в и коротко обнял Якова  Лукича.  -
Ступай, старик, помогай тебе бог!


   Когда только за Островновым закрылась дверь. Половцев присел  к  столу,
спросил:
   - Где вы встречались с этим чекистом? Уверены вы, что не обознались?
   Лятьевский подвинул табурет, наклонился к Половцеву и, пожалуй, впервые
за все время их знакомства без иронии и гаерства заговорил:
   - Езус-Мария! Как я мог обознаться? Да я этого человека буду помнить до
конца жизни! Вы видели у него шрам на щеке? Это я его  полоснул  кинжалом,
когда меня забирали. А глаз, вот этот мой левый  глаз,  он  мне  выбил  на
допросе. Вы видели, какие у него кулачищи? Это было четыре года  назад,  в
Краснодаре. Меня выдала женщина, ее нет в живых, слава всевышнему!  Я  еще
сидел во внутренней тюрьме, а вина ее уже была установлена. На второй день
после моего бегства она перестала жить. А была очень  молодая  и  красивая
стерва, кубанская казачка, вернее  -  кубанская  сучка.  Вот  что  было...
Знаете, как я бежал из тюрьмы? -  Лятьевский  довольно  усмехнулся,  потер
сухие, маленькие руки. - Все едино меня бы расстреляли.  Мне  нечего  было
терять, и я пошел на отчаянный риск и даже на некоторую подлость... Пока я
морочил головы следователям и прикидывался  пешкой,  они  держали  меня  в
строгой изоляции. Тогда я решился на последний шаг к спасению: я выдал  на
допросе  одного  казачишку  из  станицы  Кореновской.  Он  был   в   нашей
организации, и на нем кончалась цепочка: он мог  выдать  еще  только  трех
своих станичников, больше никого, ни единой души из наших он  не  знал.  Я
подумал: "Пусть расстреляют или сошлют этих четырех идиотов, но я спасусь,
а одна моя жизнь неизмеримо важнее для организации, чем жизнь этого быдла,
этих четырех животных". Должен сказать, что  в  организации  на  Кубани  я
играл немаловажную роль. Можете судить о моем значении в деле по тому, что
я с двадцать второго года пять раз переходил границу и пять раз виделся  в
Париже с Кутеповым. Я выдал этих четырех статистов в деле,  но  тем  самым
смягчил следователя: он разрешил мне прогулки во внутреннем дворе вместе с
остальными заключенными. Мне нельзя было  медлить.  Вы  понимаете?  И  вот
вечером, прогуливаясь в толпе кубанского хамья, обреченного на гибель,  во
время первого же круга по двору я увидел, что из двора  на  сеновал  ведет
приставная  лестница  -  ее,  очевидно,  недавно  поставили.  Было   время
сенокоса, и гепеушники днем возили сено для своих лошадей. Прошелся я  еще
раз по кругу, руки, как полагается, назад, а дефилируя  в  третий  раз,  я
спокойно подошел к лестнице и, не глядя по сторонам, стал медленно, как на
арене цирка, подниматься  по  ступенькам.  Руки  по-прежнему  назади...  Я
правильно  рассчитал,   господин   Половцев!   Психологически   правильно.
Ошалевшая  от  моей   дикой   дерзости   охрана   дала   мне   возможность
беспрепятственно подняться ступенек на восемь, и только тогда один из  них
отчаянно заорал: "Стой! - когда я уже  через  две  ступеньки,  пригибаясь,
побежал по лестнице вверх и, как козел, прыгнул  на  крышу.  Беспорядочная
стрельба, крики, ругань! В два прыжка я был уже на краю крыши, а оттуда  -
еще прыжок, и я в переулке! Вот и все. А утром я  был  уже  в  Майкопе  на
явочной, надежной квартире... Фамилия этого богатыря, который сделал  меня
уродом, Хижняк. Вы его сейчас видели, эту каменную скифскую бабу в штанах.
