ты позатыкаем. Тут дело
не шуточное. Ну, пока! Утром я к вам наведаюсь.
   Второй замок он навесил на входную дверь сельсовета, сказал  ожидавшему
у крыльца Нагульнову - и в голосе его прозвучала просительность:
   - Трое суток я продержу их тут, а больше не могу, Макар. Как хочешь, но
ежели Давыдов узнает - будет нам с тобой лихо!
   - Не узнает. Отводи  лошадей,  а  потом  временным  арестанткам  занеси
что-нибудь пожрать. Ну, спасибо, я пошел домой...
   ...Нет, не прежний  -  бравый  и  стройный  -  Макар  Нагульнов  шел  в
предрассветной синеющей темноте по пустынным переулкам  Гремячего  Лога...
Он слегка горбился, брел, понуро опустив голову, изредка прижимая большую,
широкую ладонь к левой стороне груди...


   Чтобы не попадаться Давыдову на глаза, Нагульнов дни проводил на покосе
и только к ночи возвращался в хутор. На вторые сутки  вечером,  перед  тем
как идти в засаду, он пришел к Разметнову, спросил:
   - Не искал меня Давыдов?
   - Нет. Да я его и сам почти не видал. Два дня мост ладим через речку, а
у меня только и делов, что  на  мосту  бываю  да  бегаю  наших  арестанток
проведываю.
   - Как они?
   - Вчера днем Лушка бесилась прямо страсть! Подойду к двери - так она не
знает, как меня и  назвать.  А  ругается,  проклятая  баба,  хуже  пьяного
казака! И где она этой премудрости только и училась! Насилу  угомонил  ее.
Нынче притихла. Плачет.
   - Пущай поплачет. Скоро ей по мертвому голосить придется.
   - Не окажет себя Тимошка, - усомнился Разметнов.
   - Придет! - Нагульнов стукнул кулаком по колену, опухшие  от  бессонных
ночей глаза его блеснули. - Куда ему от Лушки деваться? Придет!
   ...И Тимофей пришел. Позабыв про осторожность, на третьи  сутки,  около
двух часов ночи, он появился у перелаза. Ревность  его  погнала  в  хутор?
Голод ли? А может быть, и  то  и  другое  вместе,  но  он  не  выдержал  и
пришел...
   Бесшумно, как зверь, крался он по тропинке от речки. Макар не слышал ни
шороха глины под его ногами, ни хруста сухой ветки бурьяна, и когда в пяти
шагах внезапно возник силуэт слегка наклонившегося вперед человека,  Макар
вздрогнул от неожиданности.
   Держа в правой руке  винтовку,  не  шевелясь,  Тимофей  стоял  и  чутко
прислушивался. Макар лежал в конопле затаив дыхание. На секунду сдвоило  у
него сердце, а потом снова забилось ровно, но во рту стало горько и сухо.
   У речки скрипуче закричал коростель. В дальнем  краю  хутора  промычала
корова. Где-то в заречной луговине рассыпал гремучую дробь перепел.
   Макару было ловко стрелять: Тимофей стоял, удобно подставив левый  бок,
слегка повернувшись  корпусом  вправо,  все  еще  настороженно  к  чему-то
прислушиваясь.
   На согнутую в локте левую руку Макар  тихонько  положил  ствол  нагана.
Рукав стеганки был  влажен  от  росы.  Секунду  Макар  помедлил.  Нет,  он
Нагульнов, не какая-нибудь  кулацкая  сволочь,  чтобы  стрелять  во  врага
исподтишка! И Макар, не меняя положения, громко сказал:
   - Повернись лицом к смерти, гад!
   Будто подброшенный трамплином, Тимофей  прыгнул  вперед  и  в  сторону,
вскинул винтовку, но Макар опередил его.  Во  влажной  тишине  выстрел  из
нагана прозвучал приглушенно и не так-то уж громко.
   Роняя винтовку, подгибая в коленях ноги, Тимофей медленно, как казалось
Макару, падал навзничь. Макар услышал, как он  глухо  и  тяжело  стукнулся
затылком о твердую, утоптанную землю тропинки.
   Еще минут пятнадцать Макар лежал не шевелясь. "Гуртом к одной  бабе  не
ходят, а может, возле речки его друзья притаились, ждут?" - думал  он,  до
предела напрягая слух. Но кругом стояла немотная  тишина.  Умолкший  после
выстрела коростель снова заскрипел, несмело и с  перерывами.  Стремительно
приближался рассвет. Росла, ширилась багряная полоска на восточной окраине
темно-синего неба. Уже приметно вырисовывались купы заречных  верб.  Макар
встал, подошел к Тимофею. Тот лежал на спине, далеко откинув правую  руку.
Застывшие, но еще не  потерявшие  живого  блеска  глаза  его  были  широко
раскрыты. Они, эти  мертвые  глаза,  словно  в  восхищенном  и  безмолвном
изумлении любовались и гаснущими неясными  звездами,  и  тающим  в  зените
опаловым облачком, лишь слегка  посеребренным  снизу,  и  всем  безбрежным
небесным простором, закрытым прозрачной, легчайшей дымкой тумана.
   Макар носком сапога коснулся, убитого, тихо спросил:
   - Ну что, отгулялся, вражина?
   Он и мертвый был красив, этот бабий баловень и любимец.  На  нетронутый
загаром, чистый и белый лоб упала темная прядь волос, полное лицо  еще  не
успело утратить  легкой  розовинки,  вздернутая  верхняя  губа,  опушенная
мягкими черными усами,  немного  приподнялась,  обнажив  влажные  зубы,  и
легкая тень удивленной улыбки запряталась в  цветущих  губах,  всего  лишь
несколько дней назад так  жадно  целовавших  Лушку.  "Однако  отъелся  ты,
парень!" - подумал Макар.
   Ни недавней злобы, ни удовлетворения, ничего, кроме гнетущей усталости,
не  испытывал  теперь  Макар,  спокойно  разглядывая  убитого.  Все,   что
волновало его долгие дни и годы, все, что гнало когда-то к сердцу  горячую
кровь и заставляло его сжиматься от обиды, ревности и боли, - все  это  со
смертью Тимофея ушло сейчас куда-то далеко и безвозвратно.
   Он поднял с земли винтовку, брезгливо морщась, обыскал карманы. В левом
кармане пиджака нащупал рубчатое тельце гранаты-"лимонки", в правом, кроме
четырех обойм винтовочных патронов, ничего не было. Никаких  документов  у
Тимофея не оказалось.
   Перед тем как уйти, Макар в последний раз взглянул на убитого и  только
тут разглядел, что вышитая рубашка на нем была свежевыстирана, а  защитные
штаны на коленях аккуратно - очевидно, женской рукой - заштопаны. "Видать,
кормила она и холила тебя неплохо", - с  горечью  подумал  Макар,  тяжело,
очень тяжело занося ногу на порожек перелаза.
   Несмотря на раннюю пору, Разметнов встретил Макара возле калитки,  взял
из рук его винтовку, патроны и гранату, удовлетворенно сказал:
   - Значит, устукал? Отважный был парень, без опаски жил... Я слыхал твой
выстрел, встал и оделся. Хотел уже  туда  бежать,  но  вижу  -  ты  идешь.
Отлегло от души.
   - Дай мне сельсоветские ключи, - попросил Макар.
   Разметнов, догадываясь, все же спросил:
   - Хочешь Лушку выпустить?
   - Да.
   - Зря!
   - Молчи! - глухо сказал Макар. - Я ее все-таки люблю, подлюку...
   Он взял ключи и, молча повернувшись, шаркая подошвами  сапог,  пошел  к
сельсовету.


   В темных сенях Макар не  сразу  нашел  ключом  замочную  скважину.  Уже
распахнув дверь чулана, негромко позвал!
