и  те
замялись  в  нерешительности,  стали  перешептываться.  Тут-то  совершенно
неожиданно для Давыдова на выручку  ему  пришел  Устин:  неслышно  подойдя
сзади к полной и высокой жене Нечаева, он мгновенно подхватил ее  на  руки
и, не обращая никакого внимания на удары, которыми осыпала  его  смеющаяся
женщина, на рысях донес ее до арбы, бережно усадил  в  задок.  Женщины  со
смехом и визгом разбежались в разные стороны.
   - Лезьте сами в арбу, а то зараз кнут возьму! -  дико  вращая  глазами,
заорал во всю мочь Устин. И тут же сам расхохотался: - Садитесь, не трону,
только живее, сатаны длиннохвостые!
   Стоя на арбе во весь рост, поправляя сбившийся с головы полушалок, жена
Нечаева крикнула:
   - Ну садитесь, бабочки, скорее! Что, я вас ждать буду?  Глядите,  какая
нам честь: сам председатель за нами приехал!
   Женщины подошли с трех сторон и, подталкивая друг дружку, пересмеиваясь
и бросая на Давыдова быстрые взгляды,  бесцеремонно  полезли  в  арбу.  На
дороге остались две старухи.
   - А мы должны одни идти  в  Тубянской,  супостат  ты  этакий?  -  Бабка
Атаманчукова сверлила Давыдова ненавидящим взглядом.
   Но Давыдов призвал на помощь всю свою былую матросскую  галантность  и,
раскланиваясь, звонко щелкнул каблуками:
   - Зачем же вам, бабушки, пешком идти? Вот дрожки  специально  для  вас,
садитесь и езжайте, молитесь на здоровье. Повезет вас Устин Михайлович. Он
обождет, пока кончится обедня, а потом доставит вас на хутор.
   Дорога была каждая минута, и нечего было дожидаться согласия  старушек!
Давыдов взял их под руки, повел к  дрожкам.  Бабка  Атаманчукова  всячески
упиралась, но ее сзади легонечко и почтительно подталкивал Устин.  Кое-как
старух усадили, и Устин, разбирая вожжи, тихо, очень тихо сказал:
   - Хитер же ты, Давыдов, как бес!
   За все время он впервые назвал своего председателя по фамилии.
   Давыдов  отметил  это  про  себя,  вяло  улыбнулся:  бессонная  ночь  и
пережитые волнения сказались на нем, и его уже неодолимо борол сон.



14

   - Ну и сильный же травостой в нынешнем году! Ежели  не  напакостят  нам
дожди и управимся с покосом засухо - не иначе сгрузимся сенами!  -  сказал
Агафон Дубцов, войдя в скромный кабинет Давыдова и устало, со стариковским
покряхтываньем, садясь на лавку.
   Только устроившись поудобнее, он положил рядом  с  собою  выцветшую  на
солнце фуражку, вытер рукавом ситцевой рубахи пот с рябоватого  и  черного
от загара лица и с улыбкой обратился к Давыдову и сидевшим за  его  столом
счетоводу и Якову Лукичу:
   - Здорово живешь, председатель, и вы здравствуйте, канцелярские крыцы!
   - Хлебороб Дубцов приехал! -  фыркнул  счетовод.  -  Смотрите,  товарищ
Давыдов, на этого дядю внимательно! Ну какой ты хлебороб, Агафон?
   - А кто же я, по-твоему? - Дубцов вызывающе уста-вился на счетовода.
   - Кто хочешь, но только не хлебороб.
   - А все-таки?
   - Даже сказать неудобно, кто ты есть такой...
   Дубцов нахмурился, помрачнел, и от этого черное лицо его словно бы  еще
более потемнело. В явном нетерпении он проговорил:
   - Ну, ты у меня не балуй, выкладывай поскорее, кто  я  есть  такой,  по
твоему мнению. А ежели ты словом  подавился,  так  дай  я  тебе  по  горбу
маленько стукну, сразу заговоришь!
