ут на посиделки.  Вы  будете  говорить  по
существу вопроса, дедушка, или вам желательно балагурить и дальше?
   Давыдов впервые обращался к Щукарю с такой убийственной вежливостью, и,
наверное, от этого дед Щукарь  взбеленился  окончательно.  Он  подпрыгнул,
стоя  за  партой,  как  молодой  петух  перед  боем,  даже  бороденка  его
затряслась от ярости:
   - Это кто же балагурит? Я или  этот  полоумный,  какой  сзади  сидит  и
задает мне дурацкие вопросы? И что это за такое открытое  собрание,  когда
человеку слово открыто нельзя сказать? Да я что вам? Лишенный права голоса
или как? Я говорю по существу Кондрата, что даю ему  отлуп.  Таких  нам  в
партию не нужно, вот и весь мой разговор!
   - Почему, дедушка? - давясь от смеха, спросил Разметнов.
   - Потому, как он неудостоенный быть  в  партии.  И  чего  ты  смеешься,
белоглазый? Пуговицу, что ли, на полу нашел и смеешься, рад до  смерти,  в
хозяйстве, мол, и пуговица пригодится? А  ежли  тебе  не  понятно,  почему
Кондрат неудостоенный для партии, я тебе категорически поясню, и тогда  ты
перестанешь ухмыляться, как мерин - на овес глядючи... Другим  вы  мастера
указывать, а сами какие? Ты, председатель сельсовета, важная  личность,  с
тебя и старые и малые должны придмер брать, а ты как ведешь себя?  Дуешься
на собрании от дурацкого смеха и синеешь, как индюк! Какой ты председатель
и какой может быть смех, ежли тут Кондратова судьба на весах качается? Вот
и возьми себе в голову: кто из нас сурьезнее, ты или я? Жалко, парень, что
Макарушка мне запрет сделал вставлять в разговор разные иностранные слова,
какие я у него в словаре наизусть выучил, а то бы я так покрыл тебя  этими
словами, что ты и вовек не разобрался бы, что и к чему я говорю! А  против
Кондрата в партии я потому, что он мелкий собственник и больше вы из  него
ничего не выжмете, хучь под  прессу  его  кладите!  Макуха,  какая  жмыхом
называется по-ученому, из него выйдет, а коммунист - ни за что на свете!
   - Почему же, отец, из меня коммуниста  не  выйдет?  -  спросил  Кондрат
дрожащим от обиды голосом.
   Дед Щукарь ехидно сощурил глаз:
   - Будто ты сам не знаешь?
   - Не знаю, и ты объясни толком мне и другим гражданам -  через  чего  я
недостойный?  Только  говори  одну  гольную  правду,  безо  всяких   твоих
сочинениев.
   - А я когда-нибудь брехал? Или, к  придмеру,  всякие  разные  сочинения
сочинял? - Щукарь вздохнул на  всю  школу,  горестно  покачал  головой.  -
Напролет, как есть, всю свою жизню я  одну  правду-матку  в  глаза  добрым
людям режу, через это самое, Кондратушка, я кое-кому и есть на этом  свете
неугодный алимент. Твой покойный родитель, бывалоча,  говорил:  "Уж  ежели
Щукарь брешет, кто тогда  и  правду  говорит?"  Вот  он  как  высоко  меня
подымал, покойничек! Жалко, что помер, а то  он  и  зараз  бы  свои  слова
подтвердил, царство ему небесное!
   Щукарь перекрестился, хотел было уронить слезу, но почему-то раздумал.
   - Ты поясняй всчет меня, родитель тут ни при чем. В чем ты меня  именно
упрекаешь? - настойчиво потребовал Майданников.