   - Лукерья! Выйди на минутку.
   В углу зашуршала солома. Не промолвив слова,  Лушка  стала  на  пороге,
вялым движением поправила на голове белый платок.
   - Выйди на крыльцо. - Макар посторонился, пропуская ее вперед.
   На крыльце Лушка заложила руки за спину, молча прислонилась к  перилам.
Опоры искала, что ли? Молча ждала. Она, как и Андрей Разметнов,  не  спала
всю ночь и слышала на  рассвете  негромкий  выстрел.  Она,  наверное,  уже
догадывалась о том, что сообщит ей сейчас Макар. Лицо ее  было  бледно,  а
сухие глаза в темных провалах таили новое, незнакомое Макару выражение.
   - Я убил Тимофея, - сказал Макар, прямо глядя ей в  черные,  измученные
глаза, невольно  переводя  взгляд  на  страдальческие  морщинки,  успевшие
удивительно скоро, за двое суток, надежно поселиться в уголках капризного,
чувственного рта. - Зараз же иди домой, собери  в  узелок  свои  огарки  и
ступай из хутора навсегда, иначе тебе плохо будет... Тебя будут судить.
   Лушка стояла молча.  Макар  неловко  засуетился,  разыскивая  что-то  в
карманах. Потом протянул на ладони скомканный, давно не стиранный и  серый
от грязи кружевной платочек.
   - Это - твой. Остался, когда ты ушла от меня... Возьми, теперь  он  мне
не нужен...
   Холодными пальцами Лушка сунула платочек в рукав измятого платья. Макар
перевел дыхание, сказал:
   - Ежели хочешь  проститься  с  ним  -  он  лежит  у  вашего  двора,  за
перелазом.
   Молча они расстались, чтобы никогда уже больше не  встретиться.  Макар,
сходя со ступенек крыльца,  небрежно  кивнул  ей  на  прощанье,  а  Лушка,
провожая его глазами, остановила на нем долгий взгляд,  низко  склонила  в
поклоне свою гордую голову.  Быть  может,  иным  представился  ей  за  эту
последнюю в их жизни встречу всегда суровый и немножко нелюдимый  человек?
Кто знает...



12

   Погожие, жаркие дни ускорили созревание трав по суходолам, и в  степной
покос  наконец-то  включилась  последняя,  третья,  бригада  гремяченского
колхоза. Косари этой бригады выехали в степь в пятницу утром, а в  субботу
вечером на квартиру к Давыдову пришел Нагульнов.  Он  долго  сидел  молча,
сутулый, небритый и словно бы постаревший  за  последние  дни.  На  крутом
подбородке его, заросшем темной щетиной, Давыдов впервые увидел изморозный
проблеск седины.
   Минут десять и хозяин и гость в молчании курили, и за это  время  никто
из них не проронил ни слова, никому не хотелось первому начинать разговор.
Но уже перед тем как уходить, Нагульнов спросил:
   - Кто будто у Любишкина все на покос выехали, ты не проверял?
   - Кто выделен, тот и уехал. А что?
   - Ты бы завтра с утра к нему в бригаду смотался, поглядел,  как  там  у
него дела настроились.
   - Не успели выехать, и уже проверять? Не рано ли?
   - Завтра воскресенье.
   - Ну и что из этого?
   Сухие губы Нагульнова чуть тронула еле приметная усмешка:
   - У  него  в  бригаде  почти  сплошь  все  богомольцы,  приверженные  к
церковному опиуму, а особенно - которые в юбках. Выехать-то они выехали, а
косить в праздник ни черта не будут! Гляди,  ишо  в  Тубянской  в  церковь
кое-кто из бабенок потянется, а дело не ждет, да и погода может  подвести,
и получим вместо сена собачью подстилку.
   -  Хорошо,  я  съезжу  с  утра  пораньше,  проверю.  Никаких   отлучек,
разумеется, не допущу! Спасибо, что предупредил. А почему же это только  у
Любишкина, как ты говоришь, почти сплошь богомольные?
   - Ну, этого добра и в других бригадах хватает, но в третьей их гуще.
   - Понятно. А ты  что  думаешь  завтра  делать?  Может  быть,  в  первую
проедешь?
   Нагульнов нехотя ответил:
   - Никуда я не  поеду,  "побуду  несколько  дней  дома.  Что-то  я  весь
какой-то квелый стал... Как будто меня в  три  била  били,  в  пяти  мялах
мяли...
   Так уже повелось в гремяченской ячейке,  что  во  время  полевых  работ
каждый коммунист обязан был находиться в поле. Обычно  выезжали  туда  еще
надолго до получения указаний  из  райкома.  И  на  этот  раз  присутствие
Нагульнова в одной из бригад было просто необходимо,  но  Давыдов  отлично
понимал душевное состояние товарища, а потому и сказал:
   - Что ж, оставайся, Макар, дома. Оно так-то, пожалуй,  и  лучше  будет:
надо же кому-нибудь из руководителей на всякий случай в хуторе быть.
   Последнюю фразу Давыдов добавил только потому, что не хотел в  открытую
выказывать Макару свое сочувствие. И Нагульнов - будто он только за этим и
приходил, - не попрощавшись, вышел.
   Но через минуту снова вошел в горницу, виновато усмехнулся:
   - Память у меня стала, как дырявый карман,  даже  попрощаться  с  тобою
забыл. Вернешься от Любишкина - зайди, расскажи, как там богомольцы  живут
и куда глазами глядят: под ноги лошадям или на крест тубянской церкви.  Ты
им скажи, этим крещенным чудакам, что Христос только древним людям  манную
крупу с неба сыпал в голодный год, да и то раз за всю жизню, а казакам  он
сено на зиму заготавливать не будет, пущай  на  него  не  надеются!  Одним
словом, развей там на полный ход антирелигиозную пропаганду! Да ты  и  сам
знаешь, что именно при таких случаях надо говорить. Жалко, что я  с  тобой
не поеду, а то бы я мог тебе большую пользу в  антирелигии  оказать.  Оно,
конечно, может, и не такой уж сильный я оратор, но  зато,  брат,  кулак  у
меня при случае на любую дискуссию гожий! Как разок  припечатаю,  так  мой
супротивник и возражать мне не сможет, потому что возражать хорошо стоя, а
лежа - какие же у  него  могут  быть  возражения?  Лежачие  возражения  во
внимание не принимаются!
   Нагульнов, вдруг оживившись и блестя повеселевшими глазами, предложил:
   - Давай, Сема, и я с тобой поеду! А ну, не ровен час, у тебя  с  бабами
неувязка выйдет на почве религиозного недоумения, тогда  и  я  очень  даже
могу тебе пригодиться. Ты же наших баб знаешь: ежели  они  тебя  весною  в
первый раз до смерти не доклевали, то в другой раз непременно  доклюют.  А
со мной ты не пропадешь! Я знаю, как с этим чертовым семенем обходиться!
   Всеми силами сдерживая смех, Давыдов испуганно замахал руками:
   - Нет, нет! Что ты! Никакой мне твоей помощи не надо, сам  обойдусь!  А
может быть, и страхи-то твои совершенно напрасны? Народ  стал  значительно
сознательнее по сравнению с первыми месяцами коллективизации, факт! А  ты,
Макар, по-прежнему меряешь его на старый аршин, это - тоже факт!
   - Как хочешь, могу ехать, могу и не ехать. Подумал,  что,  может  быть,
пригожусь тебе, а ежели ты такой гордый герой - управляйся сам.
   - Ты не обижайся, Макар, - примиряюще заговорил Давыдов. - Но  из  тебя
плохой борец против религиозных предрассудков, а вот напортить в этом деле
ты можешь основательно, ох, основательно!
   - По этому вопросу я с тобой спорить не желаю, - сухо сказал Нагульнов.
- Смотри только, не прошибись! Ты привык этим  вчерашним  собственникам  в
зубы заглядывать, а я агитирую их так, как мне  моя  партизанская  совесть
подсказывает. Ну, я пошел. Бывай здоров!
   Словно  расставаясь   надолго,   они   обменялись   по-мужски   крепким
рукопожатием. Рука у Нагульнова была твердая и холодная, как камень,  а  в
глазах,   уже   утративших   недавний   живой   блеск,   снова   появилась
невысказанная, затаенная боль. "Нелегко ему сейчас..." - подумал  Давыдов,
с усилием подавляя незваное чувство жалости.
   Держась за дверную скобу, Нагульнов повернулся к Давыдову, но глядел не
на него, а куда-то  в  сторону,  и  в  голосе  его,  когда  он  заговорил,
появилась легкая хрипотца:
   - Моя предбывшая супруга, а твоя  краля  подалась  куда-то  из  хутора.
Слыхал?
   Пораженный Давыдов,  еще  ничего  не  знавший  о  том,  что  Лушка  уже
несколько дней тому  назад  навсегда  распростилась  с  Гремячим  Логом  и
родными памятными ей местами, убежденно сказал:
   - Не может этого быть! Куда она денется  без  документов?  Наверняка  у
тетки живет, выжидает, когда улягутся разговоры о Тимофее. Да и  на  самом
деле, неудобно ей сейчас показываться на люди. Нескладно у нее с  Тимофеем
вышло...
   Макар усмехнулся, хотел было сказать: "А со мною и с тобою  складнее  у
нее вышло?" - но сказал другое:
   - Паспорт у нее на руках, и подалась она из хутора в среду, это я  тебе
точно говорю. Сам видел, как она на зорьке выбралась на шлях, -  небольшой
узелок, наверно с одежонкой, у нее в руке, - на  бугре  постояла  малость,
поглядела на хутор  и  сгинула  с  глаз,  нечистая  сила!  У  тетки  ее  я
допытывался: "Куда, мол, Лукерья следы направила? Но тетка ничегошеньки не
знает. Сказала ей Лукерья, что пойду, дескать, куда глаза  глядят.  Вот  и
все. Вот так-то у нее, у проклятой шалавы, жизненка и выплясалась...
   Давыдов  молчал.  Старое  чувство  стыда  и  неловкости  перед  Макаром
овладело им с новой силой.  Пытаясь  казаться  равнодушным  и  тоже  глядя
куда-то мимо Макара, он тихо сказал:
   - Ну и скатертью дорога! Жалеть о ней некому.
   - Она ни в чьей жалости сроду не нуждалась, а вот насчет разных любовей
Тимошка нас с тобой, брат, обштопал. Уж это, как ты приговариваешь,  факт!
Ну, чего ты носом крутишь? Не нравится? Мне брат, тоже  не  дюже  нравится
такое дело, а куда же от правды денешься! Лукерью прохлопать и мне и  тебе
было очень даже просто. А почему? Да  потому,  что  она  такая  баба,  что
распрочерт, а  не  баба!  Ты  думаешь,  она  об  мировой  революции  душой
изболелась? Как то ни черт! Ни колхозы,  ни  совхозы,  ни  сама  Советская
власть ей и на понюх не нужны! Ей бы только  на  игрища  ходить,  поменьше
работать, побольше хвостом крутить, вот и вся ее  беспартийная  программа!
Такую бабу возле себя держать - это надо руки смолой вымазать,  ухватиться
за ее юбку, глаза зажмурить и позабыть обо всем на белом свете. Но  я  так
думаю, что ежели трошки придремать, так она, как гадюка  из  своей  шкуры,
так и она из собственной юбки выползет  и  телешом,  в  чем  мать  родила,
увеется на игрища. Вот она какая, эта богом и боженятами  клятая  Лукерья!
Потому она к Тимошке и прилипла. Тимошка, бывало, с гармонью по  неделе  в
хуторе слоняется,  мимо  моей  квартиры  похаживает,  а  Лушку  тем  часом
лихорадка бьет, и не чает она, бедная, когда я из дому удалюсь. А  чем  же
нам с тобою было держать такую вертихвостку? За-ради  нее  и  революцию  и
текущую советскую работу бросить? Трехрядку  на  складчину  купить?  Ясная
гибель! Гибель и буржуазное перерожденчество! Нет, уж лучше пущай  она  на
первом суку хоть трижды повесится, а за-ради нее,  такой  паскуды,  нам  с
тобой, Сема, от нашей партийной идейности не отказываться!
   Нагульнов  снова  оживился,  выпрямился.  Скулы  его   зарумянели.   Он
прислонился к дверному косяку, свернул папироску, закурил и после двух или
трех глубоких затяжек заговорил уже спокойнее и тише, иногда  переходя  на
шепот:
   - Признаться тебе, Семен, я боялся, что заголосит моя предбывшая, когда
увидит мертвого Тимошку... Нет! Тетка ее рассказывала, что подошла  она  к
нему без слез, без  крику,  опустилась  перед  ним  на  колени  и  тихочко
сказала: "Летел ты ко мне, мой ясный сокол, а прилетел к смерти...  Прости
меня за то, что не смогла тебя остеречь от  погибели".  А  потом  сняла  с
головы платок, вынула  гребень,  причесала  Тимошку,  чуб  его  поправила,
поцеловала в губы и пошла. Ушла от него и ни разу не оглянулась!
   После недолгой паузы Макар опять  заговорил  громче,  и  в  хрипловатом
голосе его Давыдов неожиданно уловил плохо скрытые нотки горделивости:
   - Вот и все ее было прощание. Это как, здорово? А и крепка же на сердце
оказалась проклятая баба! Ну, я пошел. Бывай здоров!
   Так вот, оказывается, зачем приходил Макар... Проводив его до  калитки,
Давыдов вернулся к себе в полутемную горницу, не раздеваясь,  бросился  на
постель. Ему ни о чем не  хотелось  ни  вспоминать,  ни  думать,  хотелось
только поскорее забыться сном. Но сон не приходил.
   В который раз уже он мысленно  проклинал  себя  за  опрометчивость,  за
неосмотрительную связь с Лушкой! Ведь даже маленькой капли любви не было в
их отношениях... А вот появился Тимофей, и Лушка, не задумываясь,  порвала
с ним, с Давыдовым, снова прильнула к Тимофею и пошла за любимым человеком
очертя  голову.  Что  ж,  видно,  и  на  самом  деле  первая   любовь   не
забывается... Покинула хутор  не  сказав  ни  слова,  не  простившись.  А,
собственно, на что он ей нужен? Она простилась с тем, кто был ей  дорог  и
мертвый, а при чем здесь он, Давыдов? Все идет своим порядком. А  вся  эта
не очень чистоплотная история с Лушкой - как плохое, незаконченное письмо,
оборванное на полуслове. Только и всего!
   Давыдов ворочался на узкой койке, кряхтел, два раза вставал курить,  но
уснул уже на рассвете. А проснулся, когда окончательно рассвело.  Короткий
сон не освежил его, нет! Он поднялся, испытывая такое ощущение, как в часы
тяжелого похмелья: его томила жажда, нестерпимо болела голова, во рту было
сухо, временами подступала легкая тошнота. С трудом опустившись на колени,
он долго искал сапоги, шарил руками под  койкой,  под  столом,  недоуменно
оглядывая углы пустой горницы, и, только выпрямившись и  увидев  сапоги  у
себя на ногах, досадливо крякнул, прошептал:
   - Дошел матрос до ручки.  Поздравляю!  Дальше  и  ехать  некуда,  факт!
Проклятая Лушка! Четверо суток нет ее в хуторе, а она все со мною...
   Возле колодца он разделся до пояса, долго  пл