окрова поехал он в станицу на  ярмарку,  поехал
один, без жены. Узнал я, что он один поехал,  и  перекрестился,  а  то  бы
пришлось обоих их бить. Полтора суток я не жрал, не пил, не спал, караулил
его возле дороги в яру. Жарко молился я в этом  яру,  просил  бога,  чтобы
Аверьян возвращался из станицы один, а не в компании с хуторными казаками.
И господь-милостивец внял моей ребячьей молитве! Под вечер на другой  день
гляжу - едет Аверьян один. А до этого сколько подвод я пропустил,  сколько
разов у меня сердце хлопало, когда казалось  издали,  что  это  Аверьяновы
кони бегут по дороге... Поравнялся он со мной, и тут я  выскочил  из  яра,
сказал: "Слазь, дядя Аверьян, и молись богу!" Он побелел,  как  стенка,  и
остановил лошадей. Рослый был и здоровый казачина, а что он  мог  со  мной
поделать? У меня же в руках ружье. Крикнул он мне: "Ты что  это,  змееныш,
удумал?" Я ему говорю: "Слазь и становись на колени! Сейчас узнаешь, что я
удумал". Отважный он был, вражина! Сигнул с брички  и  кинулся  ко  мне  с
голыми руками... Близко я его напустил,  вот  как  до  этой  бурьянины,  и
вдарил в упор...
   - А если бы осечка?
   Аржанов улыбнулся:
   - Ну, тогда бы он меня отправил к отцу подпаском, табуны на  том  свете
стеречь.
   - Что же дальше?
   - Лошади от выстрела понесли, а я никак с места не тронусь. Ноги у меня
отнялись, и весь я дрожу, как лист на ветру. Аверьян возле лежит, а я шагу
к нему ступить не могу, подыму ногу и опять отпущу ее, боюсь  упасть.  Вот
как меня трясло! Ну, кое-как опамятовался, шагнул к  нему,  плюнул  ему  в
морду и начал у него карманы в штанах  и  в  пиджаке  выворачивать.  Вынул
кошелек. В нем было бумажками двадцать восемь рублей, один золотой в  пять
рублей и мелочью рубля два или три. Это  уж  я  после  сосчитал,  дома.  А
остальные, какие у него  были,  он,  видно,  потратил  на  гостинцы  своей
молодой жене... Порожний кошелек я бросил тут же, на дороге, а сам  сигнул
в яр - и был таков! Давно это было, а помню все дочиста, как будто  только
вчера это со мной получилось. Ружье и  патроны  я  в  яру  зарыл.  Уже  по
первому снегу ночью откопал свое имущество,  принес  в  хутор  и  схоронил
ружье в чужой леваде, в старой дуплястой вербе.
   - Зачем деньги взял? - резко и зло спросил Давыдов.
   - А что?
   - Зачем брал, спрашиваю?
   - Они мне нужны были, - просто ответил Аржанов. - Нас в ту  пору  нужда
ела дюжее, чем вошь.
   Давыдов соскочил с брички и долго шел молча. Молчал  и  Аржанов.  Потом
Давыдов спросил:
   - Это и все?
   - Нет, не все, милый  человек.  Наехали  следственные  власти,  рылись,
копались... Так и уехали ни с чем. Кто мог на меня подумать? А тут  вскоре
простудился на порубке леса Сергей-косой - Аверьянов брат,  -  похворал  и
помер: в легких у него случилось воспаление. И я дюже забеспокоился тогда,
думаю: ну, как и Афанасий своей смертью помрет, и повиснет моя рука, какую
отец благословил покарать врагов? И я засуетился...
   - Постой, - прервал его Давыдов. - Ведь тебе же отец говорил про одного
Аверьяна, а ты на всех трех замахнулся?
