ерез пять вернулся, улыбаясь в усы,  поманил
Давыдова пальцем:
   - Пойдемте на сеновал, поглядите на одну чуду...
   Во дворе правления, как  и  повсюду  в  хуторе,  стояла  та  полуденная
безжизненная тишина, какая бывает только в самые знойные летние дни. Пахло
вянущей под солнцем муравой, от конюшни несло  сухим  конским  пометом,  а
когда Давыдов подошел к сеновалу, в ноздри ему ударил такой пряный  аромат
свежескошенной, в цвету, чуть подсохшей травы, что на миг ему  показалось,
будто он - в степи, возле только что сметанного душистого прикладка  сена.
Осторожно открыв одну половинку двери, Яков Лукич посторонился,  пропустил
вперед Давыдова, сказал вполголоса:
   - Полюбуйтесь-ка на этих голубей. Сроду и не подумаешь, что  час  назад
они бились не на живот, а на смерть.  У  них,  видать,  перемирие  бывает,
когда спят...
   Первую минуту, пока глаза не освоились с темнотой,  Давыдов  ничего  не
видел,  кроме  прямого  солнечного  луча,   сквозь   отверстие   в   крыше
вонзавшегося в верхушку небрежно сложенного посреди сарая  сена,  а  потом
различил фигуру спавшего на сене деда Щукаря и рядом с ним - свернувшегося
в клубок Трофима.
   - Все утро дед за козлом с кнутом  гонялся,  а  зараз,  видите,  вместе
спят, - уже громко заговорил Яков Лукич.
   И дед Щукарь проснулся. Но не  успел  он  приподняться  на  локте,  как
Трофим, пружинисто оттолкнувшись от сена всеми четырьмя ногами, прыгнул на
землю, нагнул голову и многообещающе и воинственно несколько  раз  тряхнул
бородой.
   - Видали, добрые люди, каков черт  с  рогами?  -  вялым,  расслабленным
голосом спросил Щукарь, указывая на изготовившегося к бою Трофима.  -  Всю
ночь, как есть напролет, шастался он тут по сену, копырялся, чихал, зубами
хрустел. И на один секунд не дал мне уснуть, проклятый! Утром до  скольких
разов сражались с ним,  а  зараз,  пожалуйста,  примостился  рядом  спать,
нелегкая его принесла мне под бок, а разбудили его -  на  драку,  анафема,
готовится. Это как можно  мне  при  таком  преследовании  жить?  Тут  дело
смертоубийством пахнет: либо я его когда-нибудь жизни решу, либо  он  меня
под дыхало саданет рогами, и  поминай  как  звали  дедушку  Щукаря!  Одним
словом, добром у нас с этим рогатым чертом дело не кончится, быть  в  этом
дворе покойнику...
   В руках у Щукаря неожиданно появился кнут, но не успел он взмахнуть им,
как Трофим в  два  прыжка  очутился  в  темном  углу  сарая  и,  вызывающе
постукивая копытцем,  светил  оттуда  на  Щукаря  фосфорически  сверлящими
глазами. Старик отложил в сторону кнут, горестно покачал головой.
   - Видали, какая ушлая насекомая? Только кнутом от него и спасаюсь, и то
не всегда, потому что он,  анафема,  подкарауливает  меня  там,  где  его,
проклятого, сроду не ждешь! Так круглые сутки и не выпускаю кнута из  рук.
Никакого развороту мне от этого козла  нету!  Что  ни  самое  неподходящее
место -  там  и  жди  его.  К  придмеру  взять  хотя  бы  вчерашний  день:
понадобилось мне пойти в дальний угол  за  сарай  по  великой,  неотложной
нужде, поглядел кругом - козла нету.  "Ну,  думаю,  слава  богу,  отдыхает
чертов Трофим где-нибудь в холодке или пасется за двором, травку  щипает".
