ти слова вовсе даже
меня и не касаемые? А вот, кабы товарищ Сталин приехал в Гремячий  Лог,  я
бы ему так и сказал: "Дорогой наш Осип Виссарионыч! Ты, значится, супротив
того, чтобы нашим середнякам острастку  задавать?  Ты  их  прижеливаешь  и
норовишь с нежностями уговаривать? А ежели он, этот середняк, в  прошедших
временах был в белых казаках  и  до  се  до  невозможности  привеженный  к
собственности, тогда в какое место мне его лизать, чтобы он в колхоз вошел
и терпеливо приближался к мировой революции?  Ить  он,  середняк  этот,  в
колхоз  войдет,  и  то  не  может  отрешиться  от  собственности,  а   все
прицеляется, как бы свою худобу дюжей подкармывать, вот он какой!"  Ну,  а
уж ежели товарищ Сталин, поглядев на такой народ, опять настаивал бы,  что
я искривления производил и колхозников развенчивал,  то  тут  бы  я  прямо
сказал ему: "Пущай их черт венчает, товарищ Сталин, а  я  больше  не  могу
через состояние своего раскиданного по фронтам здоровья. Отпустите меня на
китайскую границу, там я  дюжей  партии  спонадоблюсь,  а  Гремячий  пущай
Андрюшка Разметнов коллективизирует. Он и  хребтиной  жидковат,  кланяться
бывшим белым может преотлично, и слезу пущает... Это он тоже может!"
   - Ты меня не трожь, а то я тоже могу тронуть...
   - А ну, довольно! Хватит на сегодня! - Давыдов встал, подошел к  Макару
вплотную, с не присущим ему холодком в голосе спросил: -  Письмо  Сталину,
товарищ Нагульнов, это - линия ЦК. Ты, что же, не согласен с письмом?
   - Нет.
   - А ошибки свои признаешь? Я, например, свои признаю. Против фактов  не
попрешь и  выше  кое-чего  не  прыгнешь.  Я  не  только  признаю,  что  мы
пересолили, обобществив мелкий скот, телят,  но  и  буду  исправлять  свои
ошибки. Мы чересчур увлеклись процентом коллективизации,  хотя  в  этом  и
райкомовская  вина  есть,  и  слишком  мало  поработали  над   фактическим
укреплением колхоза. Ты признаешь это, товарищ Нагульнов?
   - Признаю.
   - Так в чем же дело?
   - Статья неправильная.
   Давыдов  с  минуту  разглаживал  ладонями  грязную  клеенку  на  столе,
неизвестно для чего подкрутил фитиль умеренно горевшей  лампы,  -  видимо,
пытался унять волнение и не смог.
   - Ты! Дубина, дьявол!.. Тебя за эти  разговорчики  в  другом  месте  из
партии вышибли бы! Ну, факт! Ты с ума свихнулся, что ли? Или ты сейчас  же
прекратишь этот... свое это... свою оппозицию, или мы на тебя... Факт!  Мы
терпели  достаточно  твоих  высказываний,  а  если  уж  ты   ставишь   это
по-серьезному,  -  пожалуйста!  Мы  официально  сообщим  райкому  о  твоем
выступлении против линии партии!
   - Сообщай. Я сам заявлю в райком. За Банника и за все разом отвечу...
   Давыдов несколько приутих, вслушиваясь в потерянный голос Макара, но со
все еще не остывшим озлоблением, пожимая плечами, сказал:
   - Знаешь что, Макар? Поди-ка ты проспись, а уж потом мы будем  с  тобой
говорить фактически. А то у нас с  тобой  получается,  как  в  сказке  про
белого бычка: "Мы с тобой шли?" - "Шли". - "Тулуп  нашли?"  -  "Нашли".  -
"Ну, давай по уговору делить тулуп". - "Какой тулуп?" - "Так мы ж с  тобой
шли?" - "Шли..." И  так  без  конца.  То  ты  говоришь,  что  ошибки  свои
признаешь, а следом за этим  заявляешь,  что  статья  неправильная.  Тогда
какие же  ты  ошибки  признаешь,  если  статья,  по-твоему,  неправильная?
