул дверь, вылетел в сенцы, как камень, кинутый пращой.
   В темноте они отвязали лошадей,  рысью  выехали  со  двора.  Из  куреня
доносился гул взволнованных голосов, но никто не вышел, ни один из казаков
не попытался их задержать...


   После того как вернулись в Гремячий Лог и Яков Лукич отвел на колхозную
конюшню запаренных быстрой скачкой лошадей, Половцев позвал его к  себе  в
горенку. Он не снимал с себя ни полушубка, ни папахи;  как  только  вошел,
приказал Лятьевскому собираться,  прочитал  письмо,  присланное  перед  их
приездом с коннонарочным, сжег его в печке и начал увязывать в  переметные
сумы свои пожитки.
   Яков Лукич, войдя в горенку, застал его сидящим за столом.  Лятьевский,
посверкивая глазом, чистил маузер, собирал  точными,  быстрыми  движениями
смазанные ружейным маслом части, а Половцев на скрип двери отнял  ото  лба
ладонь, повернулся к Якову Лукичу лицом, и тот впервые увидел,  как  бегут
из глубоко запавших, покрасневших глаз  есаула  слезы,  блестит  смоченная
слезами широкая переносица...
   - О том плачу, что не удалось наше дело...  на  этот  раз...  -  звучно
сказал Половцев и размашистым жестом снял белую курпяйчатую папаху, осушил
ею  глаза.  -  Обеднял  Дон  истинными  казаками,   разбогател   сволочью:
предателями и лиходеями... Сейчас уезжаем, Лукич, но мы вернемся!  Получил
вот  пакет...  В  Тубянском  и  в  моей  станице  казаки  тоже  отказались
восставать. Переманил их Сталин своей статьей. Вот бы кого я сейчас... вот
бы кого я... -  В  горле  Половцева  что-то  заклокотало,  захлюпало,  под
скулами взыграли желваки, а пальцы на ядреных руках скрючились, сжались  в
кулаки до отеков в суставах.  Глубоко,  с  хрипом  вздохнув,  он  медленно
разнял пальцы, улыбнулся одной стороной рта. - Ккка-ккой народ! Подлецы!..
Дураки, богом проклятые!.. Они не понимают того, что эта статья -  гнусный
обман, маневр! И они верят... как дети. О! Гнусь  земляная!  Их,  дураков,
большой политики ради водят, как сомка на удочке, подпруги  им  отпускают,
чтобы до смерти не задушить, а они все это за чистую  монету  принимают...
Ну, да ладно! Поймут и пожалеют, да поздно будет. Мы уезжаем, Яков  Лукич.
Спаси Христос тебя за хлеб-соль, за все. Вот тебе мой наказ: из колхоза не
выходи, вреди им всячески, а тем, кто был  в  нашем  "союзе",  скажи  моим
крепким словом: мы пока отступаем, но мы не разбиты. Мы  еще  вернемся,  и
тогда горе будет тем, кто отойдет от нас, предаст нас  и  дело...  великое
дело спасения родины и Дона  от  власти  международных  жидов!  Смерть  от
казачьей шашки будет им расплатой, так и скажи!
   - Скажу, - прошептал Яков Лукич.
   Речь и слезы Половцева его растрогали, но в душе  он  был  страшно  рад
тому, что избавляется от опасных постояльцев, что все это закончилось  так
благополучно, что отныне не придется рисковать  имуществом  и  собственной
шкурой.
   - Скажу, - повторил он и осмелился спросить: -  А  куда  вы  отбываете,
Александр Анисимыч?
   - А зачем это тебе? - настороженно спросил Половцев.
   - Так, может статься, понадобитесь вы или человек какой к вам прибудет.
   Половцев покачал головою, встал.
   - Нет, этого я тебе сказать не могу. Но так  недели  через  три  ожидай
меня. Прощай, - и подал холодную руку.
   Коня он оседлал сам, тщательно  разгладил  потник,  подтянул  подпруги.
Лятьевский уже на базу простился с Яковом Лукичом, сунул ему  в  руку  две
бумажки.
   - Вы пеши? - спросил его Яков Лукич.
   - Это я только с твоего двора, а там на улице меня ожидает  собственный
автомобиль, - пошутил духа не сронивший  подпоручик  и,  дождавшись,  пока
Половцев сел в седло, взялся за стремянной ремень. - Ну, скачи, князь,  до
вражьего стану, авось я пешой не отстану!
   Яков Лукич проводил гостей за калитку, с чувством огромного  облегчения
запер ворота на  засов,  перекрестился  и,  озабоченно  вынув  из  кармана
полученные от Лятьевского деньги, долго в предрассветном сумеречье пытался
разглядеть, какого они достоинства, и на ощупь, по хрусту  определить,  не
фальшивые ли.



28

   Двадцатого марта кольцевик привез в Гремячий Лог запоздавшие по  случаю
половодья газеты со  статьей  Сталина  "Головокружение  от  успехов".  Три
экземпляра "Молота" за день обошли все  дворы,  к  вечеру  превратились  в
засаленные, влажные, лохматые лоскутки.  Никогда  за  время  существования
Гремячего Лога газета не собирала вокруг себя такого множества слушателей,
как в этот день. Читали, собирались группами, в куренях, на  проулках,  по
забазьям, на приклетках амбаров... Один читал  вслух,  остальные  слушали,
боясь проронить слово, всячески соблюдая тишину. По  поводу  статьи  всюду
возникали великие спорища. Всяк толковал  по-своему,  в  большинстве  так,
кому как хотелось. И почти везде при  появлении  Нагульнова  или  Давыдова
почему-то торопливо передавали газету из  рук  в  руки,  пока  она,  белой
птицей облетев толпу, не исчезала в чьем-нибудь широченном кармане.
   - Ну, теперь полезут колхозы по швам,  как  прелая  одежина!  -  первым
высказал догадку торжествующий Банник.
   - Навоз уплывет, а что потяжельше - останется,  -  возражал  ему  Демка
Ушаков.
   - Гляди, как бы навыворот, наоборот не получилось, - ехидствовал Банник
и спешил уйти, чтобы в другом месте  шепнуть  людям,  которые  понадежнее:
"Бузуй, выписывайся из колхозу, покеда-свободу крепостным объявили!"
   - Раскорячился середняк! Одной ногой в колхозе стоит, а другую  поднял,
отрясает и уже норовит зараз, как бы из колхоза переступить обратно в свое
хозяйство,  -  говорил  Павло  Любишкин  Менку,  указывая   на   оживленно
разговаривавших колхозников-середняков.
   Бабы, много недопонимавшие,  по  своему  бабьему  обыкновению  занялись
догадками и выгадками! И пошло по хутору:
   - Распушаются колхозы!
   - Коров - приказано из Москвы - вернуть.
   - Кулаков возвертают и записывают по колхозам.
   - Голоса отдают энтим, у каких поотняли.
   - Церкву на Тубянском открывают, а  семенной  хлеб,  какой  в  ней  был
ссыпанный, раздают колхозникам на прокорм.
   Надвигались  большие  события.  Это  чувствовалось  всеми.  Вечером  на
закрытом собрании партячейки Давыдов, нервничая, говорил:
   - Очень даже своевременно написана  статья  товарища  Сталина!  Макару,
например, она не в бровь, а в глаз колет! Закружилась Макарова  голова  от
успехов, заодно и наши головы малость  закружились...  Давайте,  товарищи,
предложения  что  будем  исправлять.  Ну,  птицу  мы  распустили,  вовремя
догадались, а вот как с овцами, с коровами как быть? Как с  этим  быть,  я
вас спрашиваю? Если это не политически сделать, то тут, факт, получится...
получится, что это - вроде  сигнала:  "Спасайся,  кто  может!",  "Бежи  из
колхоза!" И побегут,  скот  весь  растянут,  и  останемся  мы  с  разбитым
корытом, очень даже просто!
   Нагульнов, пришедший на собрание последним,  встал,  в  упор  глядя  на
Давыдова  слезящимися,  налитыми  кровью  глазами,  заговорил,  и  Давыдов
почувствовал, как от Макара резко нанесло запахом водочного перегара:
   - Говоришь, в глаз мне эта статья попала? Нет, не в  глаз,  а  в  самое
сердце! И наскрозь, навылет! И голова моя закружилась не тогда,  когда  мы
колхоз создавали, а вот сейчас, посля этой статьи...
   - После бутылки водки она у тебя закружилась, -  тихо  вставил  Ванюшка
Найденов.
   Разметнов улыбнулся, сочувственно подмигнув, Давыдов нагнул над  столом
голову, а Макар раздул побелевшие ноздри, в мутных глазах  его  плеснулось
бешенство:
   - Ты, куженок, молодой меня учить и заметки  мне  делать!  У  тебя  ишо
пупок не просох, а я уже бился в то время за Советскую власть и  в  партии
состоял... Так-то! А что я выпил ноне, так это -  факт,  как  Давыдов  наш
говорит. И не бутылку, выпил, а две!
   - Нашел чем хвалиться!  То-то  из  тебя  дурь  прет...  -  хмуро  кинул
Разметнов.
   Макар только покосился  в  его  сторону,  но  заговорил  тише  и  рукой
перестал бестолково размахивать, а накрепко прижал ее к груди,  да  так  и
остался стоять до конца своей бессвязной, горячей речи.
