лголетней безустанной
работой руки.
   Отвернувшись к окну, Давыдов слышал, как сквозь всхлипы она шептала:
   - Маманюшка, родненькая! Я за ним хоть на  край  света  пойду!  Что  он
скажет, то я и сделаю. Хоть учиться, хоть работать - все сделаю!..  Только
не приневоливай ты меня выходить за Ваньку Обнизова! Пропаду я с ним...
   Давыдов - после недолгого молчания - услышал дрогнувший  голос  Вариной
матери:
   - Видать, без материнского согласия договорились? Ну  что  ж,  бог  вам
судья, я Варьке зла не желаю, но ты, матрос, мою девку не позорь! На нее у
меня вся надежда! Ты видишь, что она старшая в доме, она за хозяина,  а  я
от горя, от детишек, от великой нужды...  Ты  видишь,  какая  я  стала?  Я
раньше времени старухой стала! А вас, матросов, я видала в войну, какие вы
есть... Но ты нашу семью не разоряй!
   Давыдов круто повернулся от окна, в упор глянул на женщину:
   - Ты, мамаша, матросов не трогай! Как мы воевали и били ваших казачишек
- про то еще когда-нибудь напишут, факт! А  что  касается  нашей  чести  и
любви, то мы умели  и  умеем  быть  и  честными  и  верными  похлеще,  чем
какая-нибудь штатская сволочь! И за Варьку ты не беспокойся, ее я никак не
обижу. А касательно того, как нам быть, хочу просить  об  одном:  если  ты
согласная на наш с ней союз, то завтра я ее отвезу в Миллерово,  устрою  в
техникум, а сам, пока до свадьбы, перейду к вам на жительство: Мне у  тебя
будет легче, чем у чужих людей, и потом другое:  как-то  я  должен  теперь
вашу семью содерживать, помогать вам? Ты же с детишками без Варвары из сил
выбьешься! Вот я уж и возьму заботу о  вас  на  свои  плечи.  Они  у  меня
широкие, не беспокойся, выдержат, факт! Вот так у нас и будет порядок. Ну,
что, договорились?
   Давыдов широко шагнул к  ней  и  обнял  ее  сухонькие  плечи,  и  когда
почувствовал на щеке поцелуй  мокрых  от  слез  губ  своей  будущей  тещи,
досадливо сказал:
   - Больно у вас, у женщин, слез много! Этак вы можете и самого  твердого
разжалобить. Ну-ну, старая, как-нибудь проживем? Фактически  тебе  говорю,
что проживем!
   Давыдов поспешно достал из кармана  небрежно  скомканную  пачку  денег,
смущенно сунул их под бедненькую  скатерть  на  столе,  неловко  улыбаясь,
пробормотал:
   - Это у меня из старых рабочих накоплений. Мне ведь только на  табак...
Я ведь редко пьющий,  а  вам  деньжонки  потребуются  -  Варваре  справить
чтой-то на дорогу, детишкам что-нибудь купить... Ну, вот и все,  я  пошел,
мне сегодня еще надо в район съездить. Вечером  я  вернусь,  принесу  свой
чемоданишко, а ты, Варвара, собирайся. Завтра утром, на рассвете поедем  в
округ. Ну, бывайте здоровы, мои дорогие. -  Давыдов  обеими  руками  обнял
сунувшуюся к нему Варю и ее мать, решительно повернулся и пошел к двери.
   Шаг его был тверд, уверен, все тот же,  прежний,  с  легкой  матросской
развальцей, но если бы кто-нибудь из знающих его посмотрел на его  походку
- он увидел бы в ней нечто новое...


   В тот  же  день  Давыдов  обыденкой  съездил  в  райком  и  получил  от
Нестеренко разрешение на поездку в окружной комитет партии.
   - Ты только недолго задерживайся там, - предупредил Нестеренко.
   - Я не  задержусь  и  лишнего  часа,  лишь  бы  ты  позвонил  секретарю
окружкома, чтобы он принял меня и помог в отношении устройства в  техникум
Харламовой.
