зе, а езжай поскорее. Да глупые книжные слова из головы выкинь и
мне их сроду не говори, а то походит по твоей спине  рогач,  так  и  знай,
старый дурак!
   - Любая палка об двух концах, - невнятно пробормотал дед Щукарь.
   Но, приметив гневные морщинки на лице своей владычицы, наскоро дохлебал
молоко, попрощался:
   - Ты уж лежи, милушка, не вставай без  толку,  хворай  себе  на  доброе
здоровье, а я поехал.
   -  С  богом!  -  не  очень-то  ласково  напутствовала  его  старуха   и
повернулась спиной.


   Километров шесть от хутора до отножины Червленой балки дед Щукарь  ехал
шагом, сладко дремал, изредка клевал  носом  и,  окончательно  разморенный
полуденным зноем, один раз за малым не свалился с линейки. "Этак недолго и
на бровях пройтиться", - опасливо подумал Щукарь, сворачивая в балку.
   В теклине Червленой  по  пояс  стояла  пряно  благоухающая  нескошенная
трава.  Откуда-то  с  верховьев  балки  по  глинистому  ложу  ее  струился
родниковый ручеек. Вода в нем была прозрачна и до того холодна,  что  даже
жеребцы пили ее маленькими и редкими глотками, осторожно цедя сквозь зубы.
Возле ручья стояла густая прохлада, и высоко поднявшееся солнце было не  в
силах прогреть ее наскрозь.  "Благодать-то  какая!"  -  прошептал  Щукарь,
распрягая жеребцов. Он стреножил их, пустил на попас, а  сам  расстелил  в
тени тернового куста  старенький  зипунишко,  лег  на  спину  и,  глядя  в
обесцвеченное  жарою,  бледно-голубое  небо  такими  же,   как   и   небо,
бесцветно-голубыми старческими глазками, предался житейским мечтаниям:
   "Из этакой роскошности меня до вечера и шилом не выковыряешь. Отосплюсь
всласть, погрею на солнышке свои древние косточки, а потом - к Дубцову  на
гости,  кашку  хлебать.  Скажу,  что  не  успел   дома   позавтракать,   и
непременнейше меня покормят,  уж  это  я  как  в  воду  гляжу!  А  почему,
собственно говоря, в бригаде  обязательно  должны  есть  пустую  кашу  или
какую-нибудь паршивую затирку ложками по котлу  гонять?  Не  таковский  он
парень, этот Дубцов, чтобы на покосе говеть. Такая рябая шельма, небось, и
дня без мясца не проживет. Он овцу где-нибудь в  чужом  гурте  украдет,  а
косарей накормит!.. А неплохо бы к обеду кусок баранинки,  этак  фунта  на
четыре, смолотить! Особливо - жареной, с  жирком,  или,  на  худой  конец,
яишни с салом, только вволю... Вареники со сметаной  -  тоже  святая  еда,
лучше любого причастия, особливо когда их, милушек моих,  положат  тебе  в
тарелку побольше, да ишо  раз  побольше,  этак  горкой,  да  опосля  нежно
потрясут эту тарелку, чтобы сметана до дна прошла, чтобы каждый вареник  в
ней с ног до головы обвалялся. А ишо милее, когда тебе не в тарелку  будут
эти варенички класть, а в какую-нибудь глубокую посудину, чтобы  было  где
ложке разгуляться!"
   Дед Щукарь никогда не отличался чревоугодием, он просто был голоден. За
свою долгую и безрадостную жизнь он  редко  ел  досыта  и  только  во  сне
объедался разными вкусными, на его  взгляд,  кушаньями.  То  снилось  ему,
будто ест он  вареную  баранью  требушку,  то  -  сворачивает  трубкой  и,
обмакнув в каймак, отправляет в рот огромный ноздреватый блин, то -  спеша
и  обжигаясь,  без  устали  хлебает  он  наваристую   лапшу   с   гусиными
потрохами... Да мало ли  что  ни  снилось  ему  длинными,  как  у  всякого
голодного, ночами, но просыпался он после таких снов  неизменно  грустным,
иногда даже злым, говорил про себя: "Приснится же  такая  скоромина  ни  к
селу ни к городу! Одна надсмешка, а не жизня: во сне,  изволь  радоваться,
такую лапшу наворачиваешь, что ешь не уешься, а въяве - старуха тюрю  тебе
под нос сует, будь она трижды, анафема, проклята, эта тюря!"