Запутался ты, факт! И потом - с каких это пор у нас секретари ячеек  стали
приходить на ячейковые собрания в выпитом виде? Что это такое,  Нагульнов?
Это - партийный проступок! Ты -  старый  член  партии,  красный  партизан,
краснознаменец, и вдруг такое явление... Вот Найденов - комсомолец, что он
о твоем образе может подумать?  И  потом,  если  до  районной  контрольной
комиссии дойдет; что ты пьянствуешь, да еще в такой ответственный  момент,
что ты  не  только  середняков  запугивал  с  ружьем  в  руках,  но  и  не
по-большевицки относишься к своим искривлениям и  даже  выступаешь  против
линии партии, то это. Нагульнов, получится для тебя печальный факт. Ты  не
только секретарем ячейки не будешь, но и членом партии, так и знай! Это  я
тебе фактически говорю. - Давыдов взъерошил  волосы,  помолчал,  чувствуя,
что тронул Макара за живое; продолжал: - Дискуссию  вокруг  статьи  нечего
устраивать. Партию ты по-своему не свернешь, она не таким,  как  ты,  рога
обламывала и заставляла подчиняться. Как ты этого не поймешь!
   - Да брось ты с ним воловодиться! Он битый час бузу тер, а слушать было
нечего. Нехай идет и спит. Ступай, Макар! Совестно тебе! Глянь на  себя  в
зеркалу - и ужахнешься: морда пухлая, глаза как у бешеной собаки, ну, чего
ты в таком виде явился? Иди! - Разметнов вскочил, свирепо потряс Макара за
плечо, но тот вялым, безжизненным движением снял с плеча его руку,  больше
ссутулился...
   В тягостном молчании Давыдов побарабанил по  столу  пальцами.  Найденов
Ванюшка, все время  с  недоумевающей  улыбкой  посматривавший  на  Макара,
попросил:
   - Товарищ Давыдов, давайте кончать.
   - Так вот, товарищи, -  оживился  Давыдов,  -  я  предлагаю  следующее:
вернуть колхозникам мелкий скот и коров, но  у  кого  было  сдано  по  две
коровы  -  тех  сагитировать,  чтобы  по  одной   оставили   в   колхозном
обобществленном стаде. Завтра прямо с утра надо созвать собрание и повести
разъяснительную работу. Весь упор надо сделать сейчас  на  разъяснение!  Я
боюсь, что начнутся выходы  из  колхоза,  а  ведь  нам  не  сегодня-завтра
выезжать в поле... Вот где, Макар, покажи-ка свою закалку! Уговори, да без
нагана, чтобы из колхоза не выходили, это будет факт! Так  что  же,  будем
голосовать? Будем голосовать мое предложение? Кто за? Ты  воздерживаешься,
Макар? Так и запишем: "при одном воздержавшемся..."
   Разметнов предложил с завтрашнего же дня повести  борьбу  с  сусликами.
Решили мобилизовать на уничтожение сусликов часть  колхозников,  из  числа
тех, которые  не  будут  заняты  на  полевых  работах,  прикрепить  к  ним
несколько пар быков для доставки воды и просить заведующего школой учителя
Шпыня выйти в поле с учениками, помочь в выловке грызунов.
   Все время Давыдов внутренне колебался: прижимать ли Макара? Ставить  ли
вопрос о нем в порядке привлечения его к партийной ответственности за  его
выступление против статьи Сталина, за нежелание ликвидировать  последствия
"левых" ошибок,  наделанных  в  практике  создания  колхоза?  Но  к  концу
собрания, глянув на мертвенно-белое лицо Макара, потное, со вздувшимися на
висках венами, решил: "Нет, не надо! Сам поймет. Пусть-ка  он  без  нажима
осознает. Путаник, но ведь страшно свой  же!  И  еще  эта  его  болезнь...