   Нестеренко шельмовато сощурился.
   - Ты, матрос, не морочишь мне  голову?  Смотри,  пеняй  на  себя,  если
подведешь меня и не женишься на  этой  девушке!  Второй  раз  мы  тебе  не
спустим такого донжуанства! С Лукерьей Нагульновой было проще -  как-никак
разведенная жена, а ведь тут совсем другое дело!..
   Давыдов зло взглянул на Нестеренко, не дослушав его, прервал:
   - Черт знает, секретарь, как нехорошо ты обо мне думаешь, факт! Ведь  я
же говорил с ее мамашей и посватался по всем правилам этого порядка!  Чего
же тебе еще надо и почему ты мне не веришь?
   Нестеренко тихо спросил:
   - Последний вопрос к тебе, Семен; ты с нею не жил?  И  если  -  да,  то
почему ты перед ее отъездом на учебу не хочешь оформить с ней брак? Ты  из
Ленинграда никого не ждешь к себе, вроде прежней жены?  Пойми  же,  чертов
чурбан, что я беспокоюсь о тебе, ну, как брат, что ли, и для меня было  бы
страшно   огорчительно   разувериться   в    твоих    качествах    мужской
порядочности...  Я  влезаю  в  твою  душеньку  вовсе   не   из   праздного
любопытства... Не обижайся, слышишь? Ну, и совсем напоследок: ты Харламову
не затем ли хочешь устроить на учебу, чтобы  развязать  себе  руки?  Чтобы
избавиться от ее присутствия... Гляди, братец!
   Давыдов, устало сгибая затекшие от быстрой верховой езды  ноги,  тяжело
опустился на старенький стул, стоявший как раз против кресла,  на  котором
сидел Нестеренко, тупо посмотрел  на  потерханные,  плетенные  из  прутьев
лозняка  подлокотники  дешевенького  кресла,   а   потом   прислушался   к
неумолчному чириканью воробьев в кустах акации и, взглянув на желтое  лицо
Нестеренко, на его старую гимнастерку с  аккуратно  обшитыми  рукавами,  -
проговорил:
   - Напрасно я каялся тебе в своей дружбе,  когда  познакомился  с  тобой
весной на пахоте... Напрасно, потому  что  ты,  видно,  никому  не  привык
верить... Ну, и черт с тобой, секретарь! Ты, должно, быть,  только  самому
себе веришь, да и то по выходным дням, а всех остальных, даже  кому  ты  в
дружбе объясняешься, ты всегда под какое-то дурацкое подозрение  берешь...
Как же  ты  при  таком  характере  можешь  руководить  районной  партийной
организацией? Ты себе сначала поверь как надо, а  потом  уже  всех  других
бери под подозрение!
   Нестеренко болезненно усмехнулся:
   - Все-таки обиделся, хотя я тебя и просил не обижаться?
   - Обиделся!
   - Ну, и грош тебе цена!
   Еще более усталый, Давыдов поднялся:
   - Я пойду, а не то мы с тобой поругаемся...
   - Мне бы этого не хотелось, - ответил Нестеренко.
   - Мне тоже.
   - Ну, и побудь еще минут пять - десять, утрясем, в чем не сошлись.
   - Побуду. - Давыдов снова опустился на стул, сказал: - Худого девушке я
не причинил, факт! Ей надо учиться.  У  нее  большая  семья,  сама  она  -
старшая, тянет весь дом... Понятно тебе?
   - Понятно, - отозвался Нестеренко, но по-прежнему смотрел  на  Давыдова
строгими и отчужденными глазами.
   - Жениться на ней думаю, когда она с учением устроится окончательно,  а
я управлюсь с  осенними  работами.  Словом,  крестьянская  свадьба,  после
уборки, - невесело усмехнулся Давыдов. И, видя, что Нестеренко  словно  бы
помягчел лицом и стал слушать его с большим вниманием,  уже  охотнее,  без
недавней принужденности и какой-то внутренней стеснительности продолжал: -
Женат ни в Ленинграде, нигде не был раньше, с Варюхой первый  раз  иду  на
такой риск. Да и пора: скоро уже и под сорок подтянет.