Так что вы хотите - чтобы я теперь выпустил его живым из своих  рук?  Нет,
пусть у него закроются оба глаза за мой выбитый им глаз! За око - два ока!
   - Вы с ума сошли! - негодующе воскликнул Половцев. - Из чувства  личной
мести вы хотите провалить все дело?!
   - Не беспокойтесь. Убью я Хижняка и его приятеля не здесь, а подстерегу
где-нибудь за хутором, подальше от Гремячего Лога.  Инсценирую  ограбление
заготовителей, и - шито-крыто! И деньги у них возьму. Попались на торговле
- значит, плохие купцы... Вашу винтовку прячьте,  а  свою  я  пронесу  под
плащом. Не вздумайте меня отговаривать. Слышите? Мое решение бесповоротно!
Я выхожу сейчас, вы - попозже. Встретимся в субботу после захода солнца  в
лесу под Тубянским, у родника, где встречались прошлый раз.  До  свидания,
и, ради бога, не сердитесь на меня, господин Половцев! Мы же  здесь  дошли
до предела в  смысле  нервишек,  и,  признаться,  я  вел  себя  не  всегда
достойно.
   - Полно вам... Можно и без нежностей, в  нашем  положении,  -  смущенно
пробормотал Половцев, но  все  же  обнял  Лятьевского,  отечески  прижался
губами к его покатому бледному лбу.
   Лятьевский был растроган  этим  неожиданным  проявлением  товарищеского
чувства, но, не желая выдавать своей  взволнованности,  стоя  к  Половцеву
спиной и уже держась за дверную ручку, сказал:
   - Я возьму с собой Харитонова Максима с  Тубянского.  Винтовка  у  него
есть, да и сам он из таких, на которых можно положиться в трудную  минуту.
Вы не возражаете?
   Помедлив, Половцев ответил:
   - Харитонов служил в моей сотне вахмистром. Выбор ваш правилен. Берите.
Он отличный стрелок, во всяком случае - был таким. Я понимаю ваши чувства.
Действуйте, но только ни в коем случае не вблизи Гремячего и не в  хуторе,
а где-нибудь в степи...
   - Слушаюсь. До свидания.
   - Желаю удачи.
   Лятьевский вышел в сени,  накинул  на  плечи  старенький  островновский
зипун, оглядел сквозь дверную щель безлюдный переулок.  Минуту  спустя  он
уже не спеша шагал через двор, прижимая  кавалерийский  карабин  к  левому
боку, и так же не спеша скрылся за углом сарая. Но как только  спрыгнул  в
яр, тотчас преобразился: надел зипун  в  рукава,  взял  карабин  на  руку,
сдвинул предохранитель и пошел по  теклине  в  гору  крадущейся,  звериной
походкой, зорко посматривая по сторонам, прислушиваясь к  каждому  шороху,
изредка оглядываясь на хутор, тонувший внизу в сиреневой утренней дымке.


   Через два дня, в пятницу утром, на  пути  между  хуторами  Тубянским  и
Войсковым,  на  дороге,  проходившей  в  шестидесяти  метрах  от  отножины
Кленового буерака, были убиты два заготовителя и одна из упряжных лошадей.
На второй, обрезав постромки, доскакал до Войскового  возница  -  казак  с
хутора Тубянского. Он и сообщил в сельсовет о случившемся.
   Выехавшие на место  происшествия  участковый  милиционер,  председатель
сельсовета, возница и понятые установили следующее: бандиты, таясь в лесу,
стреляли из винтовок раз  десять.  Первым  выстрелом  был  убит  здоровый,
плечистый гуртовщик. Он упал с дрожек лицом вниз. Пуля попала ему прямо  в
сердце. Коренастый заготовитель дурным голосом крикнул вознице: "Гони!"  -
и, вырвав у него из руки кнут, замахнулся на правую дышловую, но хлестнуть
ее не успел: второй выстрел уложил его  на  дрожках.  Пуля  попала  ему  в
голову, повыше левого уха. Лошади понесли. Убитый свалился с дрожек метрах
в двадцати от гуртовщика. Последовало еще  несколько  выстрелов  сразу  из
двух винтовок. На скаку, через голову упала срезанная пулей левая дышловая
лошадь, сломав  дышло,  опрокинув  накатившиеся  на  нее  дрожки.  Возница
обрезал постромки на уцелевшей лошади, поскакал во весь  мах.  Вдогон  ему
несколько раз выстрелили, но скорее не с целью убить, а для острастки, так
как пули, по словам возницы, свистели высоко над ним.
   У  обоих  убитых  были  вывернуты  карманы.  Документов  в  одежде   не
оказалось. Пустой портфель заготовителя валялся  в  придорожной  траве.  У
гуртовщика, которого бандиты,  обыскивая,  перевернули  на  спину,  ударом
каблука, судя по отпечатку на коже, был выбит левый глаз.
   Председатель сельсовета, бывалый казак,  сломавший  две  войны,  сказал
милиционеру:
   - Ты погляди, Лука Назарыч, ведь уже над мертвым смывался какой-то гад!
Дорогу он ему перешел, что ли? Или бабу не поделили?  Простые  разбойнички
так не зверуют... - и, стараясь не глядеть  на  багровую  пустую  глазницу
убитого, на расползшуюся по щеке кровяно-студенистую, уже застывшую массу,
накрыл  лицо  убитого  своим  носовым  платком,  выпрямился,  вздохнул:  -
Отчаянный народ пошел! Не иначе - выследили купцов лихие люди и  деньжонок
цапнули у них, видно, не одну  тыщонку...  Проклятый  народ!  Из-за  денег
каких орлов поклали...
   В тот день, когда слух  о  гибели  Хижняка  и  Бойко-Глухова  дошел  до
Гремячего, Нагульнов, оставшись наедине с Давыдовым в  правлении  колхоза,
спросил:
   - Ты понимаешь, Семен, куда дело оборачивается?
   - Не хуже тебя понимаю. Половцев руки приложил или его подручные, факт!
   - Это само собою. Я одного не пойму: как их могли  раскусить,  кто  они
такие, вот в чем вопрос! И кто это мог проделать?
   - Этого вопроса мы с тобой не решим. Это задача на  уравнение  с  двумя
неизвестными, а мы с тобой в арифметике и алгебре не сильны. Согласен?
   Нагульнов долго сидел молча, положив  ногу  на  ногу,  глядя  на  носок
пыльного сапога отсутствующими глазами, потом сказал:
   - Одно неизвестное мне известно...
   - Что же именно?
   - А то, что волк вблизи своего логова овец не режет...
   - Ну, и что из этого?
   - А то, что издали их достали, не с Тубянского и не с  Войскового,  это
точно!
   - Из Шахт или из Ростова, думаешь?
   - Не обязательно. А может, из нашего хутора, почем ты знаешь?
   - И это может быть, - подумав, сказал Давыдов. - Что же ты предлагаешь,
Макар?
   - Чтобы коммунисты глаза  разули.  Чтобы  поменьше  спали  по  ночам  и
потихонечку, потаенно, похаживали по хутору, востро глядели. Может,  и  не
минует нас удача повстречать в хуторе либо за хутором  того  же  Половцева
или  ишо  кого-нибудь  из  подозрительных  незнакомцев.  Волки  по   ночам
промышляют...
   - Это ты нас к волкам приравниваешь? - еле заметно улыбнулся Давыдов.
   Но Нагульнов не ответил улыбкой  на  улыбку,  сдвинув  разлатые  брови,
сказал:
   - Они - волки, а мы - на волков охотники! Понимать надо!
   - Не надо сердиться. Согласен с тобой, факт! Давай  сейчас  же  соберем
всех коммунистов.
   - Не зараз, а попозже, когда люди спать ляжут.
   -  И  это  правильно,  -  согласился  Давыдов.  -  Но  только  надо  не
патрулировать по хутору, а то ведь сразу насторожим казаков,  а  сидеть  в
засадах.
   - Где же это сидеть? Где придется? Пустая затея! Легко было мне Тимошку
караулить: окромя Лушки, ему некуда было податься, иного путя  у  него  не
было. А этих где ждать? Свет велик, и дворов в хуторе много, возле каждого
не просидишь.
   - А возле каждого и незачем.
   - А по какому выбору?
   - Узнаем, у кого заготовители покупали скот, и вот именно эти-то  дворы
и возьмем под наблюдение. Убитые наши  товарищи  по  большей  части  возле
подозрительных граждан вертелись, у них покупали скот... К кому-нибудь  из
них и потянутся бандиты... Понятно?
   - Идейный ты человек! - убежденно сказал Нагульнов.  -  Очень  толковые
идеи иной раз приходят тебе в голову!



27

   Половцев и Лятьевский снова поселились в горнице Островнова  и  жили  в
ней уже четвертый день. Они пришли на рассвете, через полчаса после  того,
как Разметнов, наблюдавший за домом Островнова из соседнего сада, зевнув в
последний раз, поднялся  и  тихонько  пошел  домой,  рассуждая  про  себя:
"Выдумает же этот  Семен  чертовщину!  Какой  день  уже  гнемся  по  чужим
забазьям, как конокрады или простые ворюги, хоронимся,  не  спим  по  всем
ночам, а все без толку! Где они, эти бандиты?  Караулим  свою  собственную
тень... Надо поспешать, а то какая-нибудь позараняя  баба  встанет  корову
доить, увидит меня, и пойдет по хутору, как волна  по  речке:  "Разметнова
заря выкинула! Какая же это лихая баба так его прислала, пригрела, что  он
только на рассвете очухался?" Ну, и пойдут трепать языками, авторитету мне
подбавлять... Надо кончать с этим делом! Пущай ГПУ бандитов ловит,  а  нам
нечего чекистские должности себе присваивать. Вот я пролежал ночь в  саду,
глядел так, что глаза чуть на лоб не вылазили, - а днем какой же  из  меня
будет работник? Спать за столом в сельсовете? Глядеть  на  людей  красными
глазами? Опять же скажут: "Прогулял, чертяка, всю ночь, а  теперь  зевает,
как кобель на завалинке!" Опять же полный подрыв авторитета..."
   Мучимый сомнениями, усталый после бессонной ночи,  почти  убежденный  в
никчемности затеянной слежки, Разметнов крадучись вошел во  двор  -  и  на
пороге в хату столкнулся с выходившей из сеней матерью.
   - Это я, маманя, - смущенно сказал Андрей, норовя прошмыгнуть в сени.
   Но старуха загородила ему дорогу, сурово заметила:
   - Вижу, что ты, не слепая... А  не  пора  ли  тебе,  Андрюшка,  кончать
гулянки, кончать таскаться по  всем  ночам?  Не  молоденький,  свое  давно
отжениховал, не пора ли и матерю, да и людей  постыдиться?  Женись  и  дай
себе прикорот, хватит!
   - Зараз жениться или подождать, пока  солнце  взойдет?  -  зло  спросил
Андрей.
   - Нехай солнце трижды взойдет и сядет, а на четвертые сутки  женись,  я
тебя не тороплю, - отводя недобрую шутку, вполне серьезно ответила мать. -
Пожалей ты мою старость! Тяжело же мне при моих  старушечьих  хворостях  и
корову доить, и стряпаться, и обстирывать тебя, и огород управлять, и  все
по хозяйству делать... Как ты это не поймешь, сынок? Ты же в  хозяйстве  и
пальцем о палец не ударишь! Какой ты мне помощник! Воды и то не принесешь.