   - Самый ты настоящий цыган! - убежденно сказал счетовод.
   - То есть, как же это я - цыган? Почему - цыган?
   - А очень даже просто.
   - Просто и блоха не кусает, а с умыслом. Вот ты и объясняй свой обидный
для меня умысел.
   Счетовод снял очки, почесал карандашом за ухом.
   - А ты не злись, Агафон, ты  вникай  в  мои  слова.  Хлеборобы  в  поле
работают, так? А цыгане по хуторам ездят, попрошайничают, где плохо  лежит
- крадут... Так и ты: чего ты в хутор приехал? Не воровать же? Стало быть,
не иначе - чего-нибудь просить. Так я говорю?
   - Так уж и просить... - неуверенно проговорил Дубцов.  -  Что  же,  мне
нельзя приехать проведать вас? Запросто нельзя приехать  или,  скажем,  по
какому-нибудь делу? Ты мне воспретишь, что ли, крыца в очках?
   - А на самом деле, чего ты приехал? - улыбаясь, спросил Давыдов.
   Но Дубцов сделал вид, что не слышит вопроса.  Он  внимательно  осмотрел
полутемную комнату, завистливо вздохнул:
   - Живут же люди, наколи их еж! Ставеньки у них  поскрыты,  в  хате  пол
холодной водицей прилит; тишина, сумраки, прохлада: ни единой мушки  нету,
ни один комарик не пробрунжит... А в степи, так твою и разэтак,  и  солнце
тебя с утра до вечера насмаливает, днем и овод  тебя,  как  скотиняку,  до
крови просекает, и всякая поганая муха к тебе липнет не  хуже  надоедливой
жены, а  ночью  комар  никакого  спокою  не  дает.  Да  ведь  комар-то  не
обыкновенный, а гвардейского росту! Не поверите, братушки, каждый  -  чуть
не с воробья, а как крови насосется, то даже поболее  воробья  становится,
истинно говорю! Из себя личностью этот комар какой-то желтый, страховитый,
и клюв у него не меньше вершка. Ка-а-ак секанет такой чертяка скрозь зипун
- с одного клевка до живого мяса достает, ей-богу! Сколь мы  так  муки  от
всякой летучей гнуси принимаем, сколь крови  проливаем,  прямо  скажу,  не
хуже, чем на гражданской войне!
   - А и здоров же ты брехать,  Агафон!  -  посмеиваясь,  восхитился  Яков
Лукич. - Ты в этом деле скоро деда Щукаря перескачешь.
   - Чего мне брехать? Ты тут в холодке сидишь сиднем, а поезжай в степь -
и сам увидишь, - огрызнулся Дубцов, но в шельмоватых,  прищуренных  глазах
его еще долго не гасла улыбка.
   Он, пожалуй, был бы не прочь  еще  продолжить  свой  притворно-грустный
рассказ о нуждах и мытарствах бригады, но Давыдов прервал его:
   - Хватит! Ты не хитри, не плачь тут и зубы нам не  заговаривай.  Говори
прямо: зачем приехал? Помощи просить?
   - Оно было бы невредно...
   - Чего же тебе не хватает, сирота: папы или мамы?
   - Здорово ты шутишь, Давыдов, но и нас не  со  слезьми,  а  со  смешком
зачинали.
   - Спрашиваю без шуток: чего не хватает? Людей?
   - И людей тоже. По скатам Терновой балки, - ты же  самолично  видал,  -
трава дюже добрая, но косилки на косогоры и на разные вертепы не  пустишь,
а косарей с ручными косами в бригаде кот наплакал. До  смерти  жалко,  что
такая трава гниет зазря!
   - Может быть, тебе еще пару-тройку косилок подкинуть, ну,  хотя  бы  из
первой бригады? - вкрадчиво спросил Давыдов.
   Дубцов печально завздыхал, а сам смотрел на Давыдова грустно, испытующе
и долго. Помедлив с ответом, он вдохнул последний раз, сказал:
   - Не откажусь. Старая девка и от кривого жениха  не  отказывается...  Я
так разумею: работа наша в колхозе артельная, идет она на общую пользу,  и
принять помощь от другой бригады не считаю зазорным делом. Верно?
   - Разумеешь ты правильно. А косить  на  чужих  лошадях  двое  суток  не
зазорное дело?
   - На каких-таких чужих? - в голосе Дубцова зазвучало такое неподдельное
изумление, что Давыдов с трудом удержал улыбку.
   - Будто не знаешь? Кто у Любишкина две пары лошадей с попаса угнал,  не
знаешь? Счетовод наш, пожалуй, прав: что-то есть у тебя этакое, цыганское:
и просить ты любишь, и к чужим лошадкам неравнодушен...
   Дубцов отвернулся и презрительно сплюнул:
   - Тоже мне  -  лошади  называются!  Эти  клячи  сами  к  нашей  бригаде
приблудились, никто их не угонял, а потом -  какие  же  они  чужие,  ежели
принадлежат нашему колхозу?
   - Почему же ты сразу не отослал этих кляч в третью бригаду, а дождался,
пока их у тебя прямо из косилок выпрягли хозяева?
   Дубцов рассмеялся:
   - Хороши хозяева! В своей округе двое суток не могли  лошадей  сыскать!
Да разве же это хозяева? Раззявы, а не хозяева! Ну да это дело прошлое,  и
мы с Любишкиным уже  помирились,  так  что  нечего  старое  вспоминать.  А
приехал я сюда вовсе не за помощью, а по важному делу. Без особой важности
как я мог оторваться от покоса? На худой  конец,  мы  безо  всякой  помощи
управимся и обойдемся своими силами. А эта старая крыца, Михеич, счетовод,
сразу меня в цыгана произвел. Считаю - это  несправедливо!  Мы  при  самой
вострой нужде помощи просим, и то  скрозь  зубы,  иначе  нам  гордость  не
позволяет... А что он, этот бедный Михеич, понимает в сельском  хозяйстве?
На костяшках от счетов он родился, на них и помрет. Ты, Давыдов,  дай  мне
его на недельку в бригаду. Посажу я  его  на  лобогрейку  скидать,  а  сам
лошадьми буду править. Я его научу, как работать! Надо же, чтобы у него за
всю жизнь хоть разок очки потом обмылись!
   Полушутливый разговор грозил перейти в ссору, но  Давыдов  предотвратил
ее торопливым вопросом:
   - Какое же у тебя важное дело, Агафон?
   - Да ведь оно как сказать... Нам оно, конечно, важное, а вот как вы  на
него поглядите, нам окончательно неизвестно... Одним словом, привез я  три
заявления, конечно, написанные они чернилом. Выпросили у  нашего  учетчика
огрызок химического карандаша, развели сердечко в кипятке и  составили  на
один лад вот эти самые наши заявления.
   Давыдов, уже приготовившийся к тому, чтобы учинить Дубцову  жесточайший
разнос за "иждивенческие настроения", заинтересованно спросил:
   - Какие заявления?
   Не обращая внимания на его вопрос, Дубцов продолжал:
   - С ними, как я понимаю, надо бы к Нагульнову податься, но его дома  не
оказалось, он в первой бригаде, вот и порешил я передать эти бумажки тебе.
Не везти же их обратно!
   - О чем заявления-то? - нетерпеливо переспросил Давыдов.
   Даже и тени недавней  игривости  не  осталось  на  посерьезневшем  лице
Дубцова. Он не спеша достал из грудного кармана обломок костяной расчески,
зачесал вверх слипшиеся  от  пота  волосы,  приосанился  и  только  тогда,
сдерживая внутреннее волнение и тщательно подбирая слова, заговорил:
   - Хотим все мы, то есть трое нас охотников  оказалось  на  такое  дело,
хотим в партию вступать. Вот мы и просим нашу гремяченскую ячейку  принять
нас в нашу большевистскую партию. Долго мы по ночам прикидывали  и  так  и
этак, и разные прения между собой устраивали, но  порешили  единогласно  -
вступать! Перед тем как устраиваться на ночевку, уйдем в степь и  начинаем
критику один на одного наводить, но все-таки признали один одного к партии
годными, а там уж как вы промеж себя порешите, так и будет.  Один  из  нас
все упирал на то, что он в белых служил, а  я  ему  говорю:  "В  белых  ты
служил подневольным рядовым пять месяцев,  а  в  Красную  Армию  перебежал
добровольно и служил командиром отделения два года, значит, последняя твоя
служба побивает первую, и к партии ты пригодный".  Другой  говорил,  будто
ты, Давыдов, давно ишо приглашал его в партию, но он отказался тогда из-за
приверженности к собственным быкам. А зараз он же и  говорит:  "Какая  тут
может быть приверженность, ежели кулацкие сынки за оружие берутся и  хотят
все на старый  лад  повернуть.  Душевно  отрекаюсь  от  всякой  жалости  к
собственным бывшим быкам и прочей живности и записываюсь в партию,  чтобы,
как и десять лет назад,  стоять  за  Советскую  власть  в  одном  строю  с
коммунистами". Я тоже такого  мнения  придерживаюсь,  вот  мы  и  написали
заявления. По совести сказать, написано у всех не дюже разборчиво, но... -
Тут Дубцов скосил глаза на Михеича, закончил: - Но ведь мы на счетоводов и
писарей не учились, зато - все, что нацарапали, истинная правда.
   Дубцов умолк, еще раз вытер ладонью обильно выступивший на лбу  пот  и,
слегка наклонившись  влево,  бережно  извлек  из  правого  кармана  штанов
завернутые в газету заявления.
   Все это было так неожиданно, что с  минуту  в  комнате  стояла  тишина.
Никто из присутствовавших не проронил ни слова,  но  зато  каждый  из  них
по-своему воспринял сказанное Дубцовым: счетовод, оторвавшись от очередной
сводки, в изумлении вздернул очки на лоб и, не моргая,  ошалело  уставился
на Дубцова подслеповатыми глазами; Яков Лукич, будучи не  в  силах  скрыть
хмурую и презрительную улыбку, отвернулся, а  Давыдов,  просияв  радостной
улыбкой, откинулся на спинку стула так, что стул заходил под ним ходуном и
жалобно заскрипел.
   - Прими наши бумаги, товарищ Давыдов. - Дубцов развернул газету,  подал
Давыдову несколько  листков  из  школьной  тетради,  исписанных  неровными
крупными буквами.
   - Кто писал заявления? - звонко спросил Давыдов.
   - Бесхлебнов Младший, я и Кондрат Майданников.
   Принимая заявления, Давыдов со сдержанным волнением сказал:
   - Это очень трогательный факт и большое событие для вас, товарищ Дубцов
с товарищами Майданниковым и Бесхлебновым, и для нас, Членов  гремяченской
партячейки. Сегодня ваши заявления я передам Нагульнову, а сейчас  поезжай
в  бригаду  и  предупреди  товарищей,  что  в  воскресенье  вечером  будем
разбирать их заявления на открытом  партсобрании.  Начнем  в  шесть  часов
вечера, в школе. Никаких фактических опозданий не должно  быть,  являйтесь
вовремя. Впрочем, ты  же  за  этим  и  понаблюдаешь.  С  обеда  запрягайте
лошадей, которые  получше,  и  в  хутор.  Да,  вот  еще  что.  Кроме  арб,
какая-нибудь ехалка есть у вас на стану?
   - Имеется бричка.
   - Ну вот на ней и милости просим в хутор.  -  Давыдов  еще  раз  как-то
по-детски просветленно улыбнулся. Но тут же подмигнул Дубцову: - Чтобы  на
собрание явились приодетые, как женихи! Такое, браток, в  жизни  один  раз
бывает. Это, брат, такое событие... Это, милый мой, как молодость:  раз  в
жизни...
   Ему, очевидно, не хватало слов, и он замолчал,  явно  взволнованный,  а
потом вдруг встревоженно спросил:
   - А бричка-то приличная с виду?
   - Приличная, на четырех колесах. Но на ней навоз возить можно, а  людям
ездить  днем  нельзя,  совестно,  только  -  ночью,  в  потемках.   Вся-то
ободранная, ошарпанная, по  годам,  я  думаю,  мне  ровесница,  а  Кондрат
говорит, что ее ишо у Наполеона под Москвой наши хуторные казаки отбили...
   - Не годится! - решительно заявил Давыдов. -  Пришлю  за  вами  дедушку
Щукаря на рессорных дрожках. Говорю же, что такое событие один раз в жизни
бывает.
   Ему хотелось как  можно  торжественнее  отметить  вступление  в  партию
людей, которых он любил, в которых верил,  и  он  задумался:  что  бы  еще
предпринять такое, что могло бы украсить этот знаменательный день?
   - Школу надо к воскресенью обмазать и  побелить,  чтобы  выглядела  как
новенькая, - наконец сказал он, рассеянно глядя на Островнова. -  Подмести
около нее и присыпать песком площадку и школьный двор. Слышишь,  Лукич?  И
внутри полы и парты надраить, потолки помыть, комнаты проветрить, словом -
навести полный порядок!
   - А ежели народу будет так много, что и в школу не  влезут  все,  тогда
как? - спросил Яков Лукич.
   - Клуб бы соорудить -  вот  это  дело!  -  задумавшись,  вместо  ответа
мечтательно  и  тихо   сказал   Давыдов.   Но   сейчас   же   вернулся   к
действительности: - Детей, подростков на собрание не допускать, тогда  все
поместятся. А школу все равно  надо  привести  в  этакий...  ну,  сказать,
праздничный, что ли, вид!
   - А как нам быть с порученцами? Кто за нашу жизню распишется?  -  перед
тем как уходить, задал вопрос Дубцов.
   Крепко пожимая ему руку, Давыдов улыбнулся:
   - Ты про поручителей говоришь? Найдутся! Сегодня  вечером  напишем  вам
рекомендации, факт! Ну, счастливого пути. Передавай  от  нас  привет  всем
косарям и попроси, чтобы не давали траве перестаиваться  и  чтобы  сено  в
валках не очень пересыхало. Можно на вторую бригаду надеяться?
   - На нас всегда надейся, Давыдов, - с несвойственной  ему  серьезностью
ответил Дубцов и, поклонившись, вышел.


   На другой день рано утром Давыдова разбудил хозяин квартиры:
   - Вставай, постоялец, к тебе коннонарочный прибег с поля  боя...  Устин
Беспалый охлюпкой прискакал из третьей бригады, малость избитый  и  одетый
не по форме...
   Хозяин ухмылялся во весь рот, но Давыдов спросонья не  сразу  понял,  о
чем  идет  речь;  приподняв  голову  от  скомканной  подушки,  невнятно  и
равнодушно спросил:
   - Что надо?
   - Гонец, говорю,  прискакал  к  тебе,  весь  побитый,  не  иначе  -  за
подмогой...
   Наконец-то Давыдов уяснил смысл  сказанного  хозяином,  стал  торопливо
одеваться. В сенях  он  поспешно  ополоснул  лицо  не  остывшей  за  ночь,
противно теплой водой, вышел на крыльцо.
   У нижней приступки, держа в одной руке поводья, а другой замахиваясь на
разгоряченную скачкой молодую кобылицу, стоял Устин Рыкалин. Выгоревшая на
солнце синяя ситцевая рубаха его была разорвана  в  нескольких  местах  до
самого подола и держалась на плечах только чудом; левая щека от  скулы  до
подбородка чернела густою синевой, а глаз  заплыл  багровой  опухолью,  но
правый - блестел возбужденно и зло.
   - Где это тебя так угораздило? - с живостью спросил  Давыдов,  сходя  с
крыльца и позабыв даже поздороваться.