   - С тридцати ты каждый год за десять считаешь? - улыбнулся Нестеренко.
   - А гражданская война? Каждый год, протопанный в ней, я  бы  за  десять
лет считал.
   - Многовато...
   - А ты на себя погляди и скажешь, что как раз.
   Нестеренко встал из-за стола, прошелся по комнате, зябко потирая  руки,
неуверенно ответил:
   - Это как сказать... Впрочем, не об этом разговор, Семен. Я рад,  когда
выяснил, что тут ты не споткнешься, как с Лукерьей Нагульновой, тут у тебя
похоже на что-то надежное. Что ж, поддерживаю  доброе  начинание  и  желаю
счастья!
   - Осенью на свадьбу приедешь? - потеплев сердцем, спросил Давыдов.
   - Первый гость! - сказал Нестеренко, и опять его улыбка, как и  прежде,
засветилась непритворной веселинкой, и в мутных  глазах  блеснули  прежние
озорноватые искорки. - Первый не в смысле значимости, а потому, что первый
явлюсь, как только услышу о свадьбе.
   - Ну, будь здоров! Звякни секретарю окружкома.
   - Сегодня же. Поезжай и не задерживайся там.
   - Живой ногой!
   Они обменялись крепким рукопожатием.
   Выйдя на пыльную, нагретую солнцем  улицу,  Давыдов  подумал:  "А  ведь
неспроста он такой не похожий на себя,  на  прежнего!  Ведь  он  же  очень
болеет! И эта желтизна, и  щеки  ввалились,  как  у  покойника,  и  мутные
глаза... Может быть, он потому так и разговаривал со мной?.."
   Давыдов уже подходил к коню, когда  Нестеренко,  высунувшись  из  окна,
негромко окликнул его:
   - Вернись на минутку, Семен!
   Давыдов неохотно поднялся по ступенькам райкомовского крыльца.
   Нестеренко,  еще  более  сгорбившись  и  как-то  поникнув  всем  телом,
посмотрел на Давыдова, проговорил:
   - Может быть, я с тобой говорил излишне грубовато, но ты  меня  извини,
брат, у меня большое горе: к малярии, черт его  знает  где,  подцепил  еще
туберкулез, и сейчас он во мне бушует  вовсю,  в  самой  что  ни  на  есть
открытой форме. Каверны на обоих легких. Завтра еду в санаторий,  окружком
посылает. И не хотелось бы перед уборкой отлучаться из района,  но  ничего
не поделаешь, не от сладкой жизни приходится ехать.  Но  к  твоей  свадьбе
постараюсь  вернуться.  Поплакал  я  тебе  в  жилетку?..  Да  нет,  просто
захотелось поделиться с другом горем, какое на  меня  свалилось  -  и  так
неожиданно...
   Давыдов обошел вокруг стола, молча и крепко обнял Нестеренко, поцеловал
его в горячую и влажную щеку и только тогда сказал:
   - Езжай, дорогой, лечись! От этого одни молодые умирают, а нас с  тобой
никакая хворость не возьмет!
   - Спасибо, - чуть слышно проговорил Нестеренко.
   Широко шагая, Давыдов вышел на улицу, сел  на  коня,  впервые  с  места
огрел его плетью - и шибко поскакал по станичной  улице,  яростно  бормоча
сквозь стиснутые зубы:
   - Все спал бы ты, лопоухий черт!..


   Вернувшись после обеда в  хутор,  Давыдов  прямиком  проехал  ко  двору
Харламовых, спешился у калитки, в меру неторопливо  вошел  во  двор.  Его,
очевидно, увидели из дома, когда он подходил к крыльцу, широко  расставляя
ноги, морщась оттого, что потерся, сделав с непривычки  чрезмерно  большой
пробег верхом, - на пороге хаты его встретила уже  по-иному,  приветливая,
будто за полдня и приобвыкшая к нему будущая теща:
   - Да милый ты мой сынок, небось, подбился? И как ты так скоро вернулся!