   Сдержанный  шумок  неодобрения,  судя  по  отдельным  возгласам,   явно
относившийся к  Щукарю,  нимало  не  смутил  его.  Как  опытный  пчеловод,
привычно внимающий гулу потревоженной большой пчелиной семьи, Щукарь и тут
сохранил выдержку  и  полное  спокойствие.  Плавно,  умиротворяюще  поводя
руками, он сказал:
   - Сей минут все, как есть, проясню. И вы, гражданы и  дорогие  старухи,
свой шум оставьте  при  себе,  меня  вы  все  равно  не  собьете  с  моего
протекания мысли. Тут насчет меня  зараз  был  сзади  такой  змеиный  шип:
дескать, "коту делать нечего, так он..." - и так  далее  и  тому  подобная
пакость была сзади меня сказанная шепотом. Только я знаю, чей это ужачиный
шепот. Это, дорогие гражданы и старушки. Агафон Дубцов шипит на меня,  как
лютый змей из треисподней! Это он  хочет  мне  памороки  забить,  чтобы  я
сбился с мысли и про него ничего не сказал. Но такой милости он от меня не
дождется, не на таковского напал! Агафон тоже норовит в  партию  пролезть,
как ужака в погреб, чтобы молока  напиться,  но  я  ему  отлуп  нынче  дам
похлеще, чем Кондрату, я и про него знаю кое-что такое, что все вы ахнете,
когда узнаете, а может, кое-кого и омороком шибнет.
   Нагульнов постучал карандашом по пустому стакану, сердито сказал:
   - Старик, ты уже сбился со своей путаной мысли,  кончай!  Ты  один  все
время на собрании занимаешь, надо же и совесть знать!
   - Опять ты, Макарушка, глотку мне затыкаешь? - плачущим голосом возопил
дед Щукарь. - Ежели ты секлетарь ячейки, значит, ты можешь меня  зажимать?
Ну, уж это дудки! В партийном уставе  нету  такой  графы,  чтобы  старикам
запретно было говорить, это я точно знаю! И как у тебя язык поворачивается
говорить про меня, будто я бессовестный? Ты бы свою Лушку  совестил,  пока
она подолом от тебя не замахала в неизвестные края, а мне даже старуха моя
сроду не говорила, что я бесстыжий. Обидел ты меня, Макарушка, до смерти!
   Щукарь все же уронил заветную слезу, вытер глаз рукавом рубахи,  однако
продолжал с прежним накалом:
   - Но я такой человек, что кому хошь не смолчу, и на закрытом  партейном
собрании я доберусь и до тебя, Макарушка, да так, что ты  из-под  меня  не
вырвешься, не на таковского ты напал! Я  отчаянный,  когда  разойдусь,  уж
кому-кому, а тебе бы это надо знать и разуметь, ить мы же с  тобой  темные
друзья, весь хутор  про  это  знает.  И  давние  мы  друзья,  так  что  ты
окончательно берегись меня и моей критики и самокритики! Я  никому  спуску
не даю, поимейте это в виду все, кто хочет партию загрязнять!
   Перекосив левую бровь, Нагульнов повернулся к Давыдову, шепнул:
   - Вывести его? Сорвет собрание! И как ты не догадался командировать его
куда-нибудь на нынешний день! Попала деду шлея под хвост, зараз ему удержу
не будет...
   Но Давыдов левой рукой заслонил лицо газетой, а правой  вытирал  слезы,
он не мог от смеха слова сказать  и  только  отрицательно  качал  головой.
Нагульнов,  обуреваемый  великой  досадой,  пожал  плечами,  снова  вперил
гневный взор в деда Щукаря. А тот  как  ни  в  чем  не  бывало  продолжал,
торопясь и захлебываясь:
   - Раз у нас открытое собрание, то должен ты, Кондратушка, то  же  самое
открыто сказать: когда ты вступил в колхоз и вел  сдавать  в  колхоз  свою
пару быков, кричал ты по ним слезьми или нет?
   - Вопрос, к делу не относящийся! - крикнул Демка Ушаков.
   - Пустой вопрос! Чего ты тут яишную скорлупу перебираешь?  -  поддержал
его Устин Рыкалин.
   - Нет, не  пустой,  не  яишный  вопрос,  а  я  дело  спрашиваю!  И  вы,
доброхоты, заткните глотки! - стараясь перекричать их, багровея от натуги,
заорал дед Щукарь.
   Выждав тишины, уже тихо и вкрадчиво, он заговорил:
   - Может, ты не помнишь, Кондратушка, а я помню, что гнал ты утром быков
на обчественный баз, а у самого глаза были по  кулаку  и  красные,  как  у
крола или, скажем, как у старого кобеля спросонок. Вот  ты  и  ответствуй,
как попу на духу: было такое дело?
   Майданников встал, смущенно одернул рубаху, коротко посмотрел  на  деда
Щукаря затуманенными глазами, но ответил со сдержанной твердостью:
   - Было такое дело. Не потаюсь, всплакнул. Жалко было расставаться.  Мне
эти быки не от родителя в наследство достались,  а  нажил  их  сам,  своим
горбом. Они мне нелегко достались, эти быки! Это дело прошлое, отец. А что
тут для партии вредного от моих прошедших слез?
   - Как это - что вредного? - возмутился Щукарь. - Да ты куда  со  своими
быками шел? Ты милок, в социлизм шел, вот куда ты с  ними  направлялся!  А
после социлизма что у нас будет? А будет у нас полный коммунизм,  вот  что
будет, это я тебе прямо скажу! Я у Макарушки  Нагульнова,  можно  сказать,
вывелся на дому, все вы предсидящие тут знаете, что мы  с  ним  огромадные
друзья, и я у него разных знаниев зачерпываю, сколько в пригоршни  влезет:
по ночам то разные толстые книжки, сурьезные, без картинок, прочитываю, то
словарь читаю, ученые слова норовлю запомнить, но тут старость  моя,  язви
ее в душу, подводит! Память стала - как штаны с порватыми  карманами,  что
ни положи - наскрозь проскакивает, да и шабаш!  А  уж  ежели  какая-нибудь
тонкая брошюрка мне попадется, эта  из  рук  не  вырвется!  Все  как  есть
упомню! Вот я какой бываю, когда  разойдусь  на  разное  и  тому  подобное
чтение! Многое я разных брошюров  прочитал  и  до  точности  знаю  и  могу
спорить с кем  угодно,  хучь  до  третьих  кочетов,  что  после  социлизма
припожалует к нам коммунизм, категорически  вам  заявляю!  Тут-то  меня  и
одолевает сомнительность, Кондратушка... В  социлизм  ты  входил,  слезьми
умываючись, а в коммунизм как же ты заявишься? Не иначе, как по  колено  в
слезах прибредешь, уж это как бог свят! Так оно и будет с тобой, я  как  в
воду гляжу! А спрошу я вас, гражданы и дорогие старушки,  на  кой  ляд  он
нужен в партии, такой слезокап?
   Дед весело хихикнул и прикрыл ладонью беззубый рот.
   - Терпеть ненавижу я разных сурьезных людей, а в партии и вовсе! Ну, на
кой хрен они там нужны, такие мрачности? Тоску наводить на  добрых  людей,
партейный устав своим видом искажать и портить? В таком разе спрошу у вас:
почему вы Демида Молчуна в партию не берете? Вот уж кто бы смертной  скуки
в ваши ряды нагнал! Сурьезнее  его  человека  я  в  жизни  не  видывал!  А
по-моему, в партию надо принимать людей веселых, живительных,  таких,  как
я, а то набирают туда одних сурьезных, толмачей каких-то,  а  что  от  них
толку?  Вот  взять  хоть  бы  Макарушку.  Он  с  восемнадцатого  года  как
выпрямился,  будто  железный  аршин  проглотил,  так  и  до  нынче  ходит,
сурьезный, прямой, важный, как журавль на болоте.  Ни  шутки  от  него  не
послышишь, ни веселого словца, одна гольная скука в штанах, а не человек!
   - Дед, не касайся ты меня и не переходи на мою личность, а то  я  приму
меры, - строго предупредил Нагульнов.
   Но старик, блаженно улыбаясь и будучи не в  силах  побороть  ораторский
зуд, горячо продолжал:
   - А я тебя вовсе и не касаюсь,  и  даже  ни  вот  столечко!  И  тот  же
Кондрат, возьмите его за рупь двадцать, так на карандаше  верхи  и  ездит:
все-то  он  записывает  да  подсчитывает,  как  будто  без   него   некому
записывать. В Москве,  небось,  умными  людьми  давным-давно  все  начисто
записано и переписано, и нечего ему самому себе голову морочить! Его  дело
быкам хвосты крутить, а он дуриком прется туда же, куда и шибко  грамотные
люди в Москве... А по-моему, гражданы и дорогие мои  старушки,  делает  он
все это от великой несознательности ума. Нету пока ишо у  нашего  Кондрата
политической развитости, а раз нету развитости, не достиг ее,  то  и  сиди
дома, развивайся помаленьку, не спеша, и в партию пока не лезь.  Пущай  он
хучь лопнет от обиды, этот Кондрат, но я категорически против него  и  даю
ему полный отлуп!
   И тут вдруг Давыдов  услышал  из  соседнего  класса  высокий,  дрожащий
голосок Вари Харламовой. Давно не видел он девушку, давненько не слышал ее
милого грудного голоса...
   - Разрешите мне сказать?
   - Выходи сюда, чтобы все тебя видали, - предложил Нагульнов.
   Смело  пробиваясь  сквозь  плотно  сбитую  толпу,   к   столу   подошла
Варюха-горюха, легким касанием загорелых рук поправила волосы на затылке.
   Давыдов смотрел на нее с тихим изумлением, улыбался и  не  верил  своим
глазам. За несколько месяцев Варюха неузнаваемо изменилась:  нет,  уже  не
угловатый подросток, а статная девушка, с  горделивым  посадом  головы,  с
тяжелым узлом волос, прихваченных голубой косынкой, стояла, повернувшись к
столу президиума вполоборота, выжидала тишины и  смотрела  куда-то  поверх
голов тесно сидевших людей, щуря молодые красивые глаза, будто вглядываясь
куда-то в дальнюю степную даль. "Как же здорово она похорошела с весны!" -
думал Давыдов.
   Глаза Варюхи возбужденно блестели, блестело и мокрое от пота,  розовое,
не знавшее ни пудры, ни помады лицо. Но тут под многими  устремленными  на
нее взглядами  мужество  изменило  ей;  крупные  руки  судорожно  скомкали
кружевной платочек, лицо заполыхало густым  румянцем,  и  грудной  голосок
задрожал от волнения, когда она, обращаясь к Щукарю, заговорила:
   - Неправда ваша, дедуня! Плохо вы говорите  про  товарища  Майданникова
Кондрата Христофорыча, и никто вам тут не поверит, что он недостойный быть
в партии! Я с весны работала с ним на пахоте, и  он  пахал  лучше  всех  и
больше всех! Он всю силу покладает на колхозной работе, а вы  против  него
идете... Вы старый человек, а рассуждаете, как несмысленое дите!
   - Всыпь ему перцу, Варька! А то он гремит, как балабон на шее у  телка,
и доброго слова от других за ним не услышишь, - сочным басом, не  напрягая
голоса, сказал Павел Любишкин.
   - Варька правильно гутарит. У Кондрата трудодней больше всех в колхозе.
Работящий он казак! - вставил старик Бесхлебнов.
   А кто-то из сеней крикнул простуженным тенорком:
   - Ежели таких, как Кондрат, не принимать в партию, тогда пишите  в  нее
дедушку Щукаря! При нем колхоз сразу в гору прянет...
   Но  дед  Щукарь  только  снисходительно  посмеивался   в   свалявшуюся,
давным-давно не чесанную бороденьку и стоял за партой, как врытый, даже не
поворачиваясь на голоса выступавших. А когда снова  наступила  тишина,  он
спокойно сказал:
   - Варьке и быть-то тут вовсе не полагается, как она несовершенных  лет.
