- Я не могу тебе сказать. Если я
это сделаю, меня вышвырнут, я никогда больше не получу должность...
     - Даю последнюю возможность,  -  процедил Джонни, глядя прямо перед
собой. - Раз... Два...
     - Это живучка, - сказал смуглый, протянув звук "у". В голосе у него
звучало смирение и тупость...
     - Что-что?
     - Живучка. Вроде кино. Ты - актер.
     - Это еще что?  -  тревожно выговорил Джонни.  - Я художник. Почему
это я ак...
     - Ты актер,  играющий художника! - воскликнул смуглый. - Вы актеры!
Бессловесные твари! Ты актер! Понимаешь? Это [живучка!]
     - И о чем эта живучка? - осторожно спросил Джонни.
     - Музыкальная трагедия. Про бедняков, живущих в трущобах.
     - Но я живу не в трущобах, - возмущенно заметил Джонни.
     - [В  трущобах.]  Ты  сам  хочешь  рассказать,  или  я  должен тебе
рассказывать?  Это большое драматическое представление. Ты обеспечиваешь
в  нем "разрядку смехом".  Скоро ты [умрешь.] -  Смуглый вдруг умолк,  и
показалось,  что он хотел бы умолкнуть раньше.  -  Одна деталь,  - затем
добавил он.  -  Незначительная. На следующем совещании по сценарию мы ее
согласуем.  -  Смуглый вдруг приложил ладони к вискам.  -  Черт, и зачем
меня только высадили?  -  пробормотал он. - Глорм меня в порошок сотрет.
Уничтожит. Загонит меня обратно в...
     - Ты серьезно?  - спросил Джонни. Голос его дрожал. - Что ты сказал
- я скоро умру? Как я умру? - Он нечаянно дернул рукой.
     [Вжик!]
     Автобус с Пятой авеню исчез.  Они сидели во втором ряду кинотеатра.
Свет в зале только что загорелся;  публика вытряхивалась наружу.  Джонни
схватил смуглого за грудки.
     - Забыл,  -  угрюмо пробормотал смуглый -  По-моему,  ты  откуда-то
выпал. Как раз в самом конце живучки, когда герой отправляется в постель
с девушкой. Хочешь знать, кто герой? Один твой знакомый Герцог...
     - Откуда выпал? - спросил Джонни, усиливая хватку.
     - Из какого-то здания. Прямо в мусорный бак. Полупустой.
     - Значит, "разрядка смехом"? - с усилием выговорил Джонни.
     - Точно.   Посмешище!   Ты  оживишь  всю  живучку!  Зрители  животы
надорвут!

     Шарканье  удалявшейся  публики  вдруг  затихло.   Стены  и  потолок
тревожно замерцали;  когда все  успокоилось,  Джонни в  полном изумлении
обнаружил,  что  они  оказались уже совсем в  другом помещении.  Никогда
раньше он здесь не бывал - и вдруг художник с колотящимся сердцем понял,
что никогда раньше он здесь бывать и не мог.
     По всей громадной серебристой чаше, под заоблачно-высоким потолком,
люди плавали в  воздухе,  будто комары,  -  кто-то  просто дрейфовал,  а
кто-то торопливо двигался возле округлой металлической глыбы, что висела
над самым центром огромного зала.  Внизу, футах в двенадцати от балкона,
где  они  сидели,  вдруг в  краткой вспышке что-то  стало распускаться -
произошло  красочное развертывание,  которое  длилось  лишь  мгновение и
оставило безумное воспоминание о  движущихся деревьях и зданиях.  Вскоре
то же самое повторилось.
     Джонни заметил, что сидевший рядом с ним смуглый съежился и застыл.
     Художник обернулся. Позади к ним среди зловещей неподвижности шагал
серебристый мужчина.
     - Glorm,  -  задыхаясь,  выговорил смуглый,  -  ne estis mia kulpo.
Li...
     - Fermu vian truon,  -  сказал Глорм.  Он был строен и мускулист, а
одежда  его  напоминала  фольгу.  Выпученные глаза  Глорма  под  широкой
полоской бровей  обратились на  Джонни.  -  А  теперь  твой  отдаст  мне
инштрумент, - сказал он.
     Джонни обрел дыхание. Он обнаружил, что кошелек у него в руке вдруг
так уплотнился,  будто стал частью невидимого столба;  но  Джонни все же
изо всех сил его держал.
     - Почему это я должен его отдать? - вопросил художник.
     Глорм нетерпеливо махнул рукой:
     - Погоди.  -  Он  повернулся,  чтобы оглядеть всю необъятную впалую
чашу, и голос его вдруг раздался отовсюду, причем в сотни раз усиленный:
- Gispinu!
     Снова  началось то  же  цветение красок  и  движение под  висящей в
воздухе грудой металла,  но на сей раз все раскочегарилось в полный рост
и уже не свернулось.