А ведь путь-то  в  станицу  да  обратно  -  не  близкий!  -  с  притворным
сочувствием приговаривала она, глядя, как неуверенно, раскорякой,  идет  к
порогу Давыдов, и в душе, наверное, беззлобно  посмеиваясь  над  тем,  что
нареченный зять ее молодецки помахивает плетью, а сам еле-еле переставляет
ноги... Уж кому-кому, а ей, старой казачке, полагалось  знать,  как  ездят
верхом "русские" конники...
   В душе проклиная этакое сочувствие, Давыдов грубовато сказал:
   - Да ты не рассыпайся, мамаша! А Варвара где?
   - Пошла портнишку какую-нибудь искать. Кое-что из старья ведь  ей  надо
себе приготовить? Ну, парень, и невесту ты себе сыскал! На ней же,  окромя
старенькой юбчонки, хоть разорвись, ничего не сыщешь! Где  твои  глазыньки
были?
   - А я у тебя нынче утром не юбку сватал, а дочь, - облизывая запекшиеся
от жары губы, сказал Давыдов. - У тебя вода холодная есть напиться? А юбки
- дело наживное, с юбками подождем. Когда она придет, Варвара?
   - А Христос ее знает. Проходи в хату! Ну,  как,  договорился  со  своим
начальством, чтоб Варьку в науку определять?
   - А как же иначе? Завтра поедем в округ,  собирай  доченьку  в  дальнюю
дорогу. Ну, что? Сейчас глаза на мокрое место поставишь? Опоздала!
   Мать  и  на  самом  деле  заплакала  -  горько,  неутешно,  но  вскоре,
справившись со своей слабостью, вытерла глаза не очень чистой завеской,  с
досадой проговорила, изредка всхлипывая:
   - Да ступай же ты в хату, родимец тебя забери! Что же мы будем с  тобой
об таком великом деле на базу гутарить?!
   Давыдов прошел в хату, присел на лавку, бросил под лавку плеть.
   - Мать, о чем же нам с тобой говорить? Дело ясное и решенное. Давай вот
так договоримся: я сильно устал за эти дни,  ты  дай  мне  воды  напиться,
потом я сосну часок, вот тут у вас, проснусь, тогда и  поговорим.  А  коня
пусть кто-нибудь из наших ребятишек отведет на колхозную конюшню.
   Подобрев лицом, женщина сказала:
   - О коне не беспокойся, его ребята отведут, а  ты  подожди  немного,  я
тебе холодного молочка принесу. Зараз принесу из погреба.
   Усталость, бессонные ночи сморили Давыдова, и не  дождался  он  молока:
пока хозяйка пришла, осторожно неся отпотевшую корчагу с молоком,  Давыдов
уже спал, пристроившись на лавке, там, где сидел, успокоенно свесив правую
руку, слегка приоткрыв рот. Хозяйка  не  стала  его  будить.  Она  бережно
подняла запрокинутую голову Давыдова, подсунула под нее небольшую, в синем
напернике подушку.
   Одурманенный  жаркой  теплотою  хаты  и  усталью,  Давыдов  беспросыпно
проспал  часа  два  и  проснулся  от   детского   шепота,   от   ласкового
прикосновения теплых девичьих рук. Он открыл глаза, увидел  сидящую  возле
лавки, ласково улыбающуюся ему Варю и толпящихся возле него пятерых  ребят
- всех потомков рода Харламовых.
   Самый младший из ребят и, очевидно, самый отважный,  доверчиво  беря  в
свои ручонки большую руку Давыдова, прижимаясь к нему, несмело спросил:
   - Дяденька Семен, верно, что ты теперь у нас будешь жить?