   После таких снов дед Щукарь  до  завтрака  потихоньку  облизывал  сухие
губы, а во время  скудного  завтрака  горестно  вздыхал  и  вяло  орудовал
щербатой ложкой, рассеянно вылавливая в миске кусочки картофеля.
   Лежа под кустом, Щукарь еще долго думал о том, что может быть в бригаде
подано на обед, а потом некстати вспомнил, как он наелся  на  поминках  по
матери Якова Лукича,  и,  окончательно  растравив  себя  воспоминаниями  о
съеденной пище, вдруг  снова  ощутил  такой  острый  приступ  голода,  что
дремоту с него как рукой сняло, и он остервенело плюнул, вытер бороденку и
стал ощупывать ввалившийся живот, а потом вслух заговорил:
   - Кусочек хлеба и кружка кислого молока -  да  разве  же  это  еда  для
настоящего мужчины-призводителя? Одна воздушность, а  не  еда!  Час  назад
живот у меня был тугой, как  цыганский  бубен,  а  зараз?  А  зараз  он  к
хребтине прирос. Господи боже ты мой!  И  всею-то  жизню  об  куске  хлеба
насучного думаешь, о том, чем бы чрево набить, а жизня протекает, как вода
скрозь пальцев, и не приметишь, как она к  концу  подберется...  Давно  ли
проезжал я по этой Червленой балке! Тогда терны цвели во  всю  ивановскую,
белой кипенью вся балка взялась!  Дунет  тогда,  бывало,  ветер,  и  белый
духовитый цвет летит по балке, кружится, как снег в  сильную  метель.  Вся
дорога внизу была укрытая белым, и пахло  лучше  любой  бабьей  помады,  а
зараз  почернел  этот  вешний  цвет,  исчезнул,  сгинул   окончательно   и
неповоротно! Вот так и моя никудышная жизня под старость взялась чернотой,
и вскорости уже придется бедному Щукарю стоптанные  копыта  откидывать  на
сторону, тут уж ни хрена не поделаешь...
   На этом  философски-лирические  размышления  деда  Щукаря  закончились.
Жалость к самому себе обуяла Щукаря, он  немного  всплакнул,  высморкался,
вытер рукавом рубахи покрасневшие глаза и стал дремать. От  печальных  дум
его всегда тянуло на сон.
   Засыпая и даже в этом состоянии оставаясь верным своему  характеру,  он
сладостно заулыбался, блаженно щуря глаза, подумал сквозь сон: "Непременно
будет у Дубцова в бригаде свежая баранина на обед, чует  мое  сердце!  Ну,
четыре фунта за присест я, конечно, не уберу, это я малость погорячился  и
примахнул лишку, а три фунта или, скажем, три с половиной  -  с  маху  без
единой передышки! Была бы эта баранинка на столе, а там уж Щукарь, небось,
не промахнется и мимо рта не пронесет, будьте спокойные!"