   - Мало ли что отец... У отца своя воля была, а у меня - своя. Так  вот,
засуетился я тогда... Афанасия я убил через окно, когда он вечерял.  В  ту
ночь я отметился у притолоки в  последний  раз,  потом  стер  все  отметки
тряпкой. А ружье и патроны утопил в  речке;  все  это  мне  стало  уже  не
нужным...  Я  отцову  и  свою  волю  выполнил.  Вскорости  мать  затеялась
помирать. Ночью подозвала  она  меня  к  себе,  спросила:  "Ты  их  побил,
Ванятка?" Признался: "Я, маманя". Ничего она мне не сказала, только  взяла
мою правую руку и положила ее себе на сердце...
   Аржанов потрогал вожжи, лошади пошли веселее, и он, глядя  на  Давыдова
по-детски ясными серыми глазами, спросил:
   - Теперь не будешь больше допытываться, почему я на  лошадях  шибко  не
езжу?
   - Все понятно, - ответил Давыдов. - Тебе, дядя Иван,  на  быках  ездить
надо, водовозом, факт.
   - Об этом я до скольких разов просил Якова Лукича, но он не согласился.
Он надо мной хочет улыбаться до последнего...
   - Почему?
   - Я ишо мальчишкой у него полтора года в работниках жил.
   - Вот как!
   - Вот так, милый человек. А ты и не знал, что у Островнова всю жизню  в
хозяйстве работники  были?  -  Аржанов  хитро  сощурился:  -  Были,  милый
человек, были... Года четыре назад  Он  присмирел,  когда  налогами  стали
жать, свернулся в клубок, как  гадюка  перед  прыжком,  а  не  будь  зараз
колхозов да поменьше налоги - Яков Лукич показал  бы  себя,  будь  здоров!
Самый лютый кулак он, а вы гадюку за пазухой пригрели...
   Давыдов после длительного молчания сказал:
   - Это мы исправим, разберемся с Островновым как полагается, а все-таки,
дядя Иван, ты человек с чудинкой.
   Аржанов улыбнулся, задумчиво глядя куда-то вдаль:
   - Да ведь чудинка - как тебе сказать... Вот растет вишневое деревцо, на
нем много разных веток. Я  пришел  и  срезал  одну  ветку,  чтобы  сделать
кнутовище, - из вишенника кнутовище надежнее, - росла она, милая,  тоже  с
чудинкой - в сучках, в листьях, в своей  красе,  а  обстругал  я  ее,  эту
ветку, и вот она... - Аржанов достал из-под сиденья кнут, показал Давыдову
коричневое, с засохшей, покоробленной корой вишневое кнутовище.  -  И  вот
она! Поглядеть не на что! Так и человек: он без чудинки  голый  и  жалкий,
вроде этого кнутовища. Вот  Нагульнов  какой-то  чужой  язык  выучивает  -
чудинка; дед Крамсков двадцать лет разные  спичечные  коробки  собирает  -
чудинка;  ты  с  Лушкой  Нагульновой  путаешься  -   чудинка;   пьяненький
какой-нибудь идет по улице, спотыкается и плетни спиной  обтирает  -  тоже
чудинка. Милый человек мой, председатель, а вот  лиши  ты  человека  любой
чудинки, и будет он голый и скучный, как вот это кнутовище.
   Аржанов протянул Давыдову кнут, сказал, все так же задумчиво улыбаясь:
   - Подержи его в руках, подумай, может, тебе в голове и прояснеет...
   Давыдов с сердцем отвел руку Аржанова:
   - Иди ты к черту! Я и без этого сумею подумать и во всем разобраться!
   ...Потом, до самого стана, они всю дорогу молчали...



6

   В бригаде полудновали. Наспех сбитый длинный стол впритирку вмещал всех
плугарей и  погонщиков.  Ели,  изредка  перебрасываясь  солеными  мужскими
шутками,  деловито  обмениваясь  замечаниями  о  качестве   приготовленной
стряпухой каши.
   - И вот она всегда недосаливает! Горе, а не стряпуха!
   - Не слиняешь от недосола, возьми да посоли.
   - Да мы же с Васькой двое из одной чашки едим, он любит несоленое, а  я
- соленое. Как нам в одной  чашке  делиться?  Посоветуй,  ежели  ты  такой
умный!