Со спокойной душой отправился я за  сарай  и  только  что  угнездился  как
полагается, а он, проклятый, тут как тут, подступает ко мне шажком, голову
скособочил и уже норовит кинуться и вдарить меня в бок. Хочешь не  хочешь,
а  пришлось  вставать...  Прогнал  я  его  кнутом  и  только  что  сызнова
пристроился, а он опять выворачивается из-за угла... До скольких разов  он
этак на меня искушался! Так и перебил охоту. Да разве же это жизня? У меня
ревматизьма в ногах, и я не молоденький, чтобы  приседать  и  вставать  до
скольких разов, как на солдатском ученье. У меня от этого дрожание в ногах
получается и в поясницу колики вступают.  Я  из-за  этого  Трофима,  можно
сказать, последнего здоровья лишаюсь и, очень даже просто, могу в  отхожем
месте помереть! Бывало-то, орлом я сидеть  мог  хоть  полсуток,  а  теперь
впору просить кого-нибудь, чтобы под мышки меня держали...  Вот  до  какой
срамоты довел меня этот проклятущий Трофим! Тьфу!
   Щукарь ожесточенно сплюнул и, шаря в сене руками, долго что-то бормотал
и чертыхался.
   - Надо, дед, жить по-культурному, уборной пользоваться, а не  скитаться
за сараями, - посмеиваясь, посоветовал Давыдов.
   Щукарь грустно взглянул на него, безнадежно махнул рукой.
   - Не могу! Душа не позволяет. Я тебе не городской житель. Я всею  жизню
привык  на  воле  нужду  править,  чтобы,  значит,  ветерком  меня  кругом
обдувало! Зимой, в самый лютый мороз, и то меня в катух не загонишь, а как
в ваше нужное помещение зайду, меня от тяжелого духа омороком шибает, того
и гляди упаду.
   - Ну, тут уже я тебе ничем помочь не могу. Устраивайся  как  знаешь.  А
сейчас запрягай в линейку жеребцов и  поезжай  в  станицу  за  землемером.
Нужен он нам до зарезу. Лукич, ты знаешь, где живет на квартире Шпортной?
   Не получив ответа, Давыдов оглянулся, но Островнова и след простыл:  по
опыту зная, как долги бывают сборы Щукаря, он пошел на  конюшню  запрягать
жеребцов.
   - В станицу смотаться в один секунд могу, это мне -  пара  пустяков,  -
заверил дед Щукарь. -  Но  вот  ты  растолкуй  мне  один  вопрос,  товарищ
Давыдов: почему это всякая предбывшая кулацкая животина, вся, как есть,  -
характером в  своих  хозяев,  то  есть  ужасная  зловредная  и  хитрая  до
последних возможностев? Взять хотя бы этого супостата Трофима:  почему  он
ни разу не поддал под кобчик, ну, скажем, Якову Лукичу, а  все  больше  на
мне упражняется? Да потому, что он в нем свою кулацкую родню  унюхал,  вон
он его и не трогает, а на мне всю злобу вымещает.
   Или возьмем любую кулацкую корову: сроду она колхозной  доярке  столько
молока не даст, как своей любезной раскулаченной хозяйке давала. Ну,  это,
сказать, и правильно: хозяйка ее кормила и свеклой, и помоями, и  протчими
фруктами, а доярка кинет ей шматок сухого,  прошлогоднего  сена  и  сидит,
дремлет над выменем, молока дожидается.
