о Красной Машины. Лаура задрожала, мышцы сводил спазм. Конечно, она сама
не сможет. Не может быть, чтобы не было такой машины, которая  это  за  тебя
сделает. Но нет, такой машины  не  было,  и  Лаура  в  окружении  всех  этих
мониторов и аппаратов была предоставлена самой себе. Она дышала и  тужилась,
дышала и тужилась, стискивая руку Красной Машины, и пот заливал ей  щеки,  и
доктор Боннерт уговаривал ее постараться сильнее.
   Наконец в двадцать минут двенадцатого доктор Боннерт сказал:
   - Так, дамы,  давайте-ка  повезем  миссис  Клейборн.  Лауру  положили  на
каталку, и тяжесть между бедрами была как пушечное ядро из плоти, и  повезли
в другой зал. Здесь стены были укрыты зеленой плиткой, на потолке -  батарея
бестеневых ламп, а под ними стоял стол из нержавеющей стали  со  стременами.
Сестра накрыла стол зеленой простыней, Лауру положили на него спиной, а ноги
поставили в стремена. Блеснул свет на подносе с инструментами, напоминающими
о подвалах инквизиции, и Лаура быстро  отвела  взгляд  в  сторону.  Она  уже
вымоталась, сил в ней было, как в выжатой тряпке, но она  знала,  что  самый
тяжелый  момент  родового  процесса  еще  впереди.  Доктор  Боннерт  сел  на
табуретку у конца стола, рука рядом с подносом для инструментов.  Осматривая
Лауру и проверяя положение ребенка, он начал по-настоящему насвистывать.
   - Я знаю эту песню, - сказала одна из сестер. -  Слышала  ее  сегодня  по
радио. Как услышишь, так она и застревает в голове.
   - "Ганз-н-роузис", - заметил доктор Боннерт. - Мой сын их любит. Ходит  в
бейсбольной  кепке  козырьком  назад  и  поговаривает,  что   сделает   себе
татуировки.
   Он передвинул пальцы. Лаура чувствовала, как он пропихивает их, вокруг по
краям у нее внутри, но сама она онемела, как чучело, набитое мокрой ватой.
   - Я ему сказал, что одна татуировка -  и  я  ему  голову  оторву.  Лаура,
поднимите чуть-чуть поясницу. Отлично, вот так!
   Красная Машина повернула видеокамеру на треножнике, направив ее между ног
Лауры.
   - Ну вот, Лаура, - сказал доктор Боннерт, на которого  сестра  натягивала
свежие перчатки. - Готовы  поработать?  Сестра  повязала  ему  хирургическую
маску на лицо.
   - О'кей, - сказал он. - Давайте сделаем, что надо сделать. - Он снова сел
на табурет; халат Лауры завернулся на колени. -  Я  хочу,  чтобы  вы  начали
тужиться, Лаура. Тужьтесь, пока я не  скажу  "стоп",  потом  отдохните  пару
секунд. Он нормально прорезывается и уже хочет  к  нам,  но  вы  должны  его
подтолкнуть. О'кей?
   - О'кей.
   - Порядок. Начинайте прямо сейчас. Она  начала.  Черт  побери,  у  нее  в
голове гудели эти "Ганз-н-роузис"!
   - Тужьтесь, тужьтесь. Отдохните. Тужьтесь! Чем-то протерли лицо.  Тяжелое
дыхание. Дэвид не выходит. Почему он не выходит?
   - Тужьтесь,  тужьтесь.  Хорошо,  Лаура,  очень  хорошо.  Серебряный  звяк
инструмента, но она ощутила лишь, как слегка потянуло что-то внутри.
   - Тужьтесь, Лаура. Тужьтесь, тужьтесь, он хочет выйти.
   - Все идет отлично, - сказала Красная Машина, стискивая ее руку.
   - Он застрял, - услышала Лаура свой голос. Глупости. Доктор Боннерт велел
ей тужиться, и она закрыла глаза, стиснула зубы и делала, что он говорит,  и
бедра тряслись от напряжения.