   - Завтра плетень сплетем,  разгородим  вашу  чашку  пополам,  только  и
делов. Эх ты, мелкоумный! До такой простой штуки не мог сам додуматься!
   - Ну, брат, и у тебя ума, как у твоего  борозденного  быка,  ничуть  не
больше.
   За столом долго бы еще пререкались  и  перешучивались,  но  тут  издали
заметили подводу, и, самый зоркий из всех, плугатарь Прянишников, приложив
ладонь ребром ко лбу, тихо свистнул:
   - Этот едет, полоумный Ванька Аржанов, а с ним - Давыдов.
   На стол вразнобой, со стуком легли  ложки,  и  взоры  всех  нетерпеливо
устремились туда, где в балочке на минуту скрылась подвода.
   - Дожили! Опять едет нас на буксир брать, - со сдержанным  негодованием
сказал Агафон Дубцов. - Достукались! Нет уж,  с  меня  хватит!  Теперь  вы
своими гляделками моргайте, а я моргать уморился, я на  него  от  стыда  и
глядеть не желаю!
   У Давыдова по-хорошему дрогнуло сердце, когда он увидел, как дружно все
встали из-за стола, приветствуя его. Он шел широкими шагами,  а  навстречу
ему уже тянулись руки и светились улыбками дочерна сожженные солнцем  лица
мужчин и матово-смуглые, тронутые легким загаром лица  девушек  и  женщин.
Они, эти  женщины,  никогда  не  загорали  по-настоящему,  на  работе  так
закутываясь в белые головные платки, что оставались только узкие щели  для
глаз. Давыдов улыбался, на ходу оглядывая  знакомые  лица.  С  ним  успели
крепко сжиться, его приезду были искренне рады, встречали его как родного.
За какой-то миг все  это  дошло  до  сознания  Давыдова,  острой  радостью
коснулось его сердца и сделало голос приподнятым и чуть охрипшим:
   - Ну, здравствуйте, отстающие труженики! Кормить приезжего будете?
   - Кто к нам надолго - кормим, а кто  на  часок,  в  гости,  -  того  не
кормим, а только провожаем с низкими поклонами. Так ведь, бригадир? -  под
общий смех сказал Прянишников.
   - Я, наверное, надолго к вам, - улыбнулся Давыдов.
   И Дубцов оглушающим басом заорал:
   - Учетчик! Пиши его на  полное  довольствие  с  нынешнего  дня,  а  ты,
стряпуха, наливай ему каши, сколько его утроба примет!
   Давыдов обошел вокруг стола,  со  всеми  здороваясь  за  руку.  Мужчины
обменивались с ним привычно  крепким  рукопожатием,  а  женщины,  глядя  в
глаза, смущались и протягивали руки  лодочкой:  свои,  местные  казаки  не
очень-то баловали их таким вниманием и  почти  никогда  не  снисходили  до
того, чтобы при встрече, как равной, протянуть женщине руку.
   Дубцов усадил Давыдова рядом с собой, положил ему на колено  тяжелую  и
горячую ладонь.
   - Мы тебе рады, любушка ты наш Давыдов!
   - Вижу. Спасибо!
   - Только ты не сразу начинай ругаться...
   - Да я вовсе и не думаю ругаться.
   - Нет, это ты, конечно, не утерпишь, без этого ты не обойдешься,  да  и
нам крепкое слово будет в пользу. Но пока помолчи. Пока люди жуют,  нечего
им аппетит портить.
   - Можно и подождать, - усмехнулся Давыдов. - Доброго  разговора  мы  не
минуем, но за столом начинать не будем, как-нибудь потерпим, а?
   - Обязательно надо вытерпеть!  -  под  общий  хохот  решительно  заявил
Дубцов и первый взялся за ложку.
   Давыдов ел сосредоточенно и молча, не  поднимая  от  миски  головы.  Он
почти не вслушивался в сдержанные голоса  полудновавших  пахарей,  но  все
время ощущал на лице чей-то неотступный взгляд.  Прикончив  кашу,  Давыдов
облегченно вздохнул: впервые за долгое время  он  был  по-настоящему  сыт.