   А возьми  ты  любого  кулацкого  кобеля:  почему  он  на  одну  бедноту
кидается, какая в рванье ходит? Ну,  хотя  бы,  скажем,  на  меня?  Вопрос
сурьезный. Я спросил насчет этого у Макара, а он говорит: "Это - классовая
борьба". А что такое классовая борьба - не объяснил, засмеялся и пошел  по
своим делам. Да на черта же она мне нужна, эта классовая борьба,  ежли  по
хутору ходишь и на каждого кобеля с опаской оглядываешься?  На  лбу  же  у
него не пропечатано: честный он кобель или  раскулаченной  сословности?  А
ежли он, кулацкий кобель, мой классовый враг, как объясняет Макар, то  что
я должен делать? Раскулачивать его! А  как  ты,  к  придмеру,  будешь  его
раскулачивать, то есть с живого с него шубу сымать? Никак невозможно! Он с
тебя скорее шкуру за милую душу спустит.  Значит,  вопрос  ясный:  сначала
этого классового врага надо на шворку, а потом уж и шубу с него  драть.  Я
предложил надысь Макару такое предложение, а он говорит: "Этак ты,  глупый
старик, половину собак в хуторе перевешаешь". Только  кто  из  нас  с  ним
глупой -  это  неизвестно,  это  ишо  вопрос.  По-моему,  Макар  трошки  с
глупинкой, а не  я...  Заготсырье  принимает  на  выделку  собачьи  шкуры?
Принимает! А по всей державе сколько раскулаченных  кобелей  мотается  без
хозяев и всякого  присмотра?  Мильены!  Так  ежли  с  них  со  всех  шкуры
спустить, потом кожи выделать, а из шерсти навязать чулков, что получится?
А то получится, что пол-России будет ходить  в  хромовых  сапогах,  а  кто
наденет чулки из собачьей шерсти - на веки веков вылечится от ревматизьмы.
Про это средство я ишо от своей бабушки слыхал, надежнее его  и  на  свете
нету,  ежли  хочешь  знать.  Да  об  чем  там  толковать,  я  сам  страдал
ревматизьмой, и только собачьи чулки меня и выручают. Без них я  бы  давно
раком лазил.
   - Дед, ты думаешь сегодня в станицу ехать? - поинтересовался Давыдов.
   - Вполне думаю, только ты меня не перебивай и слухай дальше. И вот  как
пришла ко мне эта великая мысля насчет выделки  собачьих  шкур  -  я  двое
суток подряд не спал, все обмозговывал: какая денежная польза от этой моей
мысли государству и, главное дело, мне получится? Не будь у меня  дрожания
в руках, я бы сам написал в центру,  глядишь,  что-нибудь  и  клюнуло  бы,
что-нибудь и вышло бы мне от власти за мое  умственное  усердие.  А  потом
порешил рассказать все Макару. Я - не жадный. Пришел,  все  как  есть  ему
выложил и говорю: "Макарушка! Я - старый человек, мне  всякие  капиталы  и
награды ни к чему, а тебя хочу на всю жизнь осчастливить: ты  пропиши  про
мою мыслю центральной власти, и получишь такой же  орден,  какой  тебе  за
войну дали. Ну, а ежли к этому ишо деньжонок тебе отвалят - мы их с  тобой
располовиним, как и полагается. Ты, ежли хочешь, проси себе орден, а мне -
лишь бы на корову-первотелку али  хотя  бы  на  телушку-летошницу  деньжат
перепало, и то буду довольный".
   Другой бы на его месте в ноги мне кланялся, благодарил. Ну, Макарушка и
возблагодарил... Эх, как вскочит со стулы! Как пужнет меня матом!  "Ты,  -
шумит на меня, - чем ни больше стареешь тем больше дуреешь! У тебя заместо
головы порожний котелок на плечах!" А сам за каждым  словом  -  и  так,  и
перетак, и разэтак, и вот так, - муха не пролетит! Это  он  мне-то  насчет
ума закинул! Уж чья бы корова мычала, а его  -  молчала!  Тоже  мне  умник
нашелся! И сам не "ам", и другому не дам. Я сижу, дожидаюсь, когда у  него
во рту пересохнет, думаю про себя: "Пущай попрыгает, а  все  одно  тем  же
местом на стулу сядет, каким и раньше сидел".
   Как видно, уморился мой Макарушка ругаться, сел и спрашивает: "Хватит с
тебя?" Тут уж я осерчал на него, хотя мы с ним и темные друзья. "Ежели,  -
говорю ему, - ты упыхался, то отдохни и начинай сызнова, я подожду, мне не
к спеху. А только чего ты сдуру ругаешься,  Макарушка?  Я  тебе  же  добра
желаю. Тебя за такую мыслю по всей России в газетках пропечатают!" Но  тут
он хлопнул дверью и выскочил из хаты, как, скажи, я ему кипятку в шаровары
плеснул!
   Вечером пошел я к учителю Шпыню, посоветоваться,  он  все-таки  человек
ученый. Рассказал ему  все,  на  Макара  пожалился.  Но  все  эти  ученые,
по-моему, люди с придурью, даже  дюже  с  придурью!  Знаешь,  что  он  мне
сказал? Ухмыляется и говорит: "Все великие люди терпели  гонения  за  свои
мысли, терпи и ты, дедушка". Утешил, называется! Хлюст он, а  не  учитель!
Что мне толку в терпении? Корова-то почти в руках была, а не пришлось даже
коровьего хвоста повидать... И все через Макарову супротивность! Приятелем
тоже считается, чтоб ему пусто было! А тут  через  него  же  и  дома  одно
неудовольствие... Старухе-то я нахвалился, что, может, господь бог  пошлет
нам коровку за мое умственное усердие. Как же, послал, держи карман  шире!
А старуха меня, как ножовкой, пилит: "Где же твоя корова? Опять набрехал?"
Приходится и от нее терпеть разные гонения. Раз  уж  всякие  великие  люди
терпели, то мне и вовсе бог повелел...
   Так и  пропала  моя  хорошая  мысля  ни  за  понюшку  табаку...  А  что
поделаешь? Выше кое-чего не прыгнешь...
   Давыдов, прислонясь к дверному косяку,  беззвучно  смеялся,  а  Щукарь,
немного успокоившись, стал  не  спеша  обуваться  и,  уже  не  обращая  на
Давыдова никакого внимания, самозабвенно продолжал рассказ:
   - А собачьи чулки - от ревматизьмы вернеющее средство! Я сам в них  всю
зиму проходил, ни разу не снял, и хучь ноги к весне начисто сопрели,  хучь
старуха моя до скольких разов  по  причине  собачьей  вони  меня  из  хаты
выгоняла, а от ревматизьмы я вылечился и целый месяц ходил  с  переплясом,
как молодой кочет возле курицы. А какой из  этого  толк  вышел?  Никакого!
Потому что опять с дурна ума весною промочил ноги, ну и готов, спекся!  Но
это - до поры до времени; эта болезня меня  не  дюже  пужает.  Как  только
поймаю какого-нибудь смирного и лохматого кобеля,  остригу  его,  и  опять
ревматизьму с меня будто рукой сымет! Зараз видишь, как я хожу-переступаю?
Как мерин, какой ячменя обожрался, а поношу чулки целебные - и опять  хучь
впору плясать за молодого. Беда только в том, что моя старуха отказывается
прясть собачью шерсть и вязать из нее мне чулки. У нее от  собачьего  духа
кружение в голове делается, и начинает она  за  прялкой  слюной  давиться.
Поначалу она икает, икает, потом давится, давится, а под конец так сдурнит
ее, что всю как есть наизнанку вывернет и перелицует. Так что, бог с  ней,
я ее не понуждаю на такую работу. Сам я и мыл шерсть,  сам  просушивал  на
солнышке, сам и прял, и чулки вязал. Нужда, брат, заставит всякой  пакости
выучиться...
   Но это ишо не беда, а полбеды, а беда в том, что старуха моя  -  чистый
аспид и василиска! Позапрошлый год летом одолела меня ломота в ногах.  Что
делать? Тут и вспомнил я про собачьи чулки. И вот как-то утром заманил я в
сенцы соседскую  сучонку,  сухарями  заманил,  и  остриг  ее  догола,  как
заправскии цирюльник. Только на ушах по пучку шерсти оставил - для красоты
да на конце хвоста - чтобы было ей чем от мух отбиваться. Не  поверишь,  с
полпуда шерсти с нее настриг!
   Давыдов закрыл ладонями лицо, простонал, задыхаясь от смеха:
   - Не много ли?