   В  одиннадцать  десять  она  ощутила,  что  Дэвид  выходит.  Движение  на
дюйм-другой, но это привело ее в экстаз. Она  промокла  от  пота,  спутанные
волосы липли к плечам. Странно, как вообще кто-то когда-то мог родиться. Она
тужилась, пока не отказали мышцы, отдохнула и стала тужиться снова. Бедра  и
спину сводило конвульсиями.
   - О Господи! - прошептала она, дрожа от изнеможения.
   - Отлично работаете! - сказал Боннерт. - Давайте еще, Лаура.
   В ней поднялась волна гнева. Что сейчас делает Дуг, пока она мучается под
лампами? Чтоб ему провалиться! Как только  все  это  кончится,  она  тут  же
подаст на развод, и пусть катится к чертовой матери!
   Она все тужилась и тужилась, лицо наливалось  кровью.  Дэвид  продвинулся
еще разве что на дюйм. Лаура подумала, что выворотит стремена из гнезд;  она
упиралась в них изо всех сил, а Красная Машина промокала ей лоб.
   "Щелк, щелк, - сказал инструмент в руке Боннерта - Щелк".
   - Вот он идет, - сказал доктор Боннерт, когда часы оттикали  за  половину
двенадцатого.
   Лаура чувствовала, как выходит из нее ребенок. Это было чувство огромного
облегчения и огромного беспокойства, потому что среди скользкого давления  и
писков мониторов Лаура понимала, что ее тело отделяется от выросшего  в  нем
живого существа. Дэвид входил в мир, и теперь он будет зависеть  от  милости
всех остальных.
   - Продолжайте тужиться, не останавливайтесь! - требовал Боннерт.
   Она напряглась,  мускулы  ее  спины  пульсировали.  Она  услышала  мокрый
сосущий звук. Распухшими глазами она посмотрела на стенные часы: одиннадцать
сорок три. Красная Машина вместе со второй сестрой подошли помочь  Боннерту.
Что-то пересечь и пережать.
   - Сильная потуга! - скомандовал доктор.  Она  натужилась,  и  вес  Дэвида
ушел. Шлеп. Шлеп. Третий быстрый шлеп. Он заплакал,  и  звук  был  как  визг
мотора, когда включишь передачу без прогрева. Слезы брызнули из глаз  Лауры,
она сделала длинный глубокий вдох и медленно выпустила воздух.
   - Вот ваш сын, - сказал Боннерт и поднес ей  что-то  вопящее,  заляпанное
красным и синим, и лицо у него было лягушечье, а голова, как смятый конус.
   Она  никогда  в  жизни  не  видела  такого  красивого  мальчика,  и   она
улыбнулась, как солнце сквозь тучи. Буря кончилась.
   Боннерт положил Дэвида на живот Лауры. Она крепко  прижала  его  к  себе,
чувствуя его тепло. Он все плакал, но это был чудесный звук. Ноздри заполнил
медный, густой запах крови и  родильных  жидкостей.  Тело  Дэвида,  все  еще
соединенное  с  ней  влажной  иссиня-красной  пуповиной,  двигалось  под  ее
пальцами. Он был на вид такой слабенький, с кнопкой носа и розовым ртом,  но
голос его никак слабым нельзя было назвать. Он  взметался  и  падал  волнами
чего-то вроде решительного гнева. Объявляет о себе,  подумала  Лаура.  Когда
пуповину перевязали и перерезали, Дэвид затрепетал, несмотря на свою ярость,
и плач его стал отрывистым.
   - Тес, тес, - сказала Лаура,  поглаживая  пальцами  гладкую  спинку.  Она
ощутила крохотные лопатки, позвоночки. Скелетик, нервы, жилы,  внутренности,
мозг - все при нем, целиком и полностью, настоящий, и он принадлежал ей.