По-мальчишески облизав деревянную ложку, он поднял голову. Через  стол  на
него в упор, неотрывно смотрели серые девичьи глаза, и столько в них  было
горячей, невысказанной любви, ожидания, надежды и покорности, что  Давыдов
на миг растерялся. Он и прежде нередко встречался в хуторе -  на  собрании
или  просто  на  улице  -  с   этой   большерукой,   рослой   и   красивой
семнадцатилетней девушкой,  и  тогда,  при  встречах,  она  улыбалась  ему
смущенно и ласково, и смятение отражалось на ее вдруг вспыхивающем лице, -
но теперь в ее взгляде было что-то иное, повзрослевшее и серьезное...
   "Каким тебя  ветром  ко  мне  несет  и  на  что  ты  мне  нужна,  милая
девчонушка? И на что я тебе нужен? Сколько  молодых  парней  всегда  возле
тебя вертится, а ты на меня смотришь, эх ты, слепушка! Ведь я  вдвое  тебя
старше, израненный, некрасивый, щербатый, а ты ничего не видишь... Нет, не
нужна ты мне, Варюха-горюха! Расти без  меня,  милая",  -  думал  Давыдов,
рассеянно глядя в полыхающее румянцем лицо девушки.
   Она слегка отвернулась, потупилась, встретившись глазами  с  Давыдовым.
Ресницы ее трепетали, а крупные загрубелые  пальцы,  перебиравшие  складки
старенькой  грязной  кофточки,   заметно   вздрагивали.   Так   наивна   и
непосредственна была она в своем чувстве, так в детской простоте своей  не
умела и не могла его скрыть, что всего этого не заметил  бы  разве  только
слепой.
   Обращаясь к Давыдову, Кондрат Майданников рассмеялся:
   - Да не смотри ты на Варьку, а то у нее  вся  кровь  в  лицо  кинулась!
Пойди умойся, Варька, может, малость оттухнешь. Хотя как она пойдет? У нее
же ноги теперь отнялись... Она у меня погонычем работает,  так  все  время
ходу мне не дает, заспрашивалась, когда ты, Давыдов, приедешь. "А я откуда
знаю, когда он приедет, отвяжись", - говорю ей, но она этими  вопросами  с
утра до ночи меня долбит и долбит, как дятел сухую лесину.
   Словно для того, чтобы опровергнуть предположение, будто у нее отнялись
ноги. Варя Харламова, повернувшись боком и слегка согнув ноги в коленях, с
места, одним прыжком перемахнула через лавку, на которой сидела, и пошла к
будке, гневно оглядываясь на Майданникова  и  что-то  шепча  побледневшими
губами. Только у самой  будки  она  остановилась,  повернувшись  к  столу,
крикнула срывающимся голоском:
   - Ты, дядя Кондрат... ты, дядя... ты неправду говоришь!
   Общий хохот был ей ответом.
   - Издали оправдывается, - посмеиваясь,  сказал  Дубцов.  -  Издали  оно
лучше.
   - Ну зачем ты смутил девушку? Нехорошо! - недовольно сказал Давыдов.
   - Ты ее ишо не знаешь, - снисходительно ответил Майданников. - Это  она
при тебе такая смирная, а без тебя она любому  из  нас  зоб  вырвет  и  не
задумается. Зубатая девка! Бой,  а  не  девка!  Видал,  как  она  с  места
взвилась? Как дикая коза!..
   Нет, не льстила мужскому самолюбию  Давыдова  эта  простенькая  девичья
любовь, о которой давно уже знала  вся  бригада,  а  он  услышал  и  узнал
впервые только сейчас. Вот если бы другие глаза  хоть  раз  посмотрели  на
него с такой беззаветной преданностью и любовью, - это иное дело...
   Стараясь замять неловкий разговор, Давыдов шутливо сказал:
   - Ну, спасибо стряпухе и деревянной ложке! Накормили досыта.