припадки. Нет, замнем это дело!"
   А Макар до конца собрания просидел  молча,  внешне  ничем  не  проявляя
своего волнения.  Давыдов,  поглядывая  на  него,  лишь  единственный  раз
заметил, как по рукам Макара, обессиленно  кинутым  на  колени,  бугристой
волной прошла крупная дрожь...
   - Возьми Нагульнова к себе ночевать,  проследи,  чтобы  он  не  пил,  -
шепнул Давыдов Разметнову, и тот согласно кивнул головой.
   Домой  Давыдов  возвращался  один.  Возле  база  Лукашки  Чебакова   на
поваленном  плетне  сидели  казаки,  оттуда  доносился  оживленный  говор.
Давыдов шел по противоположной стороне улицы; поравнявшись, слышал, как из
темноты кто-то незнакомый уверенно, с улыбкой в басовитом голосе говорил:
   - "...сколько ни давай, сколько ни плати, - все им мало!"  А  другой  и
говорит: "Зараз проявились у Советской власти два крыла: правая  и  левая.
Когда же она сымется и улетит от нас к ядрене-фене?"
   Покатился разноголосый смех и неожиданно быстро смолк.
   - Тссс!.. Давыдов! - послышался тревожный шепот.
   И тотчас же прежний  басовитый  голос,  уже  без  малейшего  намека  на
игривость, с притворной деловитостью, врастяжку заговорил:
   - Да-а-а... Кабы не было дождей, с посевом скоро управились бы... Земля
подсыхает прямо-таки невидя... Ну что  же,  братцы,  на  спокой,  что  ли?
Прощевайте покедова!
   Кашель. Шаги...



29

   На другой день было подано двадцать три заявления о выходе из  колхоза.
Вышли преимущественно середняки, вступившие в колхоз в числе последних, на
собраниях  обычно  отмалчивавшиеся,  постоянно  спорившие  с  нарядчиками,
неохотно выходившие на работу. Это про них Нагульнов говорил: "Да разве  ж
это колхозники? Это так, ни рыба ни мясо!" Вышли  те,  которые,  по  сути,
были мертвым балластом в бригадах, которые и колхозниками-то стали  то  ли
из-за опасений, как бы не попасть в  немилость  у  власти,  то  ли  просто
увлеченные общим могущественным приливом, тягой в колхоз, начавшейся еще в
январе.
   Давыдов, принимая заявления, пробовал  и  этих  уговаривать,  советовал
подумать, повременить, но выходцы уперлись на своем,  и  Давыдов  в  конце
концов махнул рукой.
   - Идите, граждане, но помните: будете обратно проситься в колхоз  -  мы
тогда еще подумаем, принимать вас или нет!
   - Навряд мы будем  обратно  проситься!  Надеемся  сызнова  без  колхоза
прожить... Да оно, видишь ли, Давыдов, и  раньше  без  колхоза  мы  как-то
жили, с голоду не пухли, свому добру сами были хозяева, чужие дяди нам  не
указывали, как пахать, как сеять, на попихачах ни у кого  не  были...  Так
что думаем и зараз без колхоза жить, не скучать! - улыбаясь в  закрученные
каштановые усы, за всех отвечал вчерашний колхозник Батальщиков Иван.
   - Мы-то тоже без вас как-нибудь проживем! Уж  плакать  и  убиваться  не
будем, факт! Баба с телеги - кобыле легче, - отрезал Давыдов.
   - Оно и лучше, когда полюбовно разойдемся. Горшок об  горшок  и  -  без
обиды врозь. Дозвольте скотинку нашу из бригад забрать?
   - Нет, этот вопрос мы будем ставить на правлении. Подождите до завтра.
   - Годить нам некогда. Вы колхозом, может, посля троицы начнете сеять, а
нам надо в поле ехать. До завтра погодим, а уж ежели вы зачнете  и  завтра
нашу худобу держать, тогда возьмем сами!