   Давыдов свесил с лавки ноги, сонно улыбнулся мальчику:
   - Верно, сынок! А как же иначе?  Варя  уедет  учиться,  а  кто  же  вас
кормить, одевать-обувать будет? Теперь это мне придется делать, факт! -  и
по-отцовски положил руку на теплую, вихрастую голову ребенка.



25

   На следующий день задолго до  рассвета  Давыдов  разбудил  спавшего  на
сеновале деда Щукаря, помог ему  запрячь  жеребцов  и  подъехал  ко  двору
Харламовых. Сквозь неплотно прикрытые ставни он увидел, что в кухне  горит
лампа.
   Мать Вари стряпалась, поперек широкой деревянной кровати спали детишки,
а Варя, принаряженная в дорогу, сидела на лавке в родной хате уже  не  как
своя, а как бы пришедшая ненадолго гостья.
   Она встретила Давыдова счастливой и признательной улыбкой:
   - А я уже давно готова, жду тебя, мой председатель.
   Варина мать добавила, поздоровавшись с Давыдовым:
   - Она засобиралась после первых кочетов. То-то молодо-зелено! А уж  про
то, что глупо, и гутарить не  приходится!..  Зараз  завтрак  будет  готов.
Проходи, садись, товарищ Давыдов.
   Втроем они наскоро поели  вчерашних  щей,  жареной  картошки,  закусили
молоком. Поднимаясь из-за стола, Давыдов поблагодарил хозяйку, сказал:
   - Пора ехать. Прощайся, Варвара, с матерью, только не долго. Нечего вам
сырость разводить, не навек расстаетесь. Как только  поеду  в  округ,  так
прихвачу тебя, мамаша, с собой, проведать дочь... Я пошел к лошадям. -  От
порога он спросил Варю: - Какую-нибудь теплую одежку ты с собой берешь?
   Варя не без смущения ответила:
   - У меня есть ватная кофтенка, только уж дюже она старенькая...
   - Сойдет, не на бал едешь, факт.
   Час спустя они были уже далеко  за  хутором.  Давыдов  сидел  рядом  со
Щукарем, Варя - с другой стороны дрожек. Время от времени она  брала  руку
Давыдова, коротко пожимала ее и снова уходила в какие-то  свои  мысли.  За
недолгую жизнь девушка еще ни разу не покидала хутора на длительный  срок,
всего лишь несколько раз была в станице, еще не видела железной дороги,  и
первая поездка в город приводила ее сердчишко  в  восторг,  в  смятение  и
трепет. Расставаться с семьей, с подругами все же было  горько,  и  у  нее
нет-нет да и наворачивались на глаза слезы.
   Когда  переправились  на  пароме  через  Дон  и  жеребцы  шагом   стали
подниматься в гору на придонский бугор, Давыдов соскочил с дрожек и шел  с
той стороны, где сидела Варя, шагал,  стряхивая  сапогами  с  низкорослого
придорожного  полынка  обильную  росу,  пока,  до  восхода   солнца,   еще
бесцветную, не блещущую так, как блестит она поздним утром, переливаясь  в
солнечных лучах всеми цветами  радуги.  Изредка  он  взглядывал  на  Варю,
ободряюще улыбался ей, тихо говорил:
   - А ну, Варюха, перемести глаза на сухое место.
   Или:
   - Ведь ты у меня уже большая, взрослым не положено  плакать,  не  надо,
милая!
   И заплаканная Варя послушно вытирала кончиком  голубой  косынки  мокрые
щеки и что-то беззвучно шептала, ответно улыбаясь ему несмелой и  покорной
улыбкой.
   А над меловыми горбатыми отрогами обдонских  гор  теснились  туманы,  и
пока еще не виден был покрытый ими гребень бугра.
   В этот ранний утренний час ни степной  подорожник,  ни  поникшие  ветки
желтого донника, ни показавшееся на взгорье и близко подступавшее к  шляху
жито не источали присущих им дневных запахов. Даже  всесильный  полынок  и
тот утратил его - все запахи поглотила роса, лежавшая на хлебах, на травах
так щедро, будто прошел здесь недавно  короткий  сыпучий  июльский  дождь.