Ей где-нибудь под сараем в куклы играть надо, а она, сорока, явилась  сюда
таких мудрых стариков, как я, уму-разуму учить. Потеха, а не жизня  пошла!
Яйца курицу начали учить... И другие хороши: один про трудодни  рассуждает
- мол, у Кондрата их на арбу не покладешь... А спрошу я вас: при  чем  тут
трудодни? Это тоже от жадности, мелкие собственники завсегда жадные, ежели
хотите знать, про это дело Макарушка мне не один раз толковал. И ишо  один
глупой выискался - дескать, возьмите  Щукаря  в  партию,  и  колхоз  сразу
воспрянет... И смеяться тут вовсе ни к  чему,  одни  тронутые  умом  могут
смеяться и разные подобные хаханьки устраивать. Грамотный я? Вполне! Читаю
что хошь и  свободно  расписываюсь.  Разделяю  устав  партии?  Очень  даже
разделяю! С программой согласный? Согласный и ничего супротив нее не имею.
От социлизма до коммунизма могу не токмо шагом, но даже  наметом  мчаться,
конечно, по моим стариковским  возможностям,  не  дюже  спешно,  чтобы  не
задвохнуться. И я бы давно уже в партии процветал и, гляди, уже ходил бы с
портфелью под мышкой, но, дорогие гражданы и дорогие старушки, скажу,  как
перед господом богом, пока ишо неудостоенный и я нашей партии... А почему,
спрошу я вас? Да потому, что леригия меня заела, будь она трижды проклята!
Чуть чего где-нибудь над головой, в высоте, резко гром  вдарит,  а  я  уже
шепотом говорю: "Господи, помилуй меня, грешного!" -  и  тут  же  сотворяю
крестное знамение, молюсь и Исусу Христу, и деве Марии, и  богородице-деве
радуйся, и всем, как есть, святителям, какие под горячую  руку  попадутся,
подряд молюсь,  и  даже  на  прицыпочки  приседаю  от  такого  неприятного
грома...
   Под впечатлением собственного рассказа дед  Щукарь  хотел  было  и  тут
перекреститься, даже донес руку до лба, но  вовремя  одумался  и,  почесав
лоб, смущенно захихикал:
   - Да ить оно как сказать... Страх в глазах, вот и соображаешь про себя:
"А черт его знает, что он, этот Илья-пророк, надумает! Возьмет  и,  потехи
ради, саданет тебя молоньей в лысину,  вот  и  ложись,  Щукарь,  откидывай
копыта на сторону. А мне это вовсе ни к чему! Я  ишо  до  коммунизма  хочу
дотопать, до сладкой жизни добраться,  потому-то  иной  раз,  когда  нужда
припрет, и молюсь, и попу мелочишку, не больше двугривенного  серебреника,
суну, чтобы бога лишний раз не гневить. Ты думаешь, что так надежнее  дело
будет, а там черт его знает,  как  эта  овчинка  вывернется,  мездрой  или
шерстью... Ты мечтаешь, что поп за тебя, дурака, молиться будет о здравии,
а попу, ежели разобраться, ты  нужен,  как  мертвому  гулящая  баба,  или,
по-ученому сказать, бордюр, это одно и то же. Он, проклятый  поп,  норовит
за твои деньги водки напиться, а не богу молиться... Вот я вам и проясняю:
куда же я со своей анафемской леригией в партию  полезу?  И  ее,  милушку,
искажать, и самого себя, и программу? Нет уж, ослобоните  меня  от  такого
греха! Мне это вовсе ни к чему, категорически заявляю!
   - Дед, опять ты вильнул в сторону! - крикнул Разметнов. - Сворачивай на
дорогу, не путляйся по обочинам!