   В голосе Батальщикова была прямая угроза, и Давыдов слегка покраснел от
злости, когда отвечал ему:
   - Я посмотрю, как ты сумеешь взять что-либо из  колхозной  конюшни  без
ведома правления! Во-первых, не дадим, а  во-вторых,  если  и  возьмешь  -
будешь отвечать по суду.
   - За свою скотиняку-то?
   - Пока она - колхозная.
   С этими бывшими колхозниками Давыдов расстался  без  малейшего  чувства
сожаления, но заявление о выходе Демида Молчуна  его  неприятно  поразило.
Демид  пришел  уже  перед  вечером,  сильно  пьяный   и   все   такой   же
неразговорчивый.  Не  поздоровавшись,  сунул  клочок  газетной  бумажки  с
нацарапанными поперек текста словами: "Выпущайте из колхоза".
   Давыдов повертел  в  руках  немногословное  молчуновское  заявление,  с
некоторым недоумением, с недовольством в голосе спросил:
   - Что же это ты, а?
   - Удаляюсь, - зарокотал Молчун.
   - Куда? Почему?
   - Из колхозу, стало быть.
   - Да почему выходишь-то? Куда пойдешь?
   Демид промолчал, широко повел рукою.
   - На все четыре стороны хочешь пыхнуть? - перевел его жест Разметнов.
   - Вр-во!
   - Так почему ты все-таки выходишь? -  допытывался  Давыдов,  пораженный
выходом бедняка - молчаливого активиста.
   - Люди выходят... Ну, и я следом.
   - А ежели люди с яру головами вниз будут сигать, и ты будешь? - спросил
тихо улыбавшийся Разметнов.
   - Ну, уж это,  брат  едва  ли!  -  Молчун  гулко  захохотал.  Смех  его
разительно был похож на грохот порожней бочки.
   - Ну, что же, выходи, - вздохнул Давыдов, - корову свою  можешь  взять.
Тебе как бедняку отдадим без разговора, факт. Отдадим, Разметнов?
   - Надо возвернуть, - согласился Разметнов, но Демид снова пространно  и
раскатисто засмеялся, бухнул:
   - А она, корова-то, мне и без надобностев! Колхозу ее дарю. Я в  зятья,
должно,  выйду.  Это  вам  как?  На  удивленье,  небось?  -  и  вышел,  не
попрощавшись.
   Давыдов  выглянул  в  окно:  Молчун  неподвижно  стоял  около  крыльца.
Закатное  багряное  солнце  щедротно  освещало  его  медвежковатую  спину,
могучую бурую шею, до самого  воротника  заросшую  золотистой  курчавейшей
шерстью.  Колхозный  двор  был  залит  талой   водой.   Огромнейшая   лужа
простиралась  от  крыльца  до  амбара.  Со  сходцев  мимо  плетня   лежала
протоптанная по рыхлому снегу, по грязи стежка. Люди, обходя лужу,  обычно
шли по-над самым плетнем, придерживаясь руками за колышки. Демид  стоял  в
тупой, тяжкой задумчивости. Потом качнулся и вдруг с  пьяным  безразличием
шагнул прямо в воду, побрел к амбару, медлительно и валко покачиваясь.
   С интересом наблюдая за ним, Давыдов увидел, как Молчун  взял  стоявший
на приклетке лом, подошел к воротам.
   - Это он, чертило, не громить ли нас задумал? - проговорил подошедший к
окну  Разметнов  и  засмеялся.  Он  всегда  относился  к  Молчуну   тепло,
приязненно, питая непреоборимое уважение к его физическому могуществу.
   Молчун приоткрыл ворота и с такой силой  ахнул  ломом  по  обледенелому
сугробу, что разом отколол огромный кус льда, пуда в три весом.  В  ворота
градом застучали ледяные комочки,  и  вскоре  в  проделанное  ломом  русло
молчаливо ринулась со двора вода.
   - Ну, этот  опять  в  колхозе  будет!  -  заговорил  Разметнов,  хватая
Давыдова за плечо, указывая на Молчуна. - Приметил непорядок,  исправил  и
пошел. Значит, у него душа в нашем хозяйстве осталась! Верно я говорю?


   После появления в  районе  газет  со  статьей  Сталина  райком  прислал
гремяченской  ячейке  обширную  директиву,  невнятно   и   невразумительно
толковавшую о ликвидации последствий перегибов.  По  всему  чувствовалось,
что в районе  господствовала  полная  растерянность,  никто  из  районного
начальства в колхозах не показывался, на запросы мест о том,  как  быть  с
имуществом выходцев, ни райком партии, ни райполеводсоюз  не  отвечали.  И
только после  того,  как  было  получено  постановление  ЦК  "О  борьбе  с
искривлениями  партлинии  в  колхозном  движении",  райком  засуетился:  в
Гремячий Лог  посыпались  распоряжения  о  срочном  представлении  списков
раскулаченных, о возвращении колхозникам обобществленного мелкого скота  и
птицы, о пересмотре списков лишенных избирательных  прав.  Одновременно  с
этим  было  получено  официальное  извещение,  вызывавшее  Нагульнова   на
объединенное заседание бюро райкома партии и районный контрольный  комитет
к десяти часам утра 28 марта.



30

   За неделю в Гремячем Логу вышло из колхоза около ста хозяйств. Особенно
сильный отлив был из второй  бригады,  в  которой  осталось  всего-навсего
двадцать девять хозяйств, да и из этого числа несколько человек  были  "на
ваканции к бегству", как говорил бригадир Любишкин.
   Хутор  потрясали  события.  Каждый   день   приносил   Давыдову   новые
неприятности. На его вторичный запрос о том, возвращать ли выходцам  тягло
и сельскохозяйственный инвентарь сейчас или же после сева,  райполеводсоюз
и райпартком ответили громовым приказом, смысл которого сводился  к  тому,
чтобы гремяченцы всеми силами и средствами предотвратили  развал  колхоза,
удержали от выхода возможно большее число колхозников,  а  все  расчеты  с
выходцами, а также и возвращение им имущества перенесли на осень.
   Вскоре как-то в Гремячий приехал заврайзо, член бюро  райкома,  Беглых.
Он наскоро ознакомился с положением (в этот день ему  надо  было  объехать
несколько сельсоветов), сообщил:
   - Сейчас скот и инвентарь выходцам ни в  коем  случае  не  отдавай.  До
осени, а там посмотрим.
   - На горло ведь люди наступают! - попробовал возразить Давыдов.
   Беглых, человек решительный и твердый, только улыбнулся:
   - А ты в свою очередь наступи.  По  существу  мы,  конечно,  должны  бы
возвратить,  но  есть  такая  установка  окружкома:  отдавать   только   в
исключительных случаях, придерживаясь классового принципа.
   - То есть?
   - Ну, это тебе должно быть понятно и без "то есть"! Бедняку  отдать,  а
середняку пообещать на осень. Понятно?
   - А не получится. Беглых, как со стопроцентной  коллективизацией?  Ведь
была в райкоме такая установка: "Гони до ста во что бы то ни стало  и  как
можно скорее". И вышло головокружение... Не отдать скот  середняку  -  это
значит фактически прижать его, а? На чем он пахать сеять будет?
   - Это не твоя старость-печаль. Ты не о единоличнике думай,  а  о  своем
колхозе. Вот ты на чем будешь работать, если отдашь скот? И потом  это  не
наша установка, а  окружкома,  и  мы  как  солдаты  революции  обязаны  ей
беспрекословно подчиниться. Так вот, как же  ты  думаешь  выполнять  план,
если у тебя пятьдесят процентов скота  перейдет  к  единоличнику?  Никаких
разговоров и дискуссий! Скот держи зубами и руками. Не выполнишь  посевной
план - голову оторвем!