Потому в этот тихий утренний час и властвовали всесильно  над  степью  два
простых запаха - росы и слегка примятой ею дорожной пыли.
   Дед Щукарь, в старом брезентовом плаще, подпоясанном еще  более  старым
красным матерчатым кушаком, сидел, зябко нахохлившись, необычно долго  для
него молчал, только помахивал кнутом  и  со  свистом  причмокивал  губами,
понукая и без того резво бежавших жеребцов.
   Но когда взошло солнце, он оживился, спросил:
   - По хутору брешут, будто ты, Семушка, на Варьке жениться думаешь.  Это
правда?
   - Правда, дед.
   - Что ж, это дело такое, что как ни  крутись,  а  рано  или  поздно  от
женитьбы не уйдешь, то есть я про мужчинов говорю, - глубокомысленно изрек
старик. И продолжал: - Меня  тоже  покойные  родители  женили,  когда  мне
только что стукнуло восемнадцать годков. А я и тогда был до ужасти хитрый,
я и тогда знал, что это за чертовщина  -  женитьба...  Вот  уж  я  от  нее
крутился, как никто на белом свете! Я  очень  даже  преотлично  знал,  что
жениться - не меду напиться. И чего я только, Семушка, жаль моя, над собой
не вытворял! И сумасшедшим  прикидывался,  и  хворым,  и  припадошным.  За
сумасшедшего меня родитель - а покойник был крутой  человек  -  битых  два
часа порол кнутом и кончил, только когда кнутовище обломал об  мою  спину.
За припадошного порол меня уже ременными вожжами.  А  когда  я  прикинулся
хворым, начал орать дурным голосом  и  сказал,  что  у  меня  вся  середка
гнилая, - он, слова не говоря, пошел на баз и  несет  в  хату  оглоблю  от
саней. Не  поленился,  старый  черт,  идти  под  сарай,  выворачивать  ее,
разорять сани. Вот он какой был, покойник, царство ему небесное. Принес он
эту оглоблю и ласково так говорит мне:  "Вставай,  сынок,  я  тебя  лечить
буду..." Э, думаю: раз он  не  поленился  оглоблю  вывернуть,  так  он  не
поленится и душу из меня вывернуть своим лекарством. Дурна шутка - оглобля
в его руках. Он у меня трошки с глупиной был, я ишо махоньким за ним  этот
грех примечал... И тут я взвился с кровати, как  будто  под  меня  кипятку
плеснули. И женился. А что я с ним, с глупым человеком,  мог  поделать?  И
пошла и поехала моя жизня с той поры  и  наперекосяк,  и  боком,  и  вверх
тормашками! Ежели сейчас в моей старухе добрых восемь пудов  будет,  то  в
девятнадцать лет в ней было... - Старик задумчиво пожевал  губами,  подняв
глаза вверх, и решительно закончил: - Никак не  меньше  пятнадцати  пудов,
истинный бог не брешу.
   Давыдов, давясь от смеха, чуть слышно спросил:
   - А не много ли?
   На что ему дед Щукарь весьма резонно возразил:
   - А тебе не все равно? Пудом больше, пудом меньше - какая разница?  Ить
не тебе же приходилось от нее страдания и баталии принимать, а  мне?  Один
черт, мне было так плохо в этой супружеской жизни, что впору вешаться.  Да
только не на таковского она напала! Я отчаянный, когда  разойдусь!  Вот  в
отчаянности я и думал: повесься ты сначала, а я - после...
   Дед Щукарь весело  покрутил  головой,  похихикал,  предаваясь,  видимо,
самым разнообразным воспоминаниям, и, видя, что слушают его  с  неослабным
вниманием, охотно продолжал:
   - Эх, дорогие гражданы и... и ты, Варька! Яростная была  у  нас  любовь
смолоду с моей старухой! А спрошу я вас: