сегда  сухих  и  трепетных,
постоянно меняющееся выражение ее горячих глаз.
   Удивительные глаза  были  у  Лушани  Нагульновой!  Когда  она  смотрела
немного исподлобья, что-то трогательное, почти детски-беспомощное сквозило
в  ее  взгляде,  и  сама  она  в  этот  момент  была  похожа   скорее   на
девчонку-подростка, нежели на  многоопытную  в  жизни  и  любовных  утехах
женщину.  А  через  минуту,  легким  касанием  пальцев   поправив   всегда
безупречно чистый, подсиненный платок, она вскидывала голову, смотрела уже
с вызывающей насмешливостью, и тогда тускло мерцающие, недобрые  глаза  ее
были откровенно циничны и всезнающи.
   Эта способность мгновенного перевоплощения была у Лушки не изученной  в
совершенстве школой кокетства,  а  просто  природным  дарованием.  Так  по
крайней мере казалось Давыдову. Не видел он, пораженный любовной слепотой,
что возлюбленная его была  особой,  может  быть,  даже  более,  чем  надо,
самоуверенной и, несомненно, самовлюбленной. Много кое-чего не видел и  не
замечал Давыдов.
   Однажды  он,  в   приливе   лирической   влюбленности,   целуя   слегка
напомаженные "Пушкины щеки, сказал:
   - Лушенька моя, ты у меня как цветок!  У  тебя  даже  веснушки  пахнут,
факт! Знаешь, чем они пахнут?
   - Чем? - спросила заинтересованная Лушка, приподнимаясь на локте.
   - Какой-то свежестью, ну, вроде  как  росой,  что  ли...  Ну,  вот  как
подснежники, почти неприметно, а хорошо.
   - У меня так оно и должно быть, - с достоинством и полной  серьезностью
заявила Лушка.
   Давыдов помолчал, неприятно удивленный таким развязным самодовольством.
Немного погодя спросил:
   - Это почему же у тебя так и должно быть?
   - Потому, что я красивая.
   - Что ж, по-твоему, все красивые пахнут?
   - Про всех не скажу, не знаю. Я к ним не принюхивалась. Да мне до них и
дела нет,  я  про  себя  говорю,  чудак.  Не  все  же  красивые  бывают  с
конопинками, а конопушки - это веснянки,  они  и  должны  у  меня  пахнуть
подснежниками.
   - Зазнайка ты, факт! - огорченно сказал Давыдов. - Если  хочешь  знать,
так не подснежниками твои щеки пахнут, а  редькой  с  луком  и  с  постным
маслом.
   - Тогда чего же ты лезешь с поцелуями?
   - А я люблю редьку с луком...
   - Гутаришь ты, Сема, всякую чепуху, прямо как мальчишка,  -  недовольно
проговорила Лушка.
   - С умным по-умному... Знаешь?
   - Умный и  с  дураком  умный,  а  дурак  и  с  умным  вечный  дурак,  -
отпарировала Лушка.
   Тогда они тоже ни с того ни с сего поссорились, но то  была  мимолетная
ссора, закончившаяся через несколько минут полным примирением.  Иное  дело
теперь. Все пережитое с Лушкой теперь  казалось  Давыдову  прекрасным,  но
невозвратимым и далеким прошлым.  Отчаявшись  увидеть  ее  наедине,  чтобы
объясниться и до конца выяснить по-новому сложившиеся  отношения,  Давыдов
всерьез затосковал. Он поручил  Разметнову  вести  по  совместительству  и
колхозные дела, а сам на неопределенное время собрался поехать  во  вторую
бригаду, подымавшую майские пары на одном из отдаленных участков колхозной
земли.