   Это чувство ударило изнутри, как молотом. Об этом предупреждали ее другие
женщины, рожавшие детей: теплый, теплый лучезарный поток через все тело,  от
которого  колотилось  и  разбухало  сердце.  Она  поняла,  что  это  и  есть
материнская любовь, и, поглаживая ребенка,  ощутила,  как  Дэвида  отпустило
возмущение, сменяясь  довольным  смирением.  Плач  стал  затихать,  сменяясь
тихими всхлипываниями, и закончился булькнувшим вздохом.
   - Мой ребенок, - сказала Лаура, глядя сквозь слезы на Боннерта и  сестер.
- Мой.
   - Четверговый ребенок, - заметила медсестра, поглядев на часы.  -  Далеко
пойдет.
   Уже после полуночи Лаура лежала в палате родильного отделения  на  втором
этаже. Она была одновременно опустошена и заряжена энергией, ее тело  хотело
спать, а мозг снова и снова проигрывал  драму  рождения.  Она  набрала  свой
домашний телефон, ее рука дрожала.
   - Здравствуйте, вы позвонили в дом Дугласа и Лауры Клейборн.  Пожалуйста,
оставьте сообщение после сигнала, и спасибо за звонок.
   Слова ее покинули. Она попыталась что-то сказать, пока таймер не отключил
телефон. Дуга нет дома. Он все еще в квартале Хилландейл, у подружки.
   "Конец", - подумала она.
   - Я в больнице, -  заставила  себя  сказать  Лаура.  И  должна  была  еще
добавить:
   - С Дэвидом. Он весит восемь фунтов две унции.
   Щелк. Машина, ставшая глухим ухом.
   Опустошенная, Лаура лежала на кровати и думала  о  будущем.  Этот  мир  -
опасное место, но теперь в нем есть Дэвид, и это делает мир терпимым.  Будет
в этом будущем Дуг или нет, она не  знала.  Лаура  сцепила  руки  на  пустом
животе и наконец провалилась в сон в мирном чреве больницы.

Глава 5

КОСТЛЯВЫЙ СТАРЫЙ ХМЫРЬ

   В квартире Мэри Террор пел голос Бога на тридцати трех оборотах в минуту.
Она сидела на кровати,  темно-синим  маркером  разрисовывая  белую  униформу
максимального размера, взятую напрокат в пятницу в "Маскарадных костюмах". У
медсестер родильного отделения  Сент-Джеймса  были  темно-синие  полоски  по
краям воротников и нагрудных карманов и темно-синий  кант  на  шапочках.  На
этой  униформе  были  липучки  вместо   пуговиц,   которые   полагались   бы
по-настоящему, но другого на свой размер она не нашла.
   Было около семи часов утра субботы. Снаружи поднялся ветер, разгоняя  над
городом серые облака. "Третье февраля, - думала Мэри. - Пятнадцать  дней  до
встречи у Плачущей леди". Она работала терпеливо и осторожно,  следя,  чтобы
чернила не потекли и не размазались. Рука ее  была  твердой,  но  на  случай
ошибки рядом стояла баночка  пятновыводителя.  На  столе  рядом  с  кроватью
лежала темно-синяя табличка с белыми буквами ДЖЕНЕТ ЛЕЙСТЕР  -  в  память  о
двух погибших товарищах. Табличку она купила в Норкроссе, где  делают  такие
таблички и всякую галантерейную мелочь в присутствии заказчика. Точно те  же
цвета, что на табличках сестер в  Сент-Джеймской  больнице.  Белые  туфли  -
размера 10-ЕЕ - были из того же проката, что  и  униформа,  белые  чулки  из
универмага "Рич".