   В ответ Щукарь предостерегающе поднял руку:
   - Я зараз кончаю, Андрюшенька. Ты только не сбивай меня своими  глупыми
возгласами, а то я  вовсе  ни  к  какому  краю  не  прибьюсь.  Ты  сиди  и
спокойночко слушай умные речи, запоминай их, они тебе в жизни сгодятся.  Я
сроду мимо не скажу, у меня этого не бывает, а вы с Макарушкой по  очереди
возглашаете на меня, как дьякона с клироса, и,  само  собой,  я  нехотяючи
сбиваюсь с протекания моих мыслей. Так вот я и говорю, до коммунизма я все
едино хучь и беспартейный, а дойду - и не так, как  этот  мокрый  от  слез
Кондрат, а с приплясом, с веселинкой, потому что я - чистый пролетарий,  а
не мелкий собственник, это я вам прямо скажу! А пролетарьяту,  я  в  одном
месте прочитывал, нечего терять,  окромя  цепей.  Никаких  цепей  у  меня,
конечно, нету, окромя старой цепки, какой когда-то кобеля привязывал,  это
когда я ишо в богачестве проживал, но есть старуха,  а  это,  братцы  мои,
похуже всяких цепей и каторжанских колодок... Но  я  и  старуху  вовсе  не
собираюсь терять, пущай живет при мне, бог  с  ней,  но  ежели  она  будет
препятствовать мне и становиться поперек моего прямого путя к  коммунизму,
то я мимо нее так мигну, что она и ахнуть не успеет! Уж в этом  вы  будьте
спокойные! Я страсть какой отчаянный, когда разойдусь, и тут мне на дороге
не становись никто! Либо насмерть стопчу, либо так  шарахну  мимо,  что  и
моргнуть никто не успеет!
   - Дед,  кончай,  лишаю  тебя  слова!  -  решительно  заявил  Нагульнов,
пристукивая ладонью по столу.
   - Зараз кончаю, Макарушка! Не стучи дюже, а то  ладошку  отобьешь.  Так
вот я и говорю: раз уж вы все за Кондрата, то и я не супротивничаю, бог  с
вами, принимайте его в нашу партию. Парень он уважительный и работящий,  я
всегда говорил это самое. Да ежели правильно рассудить, разобрать  все  по
косточкам, то Кондрату беспременно надо быть в нашей  партии,  это  я  вам
категорически заявляю. Одним словом, Кондратушка вполне  удостоенный  быть
партейным. Вот и весь мой сказ!
   - Начал за упокой, а кончил за здравие? - спросил Разметнов.
   Но за общим хохотом слов его почти никто не расслышал.
   Донельзя довольный своим выступлением, дед Щукарь устало  опустился  на
скамью, вытер рукавом потную лысину,  спросил  у  сидевшего  рядом  с  ним
Антипа Грача:
   - Здорово я... это самое... критикнул?
   - Ты, дед, поступай в артисты,  -  вместо  ответа  шепотом  посоветовал
Антип.
   Щукарь недоверчиво покосился на соседа, но, не  заметив  запрятанной  в
его смоляной бороде улыбки, спросил:
   - Это с какой же стати я туда полезу?
   - Деньгу будешь гресть лопатой - да не простой  лопатой,  а  грабаркой!
Делов-то там - на кнут да махнуть!  Забавляй  людей  веселыми  рассказами,
бреши побольше, чуди подюжей, вот она и  вся  твоя  работенка,  она  и  не
пыльная, а денежная.
   Дед Щукарь заметно оживился, заерзал на скамье, заулыбался:
   - Да милый ты мой Антипушка! Ты поимей в  виду,  что  Щукарь  нигде  не
пропадет! Уж он слово мимо не пустит, а  непременно  влепит  в  точку,  не
таковский он, чтобы мимо пулять! А что ты думаешь? На худой  конец,  когда
старость, меня окончательно прищучит, могу и в артисты податься. Я на  эти
разные-подобные прохождения и смолоду был ужасно лихой, а зараз  и  вовсе!
Мне это пара пустяков.
   Старик задумчиво пожевал беззубым ртом, помолчал, что-то  прикидывая  в
уме, потом спросил:
   - А не слыхал ты случаем,