   Часам к трем жара достигла предела. Сухой, горячий ветер, поднявшись  с
востока, нес в Червленую балку раскаленный воздух, и от недавней  прохлады
вскоре не осталось там и следа. А тут еще солнце,  перемещаясь  на  запад,
словно бы преследовало Щукаря: он спал, лежа на животе, уткнувшись лицом в
свернутый зипунишко, и как только солнечные лучи  начинали  нащупывать,  а
затем и ощутимо покалывать сквозь дырявую рубашку его худую спину, - он  в
полусне слегка перемещался в тень; но  через  несколько  минут  докучливое
солнце снова начинало нещадно жечь  стариковскую  спину,  и  Щукарю  снова
приходилось ползти на животе в сторону. За три  часа,  не  просыпаясь,  он
по-пластунски околесил половину небольшого куста.  Под  конец,  измученный
жарою, опухший, насквозь мокрый от пота,  Щукарь  проснулся,  сел,  из-под
ладони взглянул на солнце и негодующе подумал:  "Вот  божий  глаз,  прости
меня, господи, и под кустом от него  не  схоронишься!  Заставил-таки,  как
зайца, крутиться вокруг куста целых полдня. Да разве же это  сон?  Это  не
сон, а чистое наказание! Надо бы под линейкой ложиться, да этот божий глаз
и там бы меня сыскал, черта рытого от него в голой степи схоронишься!"
   Кряхтя и вздыхая,  он  неторопливо  снял  донельзя  изношенные  чирики,
засучил штаны и долго рассматривал свои высохшие ноги, критически улыбаясь
и в то же время горестно покачивая  головой.  Потом  направился  к  ручью,
чтобы умыться, охладить разгоряченное лицо студеной водой.
   С этого момента и стала разматываться цепь горестных приключений в  его
жизни...
   Едва он, пробираясь по мелкой осоке к чистинке на средине ручья, высоко
поднимая ноги, ступил два  шага,  как  вдруг  почувствовал,  что  придавил
подошвой левой ноги что-то шевелящееся, скользкое и холодное, и тотчас  же
ощутил легкий укол повыше щиколотки. Дед Щукарь  проворно  выхватил  левую
ногу из воды и остался стоять на правой,  как  журавль  среди  болота.  Но
когда он увидел, что слева от него  зашелестела  осока  и  по  ней  быстро
побежал извилистый след, лицо его стало зеленым, под цвет осоки,  а  глаза
начали медленно выбираться из орбит...
   И откуда только взялась у старика резвость! К нему будто  бы  вернулась
давно ушедшая молодость: в два прыжка он  был  уже  на  берегу  и,  только
усевшись  на  глинистый  бугорок,  стал  внимательно   рассматривать   две
крохотные красные точки на ноге, время от времени  поглядывая  испуганными
глазами на злополучный ручей.
   Постепенно, когда прошел первый испуг, к нему возвратилась  способность
мышления, и он тихо прошептал:
   - Ну вот, слава  богу,  и  начинается...  Вот  они  что  означают,  эти
проклятые приметы! Говорил же этому моему дуролому Давыдову, что  не  надо
нынче рысковать и ехать в  станицу,  так  нет,  загорелось  ему,  вынь  да
положь, а поезжай. Вот я и доездился.  Он  часто  говорит:  "Я  -  рабочий
класс". И с чего этот рабочий класс такой напористый? Ежли он затеется что
сделать, - будьте спокойные, он с тебя живой не слезет, а своего добьется!
Добился, сукин сын, а зараз что я должен делать?
   И тут деда Щукаря вдруг осенило:  "Надо  зараз  же  высосать  кровь  из
ранки! Укусила меня не иначе вредная гадюка,  ишь  как  она  полохнула  по
осоке! Порядочная змея или, скажем, ужака, она полозит не спеша, степенно,
а эта подлючина пошла, как молонья, аж завиляла. То-то же  она  испужалась
меня! Но тут вопрос - кто кого дюжей испужался: я ее или она меня?"
   Решать этот сложный вопрос было некогда, время не ждало, и дед,  нимало
не медля, согнулся, сидя, в три погибели, но как ни старался, а дотянуться
губами до ранки не смог. Тогда он, придерживая руками пятку  и  ступню,  с
таким отчаянным усердием рванул ногу на себя, что в щиколотке что-то резко
щелкнуло, и от неистовой боли старик запрокинулся на спину. Минут пять  он
лежал не шевелясь. Придя в себя, тихо  пошевеливая  пальцами  левой  ноги,
Щукарь в полном недоумении стал размышлять: "С укуса началось, а  теперича
продолжается... Первый раз в жизни вижу, чтобы человек по доброй воле  сам
себе мог ногу вывихнуть. Кому хошь расскажи про такую оказию - не поверят,
скажут: "Опять брешет Щукарь!" Вот тебе и приметы. Куда они  взыгрывают...
Ах, язви его, этого Давыдова! Говорил же ему добром, как человеку. А зараз
что я должен делать? Как я буду жеребцов запрягать?"
   Однако медлить больше было нельзя. Щукарь тихонько поднялся,  осторожно
попробовал ступить на левую ногу. К его великой радости, боль оказалась не
столь уже сильной, и хотя с трудом, но передвигаться он мог. Раскрошив  на
ладони маленький кусочек глины, он смешал его со слюной, тщательно замазал
ранку и только что, прихрамывая и бережно  ступая  на  поврежденную  ногу,
пошел к жеребцам, как  вдруг  увидел  на  противоположной  стороне  ручья,
метрах в четырех от себя, такое, от  чего  глаза  его  загорелись  и  губы
затряслись в неудержимой ярости:  на  той  стороне,  свернувшись  клубком,
сладко дремал на сугреве небольшой уж. В том, что это был  именно  уж,  не
могло быть никаких сомнений: на голове его мирно светились оранжево-желтые
"очки"...
   И тут дед Щукарь просто взбесился. Никогда еще речь его не  была  столь
патетически взволнованной и негодующей. Выставив  вперед  больную  ногу  и
торжественно протянув руку, он дрожащим голосом заговорил:
   - Выползок проклятый! Холоднокровная сволочь! Чума в  желтых  очках!  И
это ты, вредная насекомая, мог меня, то есть мужчину-призводителя, так  до
смерти напужать?! А я-то сдуру подумал, что ты это  не  ты,  а  порядочная
гадюка! А что ты есть такое, ежели разобраться  в  этом  вопросе?  Пакость
ползучая тьфу, и  больше  ничего!  Наступить  на  тебя  ногой  ишо  раз  и
растереть в дым и в прах, и больше ничего не остается.  Ежли  бы  я  через
тебя, аспида, ногу себе не свихнул, я бы так и сотворил  с  тобой,  поимей
это в виду.
   Щукарь  перевел  дыхание,  проглотил  слюну.  Уж,  приподняв   точечную
мраморно-черную головку, казалось, внимательно слушал впервые обращенную к
нему речь. Отдохнув немного, Щукарь продолжал:
   - Вылупил свои  бесстыжие  глаза  и  не  моргаешь,  нечистый  дух?!  Ты
думаешь, что тебе это так и обойдется? Нет, милый мой, зараз  ты  от  меня
получишь все, что тебе на твой нынешний трудодень причитается!  Подумаешь,
адаптер какой нашелся! Да я с тобой разделаюсь так, что одни  анфилады  от
тебя останутся, факт!
   Дед Щукарь опустил  обличающе  гневный  взор  и  среди  мелкой  гальки,
принесенной вешней водою откуда-то с верховьев Червленой  балки,  усмотрел
крупный обкатанный камень-голыш. Забыв про больную ногу, он  смело  шагнул
вперед. Острая боль прострелила щиколотку, и дед свалился на бок,  ругаясь
самыми непотребными словами, но все же не выпуская камня из руки.
   Пока он, кряхтя и стоная, поднялся на ноги, -  уж  исчез.  Его  как  не
было.  Он  будто  сквозь  землю   провалился!   Щукарь   выронил   камень,
недоумевающе развел руками:
   - Скажи на милость, напасть какая-то, да только и делов. Ну,  куда  он,
анчихрист, мог деваться? Не иначе - опять же в воду мигнул. Уж оно как  не
повезет, так не повезет. Так думаю, что на этом  дело  не  кончится...  Не
надо бы мне, старому дураку, в разговоры  с  ним  ввязываться,  надо  было
молчаком брать каменюку и бить его с первого раза же в голову,  непременно
в  голову,  иначе  эту  гаду  не  убьешь,  а  со  второго  раза  я  мог  и
промахнуться, факт. Но зараз кого же бить, ежли он сгинул,  нечистый  дух?
Вот в чем вопрос!
   Еще некоторое время дед Щукарь стоял возле ручья, почесывая затылок,  а
потом безнадежно махнул рукой и похромал запрягать жеребцов.  Пока  он  не
отошел от ручья на порядочное расстояние, он все  еще  оглядывался,  всего
лишь несколько раз и так просто, на всякий случай...
   ...Степь под ветром могуче и мерно дышала во всю свою широченную  грудь
пьянящим и всегда немного грустным ароматом скошенной  травы,  от  дубовых
перелесков, мимо которых бежала  дорога,  тянуло  прохладой,  мертвым,  но
бодрящим запахом сопревшей дубовой листвы, а вот прошлогодние листья ясеня
почему-то пахли молодостью, весной и, быть может, немножко - фиалками.  От
этого смешения разнородных  запахов  обычному  человеку  всегда  почему-то
становится не очень весело, как-то не по себе, особенно  тогда,  когда  он
остается сам с собой наедине... Но не таков был дед Щукарь. Удобно устроив
больную ногу, положив ее на свернутый зипун, а правую  беспечно  свесив  с
линейки,  он  уже  широко   улыбался   беззубым   ртом,   довольно   щурил
обесцвеченные временем глазки, а крохотный, облупленный  и  красный  носик
его так и ходил ходуном, жадно ловя родные запахи родной степи.
   А почему ему было и не радоваться жизни? Боль в  ноге  стало  понемногу
утихать, туча, принесенная ветром откуда-то с  далекого  востока,  надолго
закрыла солнце, и по равнине, по буграм,  по  курганам  и  балкам  поплыла
густая сиреневая тень, дышать стало легче, а впереди как-никак ожидал  его
обильный ужин... Нет, как хотите, но деду Щукарю жилось  пока  не  так  уж
плохо!
   На гребне бугра, как только вдали  завиднелись  полевая  будка  и  стан
второй  бригады,  Щукарь  остановил  лениво  трусивших  жеребцов,  слез  с
линейки. Тупая, ноющая боль в щиколотке все еще держалась,  но  стоять  на
обеих ногах он мог более или менее твердо, и старик решился: "Я им покажу,
что не водовоз  едет,  а  как-никак  кучер  правления  колхоза.  Раз  вожу
товарища Давыдова, Макарушку и другое важное начальство, то  и  проехаться
надо так, чтобы людям издаля завидно было!"
   Чертыхаясь и жалобно  стоная,  отпрукивая  почуявших  ночлег  жеребцов,
старик стал на линейке во весь рост, широко расставил ноги,  туго  натянул
вожжи и молодецки гикнул.  Жеребцы  с  места  пошли  машистой  рысью.  Под
изволок они все больше набирали резвости, и  вскоре  от  встречного  ветра
неподпоясанная  рубаха  Щукаря  вздулась  на  спине  пузырем,  а  он   все
попрашивал у  жеребцов  скорости  и,  морщаясь  от  боли  в  ноге,  весело
помахивал кнутом,  кричал  тонким  голоском:  "Родненькие  мои,  не  теряй
форсу!"
   Первым его увидел Агафон Дубцов, находившийся возле стана.
   -   Какой-то   черт   по-тавричански   правит,   стоя.   Приглядись-ка,
Прянишников, кто это к нам жалует?
   С незавершенного прикладка сена Прянишников весело прокричал:
   - Агитбригада едет: дедушка Щукарь.
   - К делу, - довольно улыбаясь, сказал Дубцов. - А то мы тут уж прокисли
от скуки. Вечерять старик будет с нами, и такой уговор, братцы: в ночь его
никуда не пущать...