   Это было не отъездом, вызванным  какими-то  деловыми  соображениями,  а
позорным  бегством  человека,  который  хотел  и  в  то  же  время  боялся
наступающей  любовной  развязки.  Давыдов  все  это  превосходно  понимал,
временами глядя на себя как бы со стороны, но уже окончательно издергался,
потому и предпочел решение выехать из хутора, как наиболее приемлемое  для
себя, хотя бы уже по одному тому,  что  там  он  не  мог  видеть  Лушку  и
надеялся несколько дней прожить в относительном спокойствии.



4

   В начале июня часто шли необычные для лета  дожди:  тихие,  по-осеннему
смирные, без гроз, без ветра. По утрам с  запада,  из-за  дальних  бугров,
выползала пепельно-сизая туча. Она росла,  ширилась,  занимая  полнеба,  -
зловеще  белели  ее  темные  подкрылки,  -  а  потом  снижалась  так,  что
прозрачные, как кисея, нижние хлопья ее  цеплялись  за  крышу  стоявшей  в
степи, на кургане, ветряной мельницы;  где-то  высоко  и  добродушно,  еле
слышной октавой разговаривал гром и спускался благодатный дождь.
   Теплые,  словно  брызги  парного  молока,  капли  отвесно   падали   на
затаившуюся  в  туманной  тишине  землю,  белыми  пузырями   вспухали   на
непросохших, пенистых лужах; и так тих и мирен был  этот  летний  негустой
дождь, что даже цветы не склоняли головок, даже куры по дворам  не  искали
от него укрытия. С деловитой озабоченностью  они  рылись  возле  сараев  и
влажных, почерневших плетней в поисках корма, а мокрые и слегка утратившие
свою величественную осанку петухи, невзирая на дождь, кричали врастяжку  и
по очереди, и  бодрые  голоса  их  сливались  с  чириканьем  беззастенчиво
купавшихся в лужах воробьев  и  писком  ласточек,  как  бы  припадавших  в
стремительном полете к пахнущей дождем и пылью, ласково манящей земле.
   Все петухи в Гремячем Логу были на редкость,  прямо-таки  на  удивление
разноголосы.  Начиная  с  полуночи,  перекличку   открывал   раньше   всех
просыпавшийся петух Любишкиных. Он голосил  веселым,  заливистым  тенором,
как  молодой  и  старательный  по  службе  командир  роты;  ему  солидным,
полковничьим баритоном отзывался петух со  двора  Агафона  Дубцова;  затем
минут пять над хутором висел сплошной, непрекращающийся крик, а  уж  после
всех, громко  бормоча  спросонок  и  мощно  хлопая  на  насесте  крыльями,
генеральским сиплым бесом, с командной  хрипотцой  и  надсадцем  в  голосе
оглушительно  ревел  самый  старый  в  хуторе,  рыжий  и   дебелый   петух
Майданниковых.
   Кроме влюбленных и тяжелобольных, что в понятии Нагульнова  было  почти
одно и то же, позже всех в хуторе отходил ко сну сам Макар  Нагульнов.  Он
по-прежнему старательно изучал английский язык, пользуясь ночным  досугом.
На спинке стула у него в комнате висело холстинное полотенце, в углу стоял
кувшин  холодной  колодезной  воды.  Тяжело  давалась  Макару   наука!   С
расстегнутым воротом рубахи, всклокоченный и мокрый от пота, сидел  он  за
столом возле настежь распахнутого окна, вытирал полотенцем пот со лба, под
мышками, на груди и  на  спине,  а  время  от  времени,  свешиваясь  через
подоконник,  лил  на  голову  воду  из  кувшина  и  сдержанно   рычал   от
удовольствия.
   Тускло горела пятилинейная  лампа,  в  абажур,  сделанный  из  газетной
бумаги, бились ночные бабочки,  за  стеной  смиренно  похрапывала  старуха
хозяйка, а Макар слово за  словом  одолевал  ужасно  трудный  и  чертовски
нужный ему язык... Как-то около полуночи он, отдыхая,  сел  на  подоконник
покурить и тут впервые по-настоящему услышал петушиный хорал.  Внимательно
прислушавшись, пораженный Макар в восторге воскликнул: "Да  это  же  прямо
как на параде, как на смотру дивизии! Чудеса, да и только!.."