   Вчера Мэри заходила в больницу, сменив униформу "Бургер-Кинг" на джинсы и
свитер  под  мешковатой  ветровкой.  Она  поднялась  на  лифте  в  родильное
отделение  и  обошла  его  вокруг.  Подошла  к  большому  стеклянному,  окну
поглядеть на детей, но тщательно  избегала  зрительного  контакта  со  всеми
сестрами, заметила темно-синие полосы на белых  униформах,  белые  на  синем
пластиковые таблички с именами, и отметила  тот  факт,  что  лифт  находится
прямо возле сестринского поста. Охранников в  родильном  отделении  Мэри  не
заметила, но засекла двух легавых с "уоки-токи" в вестибюле  и  еще  одного,
который  расхаживал  по  подземной  парковке.  Это  значило,  что   парковка
отпадает; придется искать стоянку для своего пикапа  где-нибудь  поблизости,
чтобы можно было дойти до больницы и обратно. Мэри проверила все лестницы  -
их было по одной в каждом конце длинного родильного отделения. Та, что  была
в южном крыле здания, находилась рядом с раздаточной, что могло  привести  к
неприятным столкновениям, а та, что в  северном  крыле,  годилась.  Но  одна
проблема: надпись на ведущей на лестницу двери. Там было написано:
   ПОЖАРНЫЙ  ВЫХОД.  ПРИ  ОТКРЫВАНИИ  ВКЛЮЧАЕТСЯ  СИГНАЛИЗАЦИЯ.  Куда  ведет
лестница, проверить было нельзя, и Мэри понятия не имела, куда  она  по  ней
выйдет. Это ей не нравилось,  и  она  была  уже  готова  считать,  что  дело
провалилось, когда какой-то санитар толкнул дверь ладонью и спокойно прошел.
Ничто даже  не  пискнуло.  Значит,  сигнал  тревоги  в  какое-то  время  дня
отключается, или табличка липовая, или можно как-то  обдурить  сигнализацию?
Может, у них этот сигнал тревоги то и дело срабатывал, и они  его  отрубили?
Стоит ли рискнуть?
   Она решила это обдумать. Глядела сквозь окно на детей - некоторые  спали,
некоторые беззвучно плакали, - Мэри знала, что из этой комнаты ребенка брать
нельзя, потому что слишком близко - всего двадцать шагов -  до  сестринского
поста. Какие-то из колясок были пусты, хотя таблички на  них  висели  -  эти
дети находились в палатах у матерей. Коридор делал поворот между сестринским
постом и северной лестницей, и почти на  каждой  двери  висела  голубая  или
розовая ленточка. Последние четыре двери у  лестницы  были  многообещающими:
три из четырех лент - голубые. Если сестра зайдет в одну из  этих  комнат  и
обнаружит ребенка с матерью, то зачем она могла  бы  зайти?  "Время  кормить
ребенка". Нет. Мать должна точно  знать  время  кормления,  иначе  зачем  ей
груди? "На одну секунду,  посмотреть  ребенка".  Нет,  матери  надо  сказать
что-нибудь конкретное. "Время взвешивания".
   Да. Это пойдет.
   Мэри дошла  до  двери  северной  лестницы  и  вернулась  назад  к  изгибу
коридора. Из одной палаты послышался женский смех. В другой плакал  ребенок.
Она запомнила номера трех палат с голубыми ленточками: 21, 23  и  24.  Двери
палаты 21 внезапно открылись, и оттуда вышел мужчина. Мэри быстро  отошла  к
ближайшему  питьевому  фонтанчику.  Мужчина  прошел  в  другую  сторону,   к
сестринскому  посту.  Светло-рыжий,  в  серых  брюках,  белой  рубашке  и  в
темно-синем  свитере.  Лакированные  черные  туфли.  Богатый  паразит,  отец
богатого отродья, подумала Мэри, глотая воду из фонтана и прислушиваясь, как
его ботинки стучат по линолеуму. Затем  вернулась  к  двери  на  лестницу  и
посмотрела на предупреждающую табличку. Надо будет узнать,  куда  ведет  эта
лестница, если она собирается это сделать, потому что лифт отпадает.  Выбора
нет.
   Мэри толкнула дверь всей ладонью,  как  это  сделал  санитар.  Сирена  не
заревела. Мэри увидела, что язычок замка заклеен изолентой,  и  поняла,  что
кто-то решил, что проще обмануть сигнал тревоги, чем  ждать  лифт.  Отлично,
подумала она, вышла на лестницу и прикрыла за собой дверь.
   Мэри пошла вниз.  На  следующей  двери  была  большая  красная  табличка.
Лестница шла вниз, и Мэри  пошла  дальше.  Лестница  окончилась  дверью,  на
которой ничего не было написано. Сквозь стеклянную филенку был виден коридор
с белыми стенами. Мэри медленно и осторожно  открыла  дверь.  Опять  никакой
тревоги, и таблички с другой стороны тоже не было. Она  пошла  по  коридору,
обострив все чувства до предела. На пересечении коридоров находился  плакат,
указывающий на различные направления: ЛИФТЫ, ПРАЧЕЧНАЯ, СЛУЖБА  ОБЕСПЕЧЕНИЯ.
Воздух наполнял запах свежей краски,  вдоль  потолка  шли  трубы.  Мэри  шла
дальше, в сторону прачечной. Она услышала, как кто-то напевает себе под нос,
и из-за угла вышел здоровенный негр с коротко подстриженными седыми волосами
и со шваброй в руках. По серой униформе было ясно, что он из  обслуги.  Лицо
Мэри тут  же  стало  маской:  твердые  черты  лица,  холодные  глаза.  Маска
человека, который находится там, где  ему  положено,  и  обладает  некоторой
властью. Конечно, служитель не может знать всех, кто работает в больнице. Он
перестал напевать и смотрел на нее, пока они  не  поравнялись.  Мэри  слегка
улыбнулась, и сказав: "Прошу прощения", прошла  мимо  него  с  таким  видом,
будто куда-то спешит, но не слишком.
   - Да, мэм, - ответил служитель.
   Когда она завернула за угол, он снова стал напевать.
   Еще один добрый знак, подумала она, и лицо ее стало  прежним.  Она  давно
узнала, что очень легко попасть  туда,  где  тебе  не  положено  быть,  если
смотришь прямо, продолжаешь идти и прячешься за ореолом власти. Если контора
большая, там полно начальников, а мелкая  сошка  больше  интересуется  своей
работой, чем тобой.
   Она пошла туда, где стояли  корзины  для  белья.  Откуда-то  приближались
женские голоса. Мэри рассудила, что, будь там одна женщина, она ни о чем  не
спросила бы, но из группы наверняка кто-то  начнет.  Она  зашла  за  угол  и
подождала, прижавшись к двери, пока голоса не удалились. Потом пошла дальше,
запоминая дорогу обратно  к  лестнице.  Она  прошла  через  комнату,  полную
гладильных прессов, стиральных машин и сушилок. Там работали три  чернокожие
женщины, они складывали простыни на длинном столе, разговаривали за  работой
и ржали так, что перекрывали грохот стиральных  машин.  Они  стояли  к  Мэри
спиной, и она быстро прошла мимо властной походкой.  Она  подошла  к  другой
двери, открыла ее  без  колебаний  и  увидела,  что  стоит  на  разгрузочной
площадке  позади  больницы  Сент-Джеймс.  Вплотную  к  площадке  стояли  два
автофургона и две ручные тележки, оставленные без присмотра.
   Закрыв за собой двери, она услышала щелчок замка. На двери висел  плакат:
ЗВОНИТЬ. ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА.  На  белой  кнопке  звонка  возле  двери
остался грязный отпечаток  большого  пальца.  Мэри  спустилась  по  бетонным
ступенькам на мостовую и пошла длинным обходным путем на подземную парковку,
высматривая охранников.
   Радость пела в ее сердце.
   Может выйти.
   Разрисовывая форму, Мэри подумала о своем пикапе. Здесь он вполне  хорош,
но для дальней дороги не годится. Нужно что-то, в чем можно спать, съехав  с
дороги. Фургон  какой-нибудь.  Его  можно  найти  у  торговцев  подержанными
автомобилями и выменять на пикап. Но ведь тогда еще и деньги  нужны,  потому
что так на так точно не получится. Можно бы продать один из пистолетов. Нет,
на него нет документов. А Горди у нее "магнум" не купит?  Черт  побери,  она
раньше не подумала о деньгах. В банке чуть больше трех  сотен  и  еще  сотня
запихнута куда-то в доме. С этим  она  долго  на  дороге  не  продержится  -
фургону нужен бензин, а ребенку - еда и пеленки.