   Но и более каверзные вопросы никогда не ставили деда Щукаря в тупик. Он
небрежно пожал плечами и великодушно пошел на уступку:
   - Ну, может, трошки поменьше, фунтов десять - двенадцать, я  же  ее  на
весах не важил. Только такая эта сучка была шерстятая, ну  чисто  шленская
овца! Думал, мне шерсти с нее до конца дней на чулки хватит, так  нет  же,
только одну пару и успел связать, а до остальной старуха добралась  и  всю
до нитки спалила на дворе. У меня не старуха, а лютая тигра! По  зловредию
она ничуть не уступит вот этому треклятому козлу,  она  да  Трофим  -  два
сапога пара, истинный бог, не брешу! Одним словом, спалила  она  весь  мой
запас и разорила меня начисто! А  я  на  эту  сучонку,  чтобы  она  стояла
смирно, когда ее стриг, огромадную сумку сухарей стравил,  вон  оно  какое
дело...
   Но только и сучонке этой  не  повезло:  вырвалась  она  от  меня  после
стрижки и вроде довольная была, что облегчил я ее от лишней  шерсти,  даже
хвостом с кисточкой помахала от удовольствия, а потом - опрометью кинулась
к речке, да как глянула на свою отражению в воде - и  завыла  от  стыда...
После мне говорили люди, что она по  речке  бродила:  не  иначе  -  хотела
утопиться от позора. Но ведь в нашей речке воды воробью  по  колено,  а  в
колодезь она кинуться не догадалась, ума  не  хватило.  Да  и  что  с  нее
спросишь? Как-никак - животная, или, сказать, насекомая: умишко-то  куцый,
не то что у человека...
   Трое суток сподрят она выла под соседским амбаром, душу из меня  вынала
своим воем, а из-под амбара не вылазила  -  значит,  совесть  ее  убивала,
стеснялась на люди показаться в таком виде. И так-таки скрылась из хутора,
с глаз долой, до самой осени  пропадала,  а  как  только  сызнова  обросла
шерстью - опять объявилась у хозяина. Такая стыдливая  сучонка  оказалась,
стыдливей иной бабы, видит бог, не брешу!
   С той поры я и порешил: ежли придется мне ишо раз  стричь  какую-нибудь
псину, то сучонок не трогать, не лишать их верхней одежи и в женский  стыд
не вводить, а  выбирать  кого-нибудь  из  кобелей:  ихняя  шатия  не  дюже
стыдливая, любого хучь бритвой оскобли - он и ухом не поведет.
   - Ты скоро закончишь свои басни? - прервал Щукаря Давыдов.  -  Тебе  же
ехать надо. Поторапливайся!
   - Сей момент! Зараз обуюсь и -  готов.  Только  ты  меня  не  перебивай
за-ради Христа, а то у меня мысля вильнет в сторону, и я  забуду,  об  чем
речь шла. Так вот я и говорю: Макарушка меня вроде за глупого  считает,  а
дюже он ошибается! Молодой он супротив меня, мелко плавает, и все ягоды  у
него наруже, а меня, старого воробья, на пустой мякине не проведешь,  нет,
не проведешь! Ему, Макару-то, самому не грех у меня ума  занять.  То-то  и
оно.
   На деда  Щукаря  накатил  очередной  приступ  словоохотливости.  Щукарь
"завелся", как говорил Разметнов, и теперь остановить его было  не  только
трудно, но почти невозможно. Давыдов, всегда относившийся к неудачливому в
жизни старику с доброй предупредительностью, с чувством, почти  граничащим
с жалостью, на этот раз все же решился прервать его повествование:
   - Подожди, дед, уймись! Тебе срочно  надо  ехать  в  станицу,  привезти
землемера Шпортного. Знаешь ты его?
   - Я в станице не токмо твоего Шпортного, а и всех собак наперечет знаю.
   - По собакам ты специалист, факт! Но мне Шпортной нужен. Понятно?