   - Грабеж, товарищ Давыдов! Грабеж,  разбой,  больше  ничего!  -  хрипло
выкрикнул Устин. - Ну, не сукины ли сыны - пойти на  такое  дело,  а?!  Да
стой же ты, клятая богом! - И Устин снова с яростью замахнулся на  лошадь,
едва не наступившую ему на ногу.
   - Говори толком, - попросил Давыдов.
   - Толковее и придумать нельзя! Соседи называются, чтоб они ясным  огнем
сгорели, чтоб их лихоманка растрясла, дармоедов! Как это тебе  понравится?
Тубянцы, соседи наши, дышло им в рот, нынешнюю ночь  воровски  приехали  в
Калинов Угол и увезли не менее тридцати копен  нашего  сена.  На  рассвете
гляжу - накладывают на две запоздавшие арбы  наше  собственное,  природное
сена, а кругом уже - чистота, ни одной копны не  видно!  Я  пал  на  коня,
прискакиваю к ним: "Вы что делаете, такие-разэтакие?! На  каком  основании
наше сено накладываете?!" А один  из  них,  какой  на  ближней  арбе  был,
смеется, гад: "Было ваше - стало наше. Не косите на чужой земле".  -  "Как
так - на чужой? Повылазило тебе, не видишь, где межевой столб стоит?" А он
и говорит: "Ты сам разуй глаза и погляди, столб-то позади тебя стоит.  Эта
земля спокон веков наша, тубянская.  Спаси  Христос,  что  не  поленились,
накосили нам сенца". Ага, так? Мошенство со столбами учинять? Ну, я его за
ногу с арбы сдернул и дал ему разок своей культей промеж  глаз,  чтобы  он
зорче глядел и не путал чужую землю со своей... Дал я ему  хорошего  раза,
он и с копылок долой, неустойчивый оказался на ногах. Тут  остальные  трое
подбежали. Ишо одного я заставил землю понюхать, а там уже дальше  мне  их
некогда было бить, потому что они меня вчетвером били. Да  разве  же  один
супротив четырех может устоять? Пока наши подоспели на драку, а  они  меня
уже всего разукрасили, как пасхальное яйцо, и рубаху начисто  изуродовали.
Ну, не гады ли? Как я теперь к своей бабе покажусь? Ну, пущай били  бы,  а
зачем же за грудки хватать и рубаху с плеч спускать? Теперь куда же мне ее
девать? На огородное пугало пожертвовать,  так  и  пугало  постесняется  в
таком рванье стоять, а порвать ее девкам на ленты - носить не  станут:  не
тот матерьял... Ну, разве же  не  попадется  мне  один  на  один  в  степи
какой-нибудь из этих тубянцов! Такой же подсиненный к жене вернется, как и
я!
   Обнимая Устина, Давыдов рассмеялся:
   - Не горюй, рубаха - дело наживное, а синяк до свадьбы заживет.
   - До твоей свадьбы? - ехидно вставил Устин.
   - До первой в хуторе. Я-то пока еще  ни  за  кого  не  сватался.  А  ты
помнишь, что тебе дядюшка твой говорил в воскресенье? "У драчливого петуха
гребень всегда в крови".
   Давыдов улыбался, а про себя думал: "Это же просто красота, что ты, мой
милый Устин, за колхозное сено  в  драку  полез,  а  не  за  свое  личное,
собственное. Это же просто трогательный факт!"
   Но Устин обиженно отстранился:
   - Тебе, Давыдов, хорошо зубы показывать, а у меня все ребра трещат.  Ты
смешками не отделывайся, а  садись-ка  верхи  и  езжай  в  Тубянской  сено
выручать. Эти две арбы мы отбили, а сколько они  ночью  увезли?!  За  свой
грабеж пущай они наше сенцо прямо в хутор к нам доставят, вот это будет по
справедливости. - И трудно раздвинул в улыбке распухшие, разбитые в  кровь