   - Благодари, председатель, за великое  старание  свою  правую  руку  да
широкий  рот,  а  не  стряпуху  с  ложкой.  Может,  добавку  подсыпать?  -
осведомилась, поднимаясь из-за стола, величественная,  необычайно  толстая
стряпуха.
   Давыдов с нескрываемым изумлением оглядел  ее  могучие  формы,  широкие
плечи и необъятный стан.
   - Откуда вы ее взяли, такую? - вполголоса спросил он Дубцова.
   - На таганрогском металлургическом  заводе  по  нашему  особому  заказу
сделали, - ответил учетчик, молодой и развязный парень.
   - Как же я тебя раньше, не видал? - все еще удивлялся Давыдов. -  Такая
ты объемистая в габаритах, а видеть тебя, мамаша, не приходилось.
   - Нашелся мне сынок! - фыркнула стряпуха. - Какая  же  я  тебе  мамаша,
ежели мне всего сорок семь? А не видел ты меня потому, что зимой я из хаты
не вылезаю. При моей толщине и коротких ногах я  по  снегу  не  ходок,  на
ровном месте могу в снегу застрять. Зимой я дома  безвылазно  сижу,  пряду
шерсть, платки вяжу, словом, кое-как кормлюся. По грязи тоже я  не  ходок:
как верблюд, боюсь разодраться на сколизи, а по сухому я  и  объявилася  в
стряпухах. И никакая я тебе не мамаша,  товарищ  председатель!  Хочешь  со
мной в мире жить - зови меня Дарьей Куприяновной, тогда  в  бригаде  сроду
голодным не будешь!
   - Полностью  согласен  жить  с  тобой  в  мире,  Дарья  Куприяновна,  -
улыбаясь, сказал Давыдов и привстал, поклонился с самым серьезным видом.
   - Так-то оно и тебе и мне лучше будет. А теперь  давай  свою  чашку,  я
тебе на закуску кислого молочка положу, - донельзя  довольная  любезностью
Давыдова, проговорила стряпуха.
   Она щедрой рукой положила в чашку целый килограмм кислейшего  откидного
молока и подала с низким поклоном.
   - А почему ты в стряпухах состоишь, а не на производстве  работаешь?  -
спросил Давыдов. - При твоем весе тебе только разок давнуть на чапиги -  и
лемех сразу на полметра в землю уйдет, факт!
   - Так у меня же  сердце  больное!  У  меня  доктора  признали  ожирение
сердечной деятельности. В стряпухах мне  и  то  тяжело,  чуть  повожусь  с
посудой - и сердце где-то в самой глотке бьется. Нет, товарищ  Давыдов,  в
плугатари я негожая. Эти танцы не под мою музыку.
   - Все на  сердце  жалуется,  а  трех  мужей  похоронила.  Трех  казаков
пережила, теперь ищет четвертого, но что-то охотников не находится, боятся
на ней жениться, заездит этакая тетенька насмерть! - сказал Дубцов.
   - Брехун рябой! - воскликнула не на шутку рассерженная стряпуха. -  Чем
же я виновата, что из трех казаков мне ни одного жилистого не попалось,  а
все какие-то  немощные  да  полухворые?  Им  господь  веку  не  дал,  а  я
виноватая?
   - Ты же и помогла им помереть, - не сдавался Дубцов.
   - Чем же я помогла?
   - Известно - чем...
   - Ты говори толком!
   - Мне и так все ясное...
   - Нет, ты говори толком, чего впустую языком мелешь!
   - Известно, чем помогла: своею  любовью,  -  осторожно  сказал  Дубцов,
посмеиваясь.
   - Дурак ты меченый! - покрывая общий хохот, в ярости крикнула  стряпуха
и сгребла в охапку половину посуды со стола.
   Но невозмутимого Дубцова было не так-то просто выбить из седла.  Он  не
спеша доел кислое молоко, вытер ладонью усы, сказал:
   - Может, конечно, я и дурак, может, и меченый, но в этих делах,  девка,
я до тонкостев разбираюсь.