   Уже садясь в тачанку, вскользь кинул:
   - В общем и целом тя-же-ле-хонь-ко! За перегибы  придется,  братишечка,
расплачиваться, принести  кое-кого  в  жертву...  Таков  уж  порядок.  Наш
районный  народ  зверски  настроен  против  Нагульнова.  Что  это  он  тут
вытворял? Бил  какого-то  середнячка,  арестовывал,  грозил  наганом.  Мне
говорил Самохин. Он имеет на него целое  дело.  Да-а,  оказался  Нагульнов
"леваком" большого масштаба.  А  сейчас  знаешь  какая  установка?  Карать
вплоть до исключения из партии! Ну, будь здоров. Скот, скот береги!
   Беглых укатил в Войсковой. Не успел еще ветер  высушить  проследков  от
колес его тачанки, как прибежал  взволнованный  Агафон.  Дубцов,  бригадир
третьей:
   -  Товарищ  Давыдов!  Быков  и  коней  у  меня  забрали,  энти,   какие
повыписались. Силком взяли!
   - Как это так взяли?! - крикнул, побагровев, Давыдов.
   - Очень просто взяли! Воловника заперли на сеновале, а быков поотвязали
и погнали в степь. Восемнадцать пар быков и семь штук лошадей.  Что  будем
делать?
   - А ты?! А ты что же, раззява?! Где ты был? Почему позволил?  Где  тебя
черт... Ну?!
   У Агафона по изрубленному оспою лицу пошли бледные матежины [пятна], он
тоже повысил голос:
   - Я на конюшне или в воловне ночевать вам не  обязан!  Нечего  на  меня
шуметь. А коли вы уж дюже чересчур храбрый - подите верните быков!
   Может, кольев вам в загорбок навстромляют!
   Только перед вечером быков отбили в  степи,  на  выпасе,  куда  хозяева
отправили их под  усиленной  охраной.  Любишкин,  Агафон  Дубцов,  с  ними
шестеро колхозников третьей бригады посадились  на  лошадей,  поскакали  в
степь. Завидя на противоположном  скате  балки  пасшихся  быков,  Любишкин
разделил свой немногочисленный отряд надвое:
   - Агафон, бери троих и  шибкой  рысью  через  балку  заходи  с  правого
фланга,  а  я  обойду  их  слева.  -  Любишкин  разгладил   вороные   усы,
скомандовал: - Дай повод! Рысью за мной - арррш!
   Дело не обошлось без драки: двоюродный брат Любишкина, Захар  Любишкин,
стерегший вместе с тремя  другими  выходцами  быков,  изловчился  ухватить
подскакавшего к быкам Мишку Игнатенка  за  ногу,  стянул  с  лошади  и,  в
короткий срок жестоко извозив его по  земле,  во  многих  местах  наставил
синяков и начисто спустил с плеч рубаху. Пока подскакавший Павло Любишкин,
не слезая с лошади, порол брата толстенным и длинным арапником,  остальные
оттеснили пастухов, захватили быков, на рысях погнали к хутору.
   Давыдов распорядился на ночь  запереть  на  замки  воловни  и  конюшни,
выставить пикеты из колхозников.
   Но, несмотря на все принятые меры по охране скота, в течение двух  дней
выходцы сумели угнать семь пар быков и трех лошадей. Скот угнали в  степь,
к дальним логам,  а  чтобы  отсутствие  взрослых  не  бросалось  в  глаза,
пастухами послали подростков.
   С утра до ночи в правлении колхоза и в сельсовете  кучился  народ.  Уже
вставала во весь рост угроза захвата выходцами колхозных земель.
   - Либо зараз же нарезайте нам землю, либо  начнем  свои  старые  наделы
пахать! - приступали к Давыдову выходцы.
   - Землю вам  выделим,  не  волнуйтесь,  граждане  единоличники!  Завтра
начнем нарезать. Обращайтесь к Островнову, он этим