Поел и пошел на службу, как какой-нибудь  квартирант,  как  чужой  в  доме
человек... Одни голуби тебя заботят, как малый парнишка, возишься с  ними.
Да разве это мужчинское дело?  Постыдился  бы  людей  -  тешиться  детской
забавой! Ежели бы Нюрка мне не помогала, я давно бы уж в лежку слегла! Али
тебе повылазило, и ты не видишь, что она, моя милушка, каждый  божий  день
бегает к нам, то одно сделает, то другое,  то  корову  подоит,  то  огород
прополет и польет, то ишо чем-нибудь пособит? Уж такая ласкавая да хорошая
девка, что по всей станице поискать! Заглядает тебе в глаза,  а  ты  и  не
видишь, ослеп от гулянок! Ну, где тебя  нелегкая  носила?  Ты  погляди  на
себя: в орепьях весь, как кобелишка поблудный! Нагни  голову,  горюшко  ты
мое неизживное! И где уж тебя так катали, мучили?..
   Старуха положила руку на плечо сына, слегка нажала на  него,  заставляя
согнуться, а когда Андрей склонил  голову  -  с  трудом  вытащила  из  его
поседевшего чуба комок прошлогодних репьев, въедливых по цепкости.
   Андрей выпрямился, усмехнулся, прямо  глядя  в  брезгливо  сморщившееся
лицо матери.
   - Не думайте обо мне худого, маманя! Не потеха,  а  нужда  заставила  в
орепьях валяться. Пока это вам ишо непонятное дело, потом  поймете,  когда
придет время узнать вам. А что касаемо женитьбы, то срок ваш - трое  суток
- дюже большой: завтра же приведу вам Нюрку в дом.  Только  глядите  сами,
маманя вы ее выбрали себе в снохи - вы с ней и ладьте, чтобы у вас  промеж
себя скандалов не было. А я уживусь хоть с тремя бабами под одной  крышей,
вы же знаете, я покладистый, пока меня не трогают...  А  зараз  пропустите
меня, пойду усну хоть часок перед работой.
   Старуха, крестясь, посторонилась.
   - Ну, слава богу, что вразумил тебя господь пожалеть мою старость. Иди,
мой родный, иди, мой сынушка, поспи, а я тебе к завтраку блинцов нажарю. Я
и каймаку тебе трошки собрала. И не знаю, чем и как тебе угодить за  такую
радость!
   Андрей уже плотно притворил за собою дверь, а старуха так тихо,  словно
он еще стоял рядом с ней, сказала:
   - Ты ведь у меня один на всем белом свете! - и заплакала.
   В разных концах хутора в одно и то же время, на  заре,  ложились  спать
Андрей  Разметнов,  Давыдов,  просидевший  ночь  под   сараем   во   дворе
Атаманчукова, Нагульнов, неусыпно  наблюдавший  за  подворьем  Банника,  и
благополучно проскользнувшие в островновский курень Половцев и Лятьевский.
   Наверно, в тихое, слегка туманное летнее утро разные сны  снились  всем
этим таким разным по убеждениям и характерам людям, но уснули  все  они  в
один и тот же час...
   Быстрее всех из них проснулся Андрей Разметнов. Он досиза выбрил  щеки,
помыл голову, надел чистую рубаху,  суконные  штаны,  доставшиеся  ему  на
правах наследства от покойного мужа  Марины  Поярковой,  долго  плевал  на
сапоги, а потом тщательно начистил их суконкой - отрезком от  полы  старой
шинели. Собирался он продуманно, без лишней спешки.
   Мать догадалась, к чему эти сборы, однако  ничего  не  спросила,  боясь
спугнуть неосторожным  словом  торжественное  настроение  сына.  Она  лишь
изредка поглядывала на него  да  больше  обычного  суетилась  возле  печи.
Позавтракали они молча.
   - Раньше вечера меня не ждите, маманя, - официальным тоном  предупредил
Разметнов.