   - Привезу, сказал тебе, доставлю, как невесту к венцу, и точка.  Только
ты меня не  перебивай.  И  что  у  тебя  за  вредная  привычка  перебивать
человека? Ты, Давыдов, хуже Макарушки становишься, ей-богу! Ну,  Нагульнов
хоть Тимошку застрелил, он геройский казак, он и пущай меня перебивает,  я
его все одно уважаю. А ты что такого геройского сотворил? За  что  я  тебя
должен уважать? То есть окончательно не за что! Застрели ты из ливольверта
вот этого черта, козла, какой мне всею жизню испоганил, и  я  за  тебя  до
смерти буду богу молиться, и уважать тебя буду  не  хуже,  чем  Макара.  А
Макар - герой! Он все науки  превзошел  и  зараз  англицкий  язык  назубок
изучает, он во всем разбирается не хуже меня, даже в  кочетином  пении  он
первый знахарь. Он и Лушку прогнал от себя, а ты ее  сдуру  приголубил,  и
Тимошку, вражину, с одной пули приласкал...
   - Да обувайся ты скорее! Чего ты возишься? -  в  нетерпении  воскликнул
Давыдов.
   Дед Щукарь, кряхтя и ворочаясь на сене, буркнул:
   - Ремешки на чириках завязываю, не видишь, что ли? В потемках  черт  их
завяжет!
   - Да ты выйди на свет!
   - Как-нибудь завяжу и тут. Да-а-а, так вот какой он, мой Макарушка.  Он
не токмо сам учится, но и меня норовит обучать...
   - Чему же это? - улыбаясь, спросил Давыдов.
   - Разным наукам, - уклончиво ответил дед Щукарь. Ему явно  не  хотелось
вдаваться в подробности, и он неохотно  повторил:  -  Говорю,  что  разным
наукам. Понятно тебе? По иностранным словам я  зараз  вдарился.  Это  тебе
как?
   - Ничего не понимаю. По каким иностранным словам?
   - А раз ты такая бестолочь, то нечего и спрашивать,  -  уже  с  досадой
проговорил дед Щукарь и обиженно засопел, открыто  выказывая  недовольство
столь назойливыми вопросами.
   -  Иностранные  слова  тебе  нужны,  дед,  как  мертвому  припарки.  Ты
собирайся попроворнее, - по-прежнему улыбаясь, попросил Давыдов.
   Щукарь фыркнул, как рассерженный кот:
   - Попроворнее! Скажет тоже! Проворность нужна,  когда  блох  ловишь  да
когда от чужой жены ночью бежишь, а за тобой  ее  муж  гонится,  на  пятки
наступает... Кнута вот никак не найду, зараза его  возьми!  Только  что  в
руках держал, и вот он как сквозь землю провалился, а без кнута я  и  шагу
ступить боюсь из-за козла... Слава богу, нашел! А картуз где?  Ты  его  не
видал, товарищ Давыдов, моего картуза? Он же у меня в головах лежал... Эка
память-то, не лучше худого решета стала... Ну, слава богу, нашел и картуз,
теперь вот только зипун найти, и я готовый. Ах, нечистый дух,  Трофим!  Не
иначе - он его в сено затолочил,  теперь  ищи  его  до  ночи...  Вспомнил!
Зипун-то у меня дома остался... Да и на что он мне  нужен  в  такую  жару?
Зачем бы я его сюда приносил?
   Давыдов выглянул в дверь, увидел, как Островное взважживает запряженных
в линейку жеребцов и ласково оглаживает их, что-то тихонько приговаривая.
   - Яков Лукич уже запрег, а ты все  собираешься!  Когда  ты  перестанешь
возиться, старый копун? - сердито воскликнул Давыдов.
   Дед Щукарь громко и длинно выругался.
   - Такой лихой день, язви его в душу! По-настоящему и ехать-то в станицу
не надо бы. Приметы некудышние! Ить, скажи на милость, картуз разыскал,  а
теперь кисет куда-то запропастился. К добру это? То-то и есть,  что  не  к
добру. Быть в до