   С  той  поры  он  стал  каждую  ночь  ожидать  петушиной  побудки  и  с
наслаждением вслушивался в командные голоса ночных певцов, презирая в душе
соловьиные лирические выщелки и трели. Особенно нравился ему  генеральский
бас майданниковского петуха, служивший  в  общем  петушином  хоре  как  бы
заключительным аккордом. Но однажды порядок переклички, к которому он  уже
привык и который  внутренне  одобрял,  был  нарушен  самым  неожиданным  и
хулиганским образом: после могучего петушиного баса  вдруг  где-то  совсем
рядом,  за  сараем,  во  дворе  жившего  по   соседству   Аркашки   Менка,
мальчишеским залихватским альтом проголосил какой-то паршивый,  как  видно
из молоденьких, петушок и после долго по-куриному вскудахтывал  и  давился
какой-то гнусной отрыжкой. В  наступившей  затем  тишине  Макар  отчетливо
слышал, как возился в курятнике, умащиваясь  и  хлопая  крыльями,  дрянной
петушишка, очевидно боясь свалиться от собственного крика с насеста.
   Эта выходка была явным нарушением дисциплины и полным пренебрежением  к
субординации. Это было в представлении Макара до некоторой степени похожим
на то, как если бы  после  доподлинного  генерала,  поправляя  его,  вдруг
заговорил какой-нибудь захудалый отделенный командир, к тому же еще заика.
Возмущенный до глубины души, Макар не мог стерпеть такого  безобразия,  он
крикнул  в  темноту:  "Отставить!.."  -  и  с  яростью  захлопнул  окошко,
вполголоса ругаясь.
   На вторую ночь эта история повторилась, на третью - то  же  самое.  Еще
два раза кричал Макар в темноту: "Отставить!" - будя и пугая своим  криком
хозяйку. Стройная гармония ночной петушиной переклички, где голоса и время
выступлений были как  бы  расписаны  по  рангам,  непоправимо  нарушалась.
Тотчас же после полуночи Макар стал ложиться спать... Он уже не мог дольше
заниматься,  запоминать  мудреные  слова.  Мысли   его   вертелись   возле
нахального петуха, и он со злостью думал, что  петух  этот  в  жизни,  без
сомнения, такой же пустой и вздорный, как и сам его хозяин. Про себя Макар
мысленно честил ни в чем не повинную птицу и прохвостом,  и  паразитом,  и
выскочкой.  Соседский   петух,   осмеливавшийся   подавать   голос   после
майданниковского петуха, окончательно выбил Макара из колеи:  успеваемость
в  изучении  английского  языка  покатилась  у  него  стремительно   вниз,
настроение изо дня в  день  портилось...  Пора  было  кончать  с  подобным
беспорядком!
   Утром на четвертый день Макар зашел  во  двор  к  Аркашке  Менку,  сухо
поздоровался, попросил:
   - А ну, покажи своего петуха.
   - Зачем он тебе понадобился?
   - Интересуюсь его наружностью.
   - Да на черта она тебе понадобилась, его наружность?
   - Давай показывай! Некогда мне с тобой  тут  свататься!  -  раздраженно
сказал Макар.
   Пока он сворачивал папироску, Аркашка не без труда  выгнал  хворостиной
из-под амбара пеструю толпу нарядных кур. Ну  так  и  есть!  Предположения
Макара  полностью  подтвердились:   среди   дюжины   крикливо   оперенных,
легкомысленных и кокетливых кур  вьюном  вертелся  небольшой,  защипанный,
серо-мышастой масти,  неказистый  петушок.  Макар  оглядел  его  взглядом,
полным нескрываемого презрения; обращаясь к Аркашке, посоветовал:
   - Зарежь ты этого недоноска!
   - На что же это я буду его резать?
   - На лапшу, - коротко ответил Макар.
   - С какой же стати? Он у меня один в хозяйстве и до курей охотлив.
   Макар иронически улыбнулся, скривив губы:
   - Только и делов, что до  курей  охотлив?  Подумаешь,  важность  какая!
Дурачье дело не хитрое.
   - Так от него больше ничего и не требуется. Огород на нем пахать  я  не
собираюсь, он и однолемешного плуга не потянет...
   - Ну, ты без шуточек! Шутить я и сам умею, когда надо...
   - А чем он помешал тебе, мой петух? - уже нетерпеливее спросил Менок. -
Дорогу тебе перешел или что?
   - Дура он у тебя, никакого порядку не знает.
   - Какого же это порядку? На огород к твоей хозяйке летает или что?
   - На огород он не летает, а так, вообще...
   Макару было неудобно объяснить, о каком порядке он ведет речь. С минуту
он стоял молча, широко  расставив  ноги,  бросая  на  петуха  уничтожающие
взгляды, а потом его осенило.
   - Знаешь что, сосед, - оживившись, сказал он Аркашке, - давай  меняться
петухами?
   - А откуда в твоем  безлошадном  хозяйстве  может  оказаться  петух?  -
спросил заинтересованный Менок.
   - Найдется, и не такой защипанец, как этот!
   - Что ж, неси, сменяемся, ежели петушок будет подходящий. Я  за  своего
не стою.
   Через  полчаса,  как  бы  мимоходом,  Макар  заглянул  во  двор   Акима
Бесхлебнова, у которого в хозяйстве было изрядное число кур.  Разговаривая
о том и о сем, Макар пытливо присматривался к бродившим  по  двору  курам,
вслушивался в петушиные голоса. Все пять бесхлебновских петухов  были  как
на подбор рослые и внушительной расцветки, а главное, все они были в  меру
горласты и по виду очень  степенны.  Перед  тем  как  распрощаться,  Макар
предложил:
   - Вот что, хозяин, продай-ка мне одного петушка, а?
   - Изволь, товарищ Нагульнов, но  ведь  курица  во  щах  слаже,  выбирай
любую, у бабы их до черта!
   - Нет, мне только петуха надо. Дай мне на время мешок,  чтобы  упрятать
его.
   Спустя немного Макар уже  стоял  во  дворе  Аркашки  Менка,  развязывая
мешок. Аркашка, страстью  которого,  как  известно,  была  любая  мена,  в
предвкушении предстоящего обмена довольно потирая руки, приговаривал:
   - Поглядим, что у тебя за козырь, а то, может, ишо и  додачи  попросим.
Развязывай скорее, чего ты возишься! Сию минуту я поймаю своего кочета,  и
мы их стравим на драку,  чей  кочет  побьет,  тому  и  магарыч  требовать.
Ей-богу, так, иначе я и меняться не буду! Твой, каков он из себя  с  виду?
Ядреный ростом?
   - Гвардеец! - коротко буркнул Макар, развязывая зубами затянувшийся  на
мешке узел.
   Аркашка,  на  бегу  поддерживая  сползающие  штаны,  рысью  бросился  к
курятнику. Через минуту оттуда уже неслись дикие петушиные вопли. Но когда
он вернулся, прижимая к груди перепуганного  до  смерти,  часто  дышавшего
петушка, Макар стоял, склонившись над  развязанным  мешком,  и  озадаченно
почесывал затылок: "гвардеец" лежал в мешке, тяжело распластав крылья, и в
предсмертном томлении закатывал круглые оранжевые глаза.
   - Это что же с ним такое? - спросил изумленный Аркашка.
   - Осечка!
   - Хворый оказался?
   - Говорю тебе, что осечка с ним получилась.
   - Какая же у петуха может быть осечка? Чудно ты говоришь!
   - Да не у петуха, глупый ты человек, а у меня осечка вышла. Нес его,  а
он вздумал в мешке кукарекать, срамить меня при народе - дело  было  возле
правления, - ну,  я  самую  малость  ему  голову  на  сторону  повернул...
Понимаешь, самую малость, а видишь, что оно получилось. Неси живей  топор,
а то издохнет без всякого толку.
   Обезглавленного  петуха  Макар  перебросил   через   плетень,   крикнул
возившейся возле крыльца хозяйке:
   - Эй, мамаша! Щипи его, пока он тепленький, завтра лапши сваришь!
   Ни слова не говоря Аркашке, он  снова  направился  к  Бесхлебнову.  Тот
вначале заупрямился, говоря: "Этак ты у меня всех курочек повдовишь!" - но
потом все же продал второго петуха. Обмен с Аркашкой  состоялся,  а  через
несколько минут Аркашкин петух без головы уже летел через плетень и  вслед
ему донельзя довольный Макар кричал хозяйке:
   - Бери эту заразу, мамаша! Щипи его, недисциплинированного черта, и - в
котел!
   Он вышел на улицу с видом человека, сделавшего большое и нужное дело. С
горестным сожалением, покачивая головой, провожала его  глазами  Аркашкина
жена, без меры удивленная кровопролитной расправой над  петухами,  которую
учинил на их  дворе  Макар.  На  ее  молчаливый  вопрос  Аркашка  приложил
указательный палец ко лбу,  повертел  им  из  стороны  в  сторону,  сказал
шепотом:
   - Тронулся! Хороший человек, а тронулся. Бесповоротно сошел с  ума,  не
иначе. Сколько ему, бедняге, ни сидеть по ночам! Доконали  его  английские
языки, будь они трижды прокляты!
   С  той   поры   мужественно   переносивший   одиночество   Макар   стал
беспрепятственно слушать по ночам петушиное пение. Целыми днями он работал
в поле на прополке хлебов наряду с женщинами  и  ребятишками,  а  вечером,
поужинав пустыми щами и молоком, садился за самоучитель английского  языка
и, терпеливо дожидался полуночи.
   Вскоре к нему присоединился  и  дед  Щукарь.  Как-то  вечером  он  тихо
постучал в дверь, спросил:
   - Разрешите взойтить?
   - Входи. Ты что явился? -  встретил  его  Макар  не  очень-то  ласковым
вопросом.
   - Да ить  как  сказать...  -  замялся  дед  Щукарь.  -  Может,  я  дюже
соскучился по тебе, Макарушка. Дай, думаю, зайду на огонек, проведаю его.
   - Да ты что, баба, что ли, чтобы обо мне скучать?
   - Старый человек иной раз скучливей бабы становится. А мое  дело  вовсе
сухое: все при жеребцах да при жеребцах. Осточертела мне эта  бессловесная
тварь! Ты к нему, допустим, с добрым словом, а  он  молчком  овес  жрет  и
хвостом махает. А что мне от этого толку? А тут ишо этот  козел,  будь  он
трижды анафема! И когда эта насекомая спит, Макарушка? Ночью только  глаза
закроешь - и он, чертяка, тут как тут.  До  скольких  разов  на  меня,  на
сонного, наступал своей копытой! Выпужает до смерти, а тогда хучь в  глаза
коли, все равно не усну, да и шабаш! Такая проклятая,  вредная  насекомая,
что никакого житья от него нету! Всею  ночь  напролет  по  конюшне  да  по
сеновалу таскается. Давай его зарежем, Макарушка?
   - Ну, ты убирайся с этими  разговорами!  Я  правленческими  козлами  не
распоряжаюсь, над ними Давыдов командир, к нему и иди.
   - Боже упаси, я не насчет козла пришел, а просто  проведать  тебя.  Дай
мне какую-нибудь завлекательную книжечку,  и  я  буду  возле  тебя  смирно
сидеть, как мышь в норе. И тебе будет веселее и мне. Мешать я  тебе  и  на
порошинку не буду!