   - Помогай тебе бог! - пожелала мать.
   - Он поможет, жди... - скептически отозвался Разметнов.
   По-деловому, не так, как Давыдов, всего лишь за десять минут провел  он
и сватовство. Но, войдя в хату  Нюркиных  родителей,  все  же  отдал  дань
приличиям: минуты две посидел, молча покуривая, потом  обменялся  с  отцом
Нюрки несколькими фразами о видах на урожай, о погоде - и сейчас же, как о
чем-то давно решенном, заявил:
   - Завтра у вас Нюрку забираю.
   По-своему не лишенный остроумия, родитель невесты спросил:
   - Куда? Дежурить рассыльной в сельсовет?
   - Хуже. В жены себе.
   - Это как она скажет...
   Разметнов повернулся к полыхающей румянцем невесте, - даже тени  улыбки
не было на его обычно смешливых губах, - спросил:
   - Согласна?
   - Я десять лет согласна, - решительно  ответила  девушка,  не  сводя  с
Андрея смелых, круглых и влюбленных глаз.
   - Вот и весь разговор, - удовлетворенно проговорил Разметнов.
   Соблюдая старые обычаи, родители хотели было поломаться, но Андрей, еще
раз закурив, решительно пресек их попытки:
   - Я из вас ни приданого, ничего не выбиваю, а из меня  что  вы  сумеете
выбить?  Табачный  дым?  Собирайте  девку.   Нынче   поедем   в   станицу,
зарегистрируемся, нынче же вернемся, а завтра справим свадьбу, вот так!
   - И что уж это так тебе загорелось? - с досадой спросила мать невесты.
   Но Разметнов холодно посмотрел на нее, ответил:
   - Мое отгорело двенадцать лет назад, отгорело  и  пеплом  взялось...  А
поспешаю затем, что уборка к хрипу подпирает и дома, сами знаете,  старуха
моя в отставку, по чистой, уходит. Стало быть, договоримся  так:  водку  я
привезу из станицы - не более десяти литров. По водке и закуску готовьте и
гостей зовите. С моей стороны будут трое: мать, Давыдов и Шалый.
   - А Нагульнов? - поинтересовался хозяин.
   - Он захворал, - слукавил Андрей,  глубочайше  убежденный  в  том,  что
Макар ни за что не явится на свадьбу.
   - Баранчика резать, Андрей Степаныч?
   - Дело хозяйское, только гулять шибко не будем, мне нельзя: с должности
вытряхнут и выговор по партийной линии могут влепить  такой  горячий,  что
буду год дуть на пальцы, какие рюмку держали. - И  повернулся  к  невесте,
лихо подмигнул, а улыбнулся не очень щедро: - Через полчаса приеду,  а  ты
тем часом  Нюра,  принарядись  как  следует.  За  председателя  сельсовета
выходишь, а не абы за кого-нибудь!


   Грустная это была свадьба, без песен, без пляски, без присущих казачьим
свадьбам веселых шуток и пожеланий молодым, иногда развязных, а иной раз и
просто   непристойных...   А   всему   тон   задал   Разметнов:   был   он
несоответственно случаю серьезен, сдержан,  трезв.  В  разговорах  участия
почти не принимал, все больше отмалчивался, и,  когда  слегка  подвыпившие
гости изредка кричали "горько", он словно бы по принуждению поворачивал  к
своей румяной жене голову, словно бы нехотя целовал ее холодными губами, а
глаза его, всегда такие живые,  теперь  смотрели  не  на  молодую,  не  на
гостей, а куда-то вдаль, как бы  в  далекое,  очень  далекое  и  печальное
прошлое.



28

   А жизнь шла в Гремячем Логу и над ним все  той  же  извечно  величавой,
неспешной поступью: все так же плыли над  хутором  порою  белые,  тронутые
изморозной белизною облака, иногда их цвет и оттенки менялись, переходя от
густо-синего, грозового, до бесцвет