   Тут стряпуха завернула по адресу Дубцова такое,  что  хохот  за  столом
грохнул с небывалой силой, а багровый от  смеха  и  смущения  Давыдов  еле
выговорил:
   - Что же это такое, братишки?! Этакого я и на флоте не слыхивал!..
   Но Дубцов, сохраняя  полную  серьезность,  с  нарочитой  запальчивостью
крикнул:
   - Под присягу пойду! Крест буду целовать! Но стою на своем,  Дашка:  от
твоей любови все трое мужей на тот свет отправились! Трое мужей - ведь это
подумать только... А в прошлом году Володька Грачев через чего  помер?  Он
же к тебе ходил...
   Дубцов не закончил фразы и  стремительно  нагнулся:  над  головой  его,
подобно  осколку  снаряда,  со  свистом  пронесся   увесистый   деревянный
половник. С юношеской проворностью Дубцов перекинул ноги через  лавку.  Он
был уже в десяти метрах от стола, но вдруг прыгнул в сторону, увернулся, а
мимо него, брызгая во все стороны кислым  молоком,  с  урчанием  пролетела
оловянная миска и, описав кривую, упала далеко в степи.  Широко  расставив
ноги, Дубцов грозил кулаком, кричал:
   - Эй, Дарья, уймись! Кидай, чем хочешь, только не глиняными чашками! За
разбитую посуду, ей-богу, буду вычитывать трудодни! Ступай, как Варька, за
будку, оттуда тебе легше будет оправдываться!.. А  я  все  равно  стою  на
своем: угробила мужьев, а теперь на мне зло срываешь...
   Давыдову с трудом удалось навести порядок.  Неподалеку  от  будки  сели
покурить, и Кондрат Майданников, заикаясь от смеха, сказал:
   - И вот каждый день за обедом либо  за  ужином  идет  такая  спектакля.
Агафон с неделю синяк под глазом во всю щеку носил -  съездила  его  Дарья
кулаком, а все не бросает над ней потешаться.  Не  уедешь  ты,  Агафон,  с
пахоты подобру-поздорову, либо глаз она тебе  выбьет  напрочь,  либо  ногу
пяткой наперед вывернет, ты дошутишься...
   - Трактор "фордзон", а не баба! - восхищенно  сказал  Дубцов,  украдкой
поглядывая на проплывавшую мимо стряпуху.
   И, делая вид, что не замечает ее, уже громче заговорил:
   - Нет, братцы, чего же греха таить, я бы женился на Дашке, ежели был бы
неженатый. Но женился бы только на неделю,  а  потом  -  в  кусты.  Больше
недели я не выдержал бы, при всей моей  силе.  А  помирать  мне  пока  нет
охоты. С какой радости я  себя  на  смерть  бы  обрекал?  Всю  гражданскую
отвоевал, а тут, изволь радоваться, помирай  от  бабы...  Нет,  хоть  я  и
меченый дурак, а хитрый ужасно! Неделю бы я кое-как с Дашкой  протянул,  а
потом ночушкой потихоньку слез бы  с  кровати,  по-пластунски  прополз  до
дверей, а там - на баз  и  наметом  до  самого  дома...  Веришь,  Давыдов,
истинный господь, не брешу, да и Прянишников - вот он - не даст  сбрехать:
затеялись мы с ним  как-то  за  хороший  кондер  обнять  Дашку,  он  зашел
спереду, я - сзади, сцепились обое с ним руками, но обхватить Дарью так  и
не смогли, уж дюже широка! Кликнули учетчика - он парень молодой и к  тому
же трусоватый, побоялся близко подступить к Дашке. Так и осталась  она  на
веки вечные по-настоящему необнятая...
   - Не  верь  ты  ему,  проклятому,  товарищ  Давыдов!  -  уже  беззлобно
посмеиваясь, сказала стряпуха. - Он,  если  нынче  чего  не  сбрешет,  так
завтра от тоски подохнет. Что ни ступнет, то сбрехнет, такой уж он  у  нас
уродилс