   - Дурь из меня зараз не прет, брешешь, Андрюшка! Выпил же я  через  то,
что меня эта статья  Сталина,  как  пуля,  пронизала  навылет,  и  во  мне
закипела горючая кровь... - Голос Макара дрогнул, стал еще тише. - Я тут -
секретарь ячейки, так? Я  приступал  к  народу  и  к  вам,  чертям,  чтобы
курей-гусей в колхоз согнать, так? Я за колхоз как агитировал? А вот  как:
кое-кому из наших злодеев, хотя они и середняки числются,  прямо  говорил:
"Не идешь в колхоз? Ты, значится, против Советской власти? В девятнадцатом
году с нами бился, супротивничал, и зараз против? Ну, тогда и от меня миру
не жди. Я тебя, гада,  так  гробану,  что  всем  чертям  муторно  станет!"
Говорил я так? Говорил! И даже наганом по столу постукивал. Не  отрицаюсь!
Правда, не всем, но  иным  говорил,  какие  в  душе  против  нас  особенно
напряженные. И я зараз не пьяный, пожалуйста, без глупостев! Я этой статьи
не мог стерпеть, через нее и выпил за полгода первый раз. Какая  это  есть
статья? А эта статья такая, что товарищ наш Сталин написал, а я,  то  есть
Макар Нагульнов, брык! - и лежу в грязе ниц лицом,  столченный,  сбитый  с
ног долой... Это так? Товарищи! Я же согласен с тем, что я влево загибал с
курями и с прочей живностью... Но, братцы, братцы,  отчего  я  загибал?  И
зачем вы мне Троцкого на шею вешаете, взналыгиваете меня с ним,  что  я  с
ним в цобах ходил? Ты, Давыдов, мне все время в глаза ширял, что я - левый
троцкист. Но я такой грамоты, как Троцкий, не знаю, и я не так, как  он...
к партии я не ученым хрящиком прирастал, а сердцем  и  своей  пролитой  за
партию кровью!
   - Ты по существу говори, Макар! Что ты в такое дорогое время  разводишь
волынку? Время не терпит. Давай предложения, как  нам  наши  общие  вшибки
поправлять, а этак что ж ты, как Троцкий: "Я в партии, я да партия..."
   - Дай сказать! - зарычал Макар, вспыхнув и еще крепче  прижав  к  груди
правую руку. - От Троцкого я отпихиваюсь! Мне с ним зараз зазорно на одной
уровне стоять! Я не изменник и наперед вас упреждаю: кто  меня  троцкистом
назовет - побью морду! До мослов побью! И я влево с курями ушел не за-ради
Троцкого, а я поспешал к мировой революции! Через это мне и  хотелось  все
поскорее сделать, покруче собственника - мелкого буржуя -  завернуть.  Все
на шаг ближе бы к расправе  над  мировой  капитализмой!  Ну?  Чего  же  вы
молчите? Теперича так: кто же я есть такой, по  статье  товарища  Сталина?
Вот что  середь  этой  статьи  пропечатано,  -  Макар  достал  из  кармана
полушубка "Правду", развернул ее, медленно стал читать: - "Кому нужны  эти
искривления,  это  чиновничье  декретирование  колхозного  движения,   эти
недостойные угрозы по отношению к крестьянам? Никому, кроме наших  врагов!
К чему они могут привести, эти искривления?  К  усилению  наших  врагов  и
развенчанию  идей  колхозного  движения.  Не  ясно  ли,  что  авторы  этих
искривлений, мнящие себя "левыми", на самом деле  льют  воду  на  мельницу
правого оппортунизма?" Вот и выходит,  что  я  перво-наперво  -  декретный
чиновник и автор, что я развенчал колхозников и что я воды налил на правых
оппортунистов, пустил в ход ихнюю мельницу. И все это из-за каких-то овец,
курей, пропади они пропадом! Да из-за того, что пристращал несколько  штук
бывших белых, какие на  тормозах  в  колхоз  спущались.  Неправильно  это!
Создавали, создавали колхоз, а статья отбой бьет. Я эскадрон  водил  и  на
поляков и на Врангеля  и  знаю:  раз  пошел  в  атаку  -  с  полдороги  не
поворачивай назад!
   - Ты от эскадрона-то выскакал вперед как раз на сотенник... -  хмурясь,
сказал Разметнов, последнее время упорно поддерживавший Давыдова. - И  ты,
пожалуйста, кончай, Макар, об деле надо гутарить! Вот когда  выберут  тебя
секретарем ЦК, тогда уж ты будешь опрометь  головы  в  атаку  кидаться,  а
зараз - ты рядовой боец и  ты  строй  соблюдай,  а  то  мы  тебе  прикорот
сделаем!
   - Ты не перебивай, Андрей! Я любому приказу партии подчиняюсь, а  зараз
хочу  говорить  не  потому,  что  я  своей  родимой   партии   намереваюсь
супротивничать, а потому, что я ей добра хочу!  Товарищ  Сталин  прописал,
что надо было работать с учетом  местности,  так?  А  почему  ты  Давыдов,
говоришь, что статья именно мне в глаз встромилась? В ней же не  прописано
прямо, что Макар Нагульнов - автор и чиновник? Может, э