   Макар подумал и согласился. Вручая  Щукарю  толковый  словарь  русского
языка, сказал:
   - Ладно, сиди со мной, читай, только про себя, и губами не  шлепай,  не
кашляй, не чихай - словом, не-звучи никак! Курить будем по  моей  команде.
Ясная задача?
   - На все я согласен, а вот как же насчет чиха? А  вдруг,  нелегкая  его
возьмет, приспичит чихнуть, тогда как? При моей должности у меня в ноздрях
всегда полно сенной трухи. Иной раз я и во сне чихаю. Тогда как нам быть?
   - Лети пулей в сенцы!
   - Эх, Макарушка, пуля-то из меня  хреновая,  заржавленная!  Я  пока  до
сенцев добегу, так десять раз чихнуть успею и пять раз высморкаться.
   - А ты поторапливайся, старик!
   - Торопилась девка замуж выйти, а жениха не оказалось. Нашелся какой-то
добрый человек, помог ей в беде. Знаешь, что из девки и без  венца  вышло?
Хо-орошая баба! Вот так и со мной может получиться: потороплюсь, да как бы
на бегу греха не нажить, тогда ты сразу меня отсюдова выставишь, уж это  я
как в воду гляжу!
   Макар рассмеялся, сказал:
   - Ты аккуратнее поспешай, рисковать своим авторитетом  нельзя.  Словом,
так: умолкни и не отбивай меня  от  дела,  читай  и  становись  культурным
стариком.
   - Ишо один вопросик можно? Да ты  не  хмурься,  Макарушка,  он  у  меня
последний.
   - Ну? Живее!
   Дед Щукарь смущенно заерзал на лавке, промямлил:
   - Видишь, оно какое дело... Оно  не  очень,  чтобы  того,  но,  однако,
старуха моя за это дело  на  меня  шибко  обижается,  говорит:  "Спать  не
даешь!" А при чем тут я, спрашивается?
   - Ты ближе к делу!
   - Про это самое дело я и говорю. У меня от грыжи,  а  может,  от  какой
другой болезни, ужасный  гром  в  животе  бывает,  гремит,  прямо  как  из
грозовой тучи! Тогда как нам с тобой быть?  Это  ить  тоже  отвлечение  от
занятиев?
   - В сенцы, и чтобы никаких ни громов, ни молний! Задача ясна?
   Щукарь молча кивнул головой,  тяжело  вздохнул  и  раскрыл  словарь.  В
полночь он, под руководством Макара и пользуясь его разъяснениями, впервые
как следует прослушал петухов, а через три дня они уже  вместе,  плечом  к
плечу; лежали, свесившись  через  подоконник,  и  дед  Щукарь  восторженно
шептал:
   - Боже мой, боже мой! Всею жизню этим петухам на хвосты наступал, возле
курей возрастал с малых лет и не  мог  уразуметь  такой  красоты  в  ихнем
распевании. Ну, теперь уж я уподобился! Макарушка, а этот  майданниковскнй
бес как выводит, а? Чисто генерал Брусилов, да и только!
   Макар хмурился, но отвечал сдержанным шепотом:
   - Подумаешь! Ты бы послушал, дед,  наших  генералов  -  вот  это  наши,
настоящие голоса! А что твой Брусилов? Во-первых, бывший царский генерал -
стало быть, подозрительная личность для меня, а во-вторых,  интеллигент  в
очках. У него и голос-то, небось, был как у покойного Аркашкиного  петуха,
какого мы съели. В голосах тоже  надо  разбираться  с  политической  точки
зрения. Вот был, к примеру сказать, у нас в дивизии бас  -  на  всю  армию
бас! Оказался стервой: переметнулся к врагам. Что  же  ты  думаешь,  он  и
теперь для меня бас? Черта лысого! Теперь он для меня фистуля продажная, а
не бас!
   - Макарушка, но ить петухов политика не затрагивает? -  робко  вопро