   А сам уже вытащил из-под будки свой мешок, деловито  порывшись  в  нем,
сунул в карман початую четвертинку водки.



19

   Опорожнив вторую миску жидкой  пшенной  каши,  лишь  слегка  сдобренной
салом,  дед  Щукарь  пришел  в  состояние  полного  довольства  и   легкой
сонливости. Благодарно глядя на щедрую стряпуху, сказал:
   - Спасибочка всем вам за угощение и водку, а тебе, Куприяновна,  низкий
поклон. Если хочешь знать, так ты ничуть даже не баба, а сундук с золотом,
факт. С твоим уменьем варить кашу тебе бы не вахлакам стряпать,  а  самому
Михаилу Иванычу Калинину. Голову отсеки мне, а через год на  твоих  грудях
уже  висела  бы  какая-нибудь  медаль  за  отличное  усердие,   а   может,
какой-нибудь шеврон на рукав он тебе  пожаловал  бы,  ей-богу,  не  брешу,
факт. Уж я-то до тонкостев знаю, что есть главное в жизни...
   - А что? - с живостью спросил сидевший рядом Дубцов.  -  Что,  дедушка,
главное, по твоему разумению?
   - Жратва! Фактически  говорю,  что  только  жратва,  и  больше  ничего"
главнее нету.
   - Ошибаешься ты, дедушка, - печально  сказал  Дубцов,  кося  цыганскими
глазами на остальных слушателей и сохраняя самый серьезный вид. -  Жестоко
ты ошибаешься, а все потому, что умишко у  тебя  на  старости  годов  стал
такой же жидкий, как вот эта каша, какую ты хлебал. Разжижели твои  мозги,
потому ты и ошибаешься...
   Дед Щукарь снисходительно улыбнулся:
   - Пока неизвестно, у кого мозга круче замешена: у тебя или  у  меня.  А
по-твоему, что есть главное в жизни?
   - Любовь, - скорее выдохнул, чем проговорил Дубцов  и  так  мечтательно
закатил глаза под лоб, что, глядя на его смуглое  рябое  лицо,  первая  не
выдержала Куприяновна.
   Она фыркнула громко, как лошадь, почуявшая дождь, и, вся сотрясаясь  от
смеха, закрыла рукавом кофточки побагровевшее лицо.
   - Ха! Любовь! - Щукарь презрительно улыбнулся. - Да что она стоит, твоя
любовь, без хорошего харча? Тьфу, и  больше  ничего!  Не  покорми  тебя  с
недельку, так от тебя не то что Куприяновна, но и родная жена откажется.
   - Это как сказать, - упорствовал Дубцов.
   - Тут и говорить нечего. Я все дочиста  наперед  знаю,  -  отрезал  дед
Щукарь и назидательно  поднял  указательный  палец.  -  Вот  я  вам  зараз
расскажу одну оказию, и все придет в ясность, и никаких споров  больше  не
понадобится.
   Редко приходилось встречать деду Щукарю более внимательных  слушателей.
Около тридцати человек сидело вокруг костра, и все боялись проронить  хоть
одно Щукарево слово. Так по крайней мере  казалось  ему.  Да  и  что  было
спросить со старика? На собраниях ему никогда не давали слова; Давыдов  во
время поездок был молчалив, все что-то обдумывал про себя; старуха  Щукаря
даже смолоду не отличалась разговорчивостью. С кем же  было  отвести  душу
бедному старику? Потому-то  он  теперь,  найдя  благосклонных  слушателей,
будучи после ужина в отличнейшем расположении духа, и  решил  наговориться
вволю. Он уселся  поудобнее,  сложил  ноги  калачиком,  разгладил  ладонью
бороденку и только что раскрыл рот, чтобы начать неспешное  повествование,
как его опередил Дубцов - с нарочитой строгостью сказал:
   - Ты рассказывай, дед, только без брехни! У нас в бр