   Она встала и подошла к шкафу в спальне. Открыла его, вытащила  винтовочку
с оптическим прицелом, взятую  у  Кори  Петерсона.  Может,  за  нее  удастся
выручить сотню долларов. Да хотя бы семьдесят. Может, Горди ее купит  вместе
с "магнумом". Нет, "магнум" стоит оставить.  Его  удобно  носить  незаметно.
Хотя можно купить обрез охотничьего ружья.
   Возвращаясь в постель, Мэри увидела в сумерках за окном идущего по  шоссе
человека.  Шеклет,  одетый  в  пальто,  вздувавшееся   на   ветру,   собирал
расплющенные алюминиевые банки и складывал их в пакет для мусора. Она  знала
его распорядок. Он вышел часа на два, а затем  вернется  и  начнет  надрывно
кашлять по ту сторону стены.
   "Стыдно должно быть жить так, как ты, когда накопил столько денег".
   Это Пола сказала. В том письме, что Мэри достала  из  мусорного  ящика  и
склеила.
   "Когда накопил столько денег".
   Мэри смотрела, как Шеклет подобрал банку, прошел пару шагов, подобрал еще
одну. Мимо проехал грузовик, и Шеклет качнулся от вихря. Покрепче  прижал  к
себе мешок, потом подобрал еще одну банку.
   "Столько денег".
   Конечно, они у него в банке. Или нет? Или этот  старик  из  тех,  кто  не
доверяет банкам? Может, держит деньги в  матрасе  или  в  обувных  коробках,
перетянутых резинками? Она продолжала за ним наблюдать,  ее  ум  вертел  эту
возможность, как любопытное насекомое, вытянутое  из-под  камня.  У  Шеклета
никогда не бывает гостей. А Пола - его дочь, как решила  Мэри,  -  наверняка
живет в другом штате. Если  с  ним  что-нибудь  случится,  его  долго  никто
найдет. Это легко сделать, и она не собирается здесь  долго  торчать,  когда
возьмет ребенка. О'кей.
   Мэри прошла в кухню, выдвинула ящик и  взяла  нож  с  острым  зазубренным
лезвием. Таким ножом потрошат  рыбу,  подумала  она.  Нож  она  положила  на
кухонную полку, затем вернулась в спальню и  продолжила  работу  над  формой
медсестры.
   Когда послышался кашель Шеклета, проходящего мимо ее двери,  работа  была
уже давно закончена. В мусорном  мешке  Шеклета  позвякивали  друг  о  друга
алюминиевые банки. Мэри стояла у своей двери в джинсах,  в  ветровке  поверх
коричневого свитера и в вязаной  шапочке.  Шеклет  позвякал  ключами,  нашел
нужный. Когда он вставлял ключ в дверь, Мэри вышла на холод  с  "кольтом"  в
руке и ножом под плащом за поясом.
   Шеклет был костляв и ряб, седые  волосы  растрепались  под  ветром,  кожа
потрескалась, как на старом ботинке. Шеклет едва  понял,  что  рядом  с  ним
кто-то стоит, как ощутил прижатое к черепу дуло револьвера.
   - Внутрь! - приказала Мэри, втолкнула его через открытую дверь и вытащила
ключ из замка. Подобрав потом мешок с банками, она внесла в  дом  и  его,  а
Шеклет в ошеломлении таращился на нее покрасневшими на холоде глазами,  Мэри
заперла дверь и закрыла замок на собачку.
   - На колени! - сказала она ему.
   - Слушай.., слушай.., погоди.., что за шутки?
   - На колени. На пол. Выполняй!
   Шеклет медлил, и Мэри уже подумала, не ударить ли его  ногой  в  к