     Завороженный,  художник  так  и  уставился  вниз  из-за  ограждения
балкона.  Пол  чаши теперь исчез,  спрятавшись под  сверкающей мраморной
улицей.  По обеим сторонам возвышались белые здания,  все с  портиками и
колоннами,  а в дальнем конце возвышалось что-то похожее на Парфенон, но
по размеру никак не уступавшее главному зданию ООН в Нью-Йорке.
     Улица  бурлила  людьми,  которые  издали  казались  карликами.  Они
рассыпались  по   сторонам,   когда  по   улице  стремительно  пролетела
четырехконная колесница,  а  затем опять стеклись вместе.  Джонни слышно
было,  как  они  злобно гудят  -  будто  пчелиный рой.  В  воздухе витал
странный едкий запах.
     Джонни озадаченно глянул на Глорма, затем на смуглого.
     - Что это? - спросил он, указывая вниз.
     Глорм подтолкнул смуглого.
     - Рим, - начал смуглый, трясясь, словно от озноба. - Здесь играется
представление -  в сорок четвертом году до нашей эры. Сейчас перед тобой
сцена,  в которой Юлий Цезарь сожжет весь город дотла, потому что его не
сделают императором.
     Едкий запах стал еще резче;  снизу начала подниматься тонкая пелена
серо-черного дыма...
     - Но он не жег Рим, - обиженно запротестовал Джонни. - И вообще это
не Рим - Парфенон расположен в Афинах.
     - Так было раньше,  -  стуча зубами,  ответил смуглый.  -  А мы все
изменили.  Последняя группа, которая делала здесь живучки, сносно играла
небольшие сценки, но не тянула до цельного представления. Вот Глорм... -
он  бросил  вороватый взгляд на  серебристого мужчину и  слегка возвысил
голос, - понимает, что такое настоящее представление.
     - Погоди-ка,  погоди, - с трудом шевеля языком, пробормотал Джонни.
- Значит,   вы  пустились  во  все  тяжкие,  понастроили  тут  фальшивых
декораций - с этим безумным Парфеноном и всем прочим, когда можно просто
вернуться в прошлое и снять то, что было на самом деле?
     - Bona! - прокричал усиленный голос Глорма. - Gi estu presata!
     Сцена под ними бешено закружилась вокруг своей оси и погасла.
     Глорм нетерпеливо повернулся к Джонни.
     - Ну вот,  - произнес он. - Ты не по-ни-май. Который ты тут видишь,
и  есть,  как твой говоришь,  "на самом деле".  Мы не строй декораций...
строй не декораций... не строй... Kiel oni gi diras?
     - Мы не строили никаких декораций, - перевел смуглый.
     - Putra lingvo! Мы не строили никаких декораций. Наш заставил во-он
тех римлян все тут построить.  Они тоже не строй никаких декораций - они
строй Рим,  другой.  Твоя  понимает?  Никто не  строй никаких декораций!
Настоящий Рим! Настоящий огонь! Настоящий трупы! Настоящий ис-то-ри-я!
     Джонни уставился на него, разинув рот.
     - Вы  хотите сказать,  что изменяете историю -  только чтобы делать
фильмы?
     - Живучки, - поправил смуглый.
     - Ну да,  живучки.  Вы все тут, похоже, чокнутые. А что из-за этого
делается с людьми там,  в будущем?  Слушайте... а где мы сейчас? В каком
времени?
     - По вашему календарю...  мм...  4400 с чем-то. Примерно в двадцати
пяти столетиях от твоего времени.
     - В  двадцати пяти столетиях...  Ну ладно,  так что же происходит с
вами, когда вы изменяете римлян, как вам вздумается?
     - Никаких, - выразительно ответил Глорм.
     - Никаких? - тупо переспросил Джонни.
     - Вообще никаких.  Что бывает с собакой,  когда твой отрубает хвост
ее матери?
     Джонни немного подумал.
     - Да, действительно "никаких".
     - Правильно. Что, большой дело?
     Джонни кивнул.
     - А вот эта и правда ба-альшой дело.  Но нам его делай по двадцать,
по  сорок  раз  каждый год.  Твоя  знай,  сколько теперь людей  жить  на
планета?  -  Не сделав ни малейшей паузы, Глорм сам же и ответил на свой
вопрос:  -  Тридцать  миллиард.  Знай,  сколько  народу  ходит  живучка?
Половина.  Пятнадцать миллиард. В семь раз больше, чем на планета в твой
время.  Старый,  молодой. Глупый, умный. Живучка должен всех развлекать.
Не как твоя Голливуд.  Там не искусство,  не представление.  Когда народ
думай,  там,  глубоко...  -  он  похлопал себя по лбу,  -  какой-то есть
правда,  тогда я делай этот правда -  и этот получается и правда правда!
Это есть искусство! Вот это есть представление!
     - Нью-Йорк вы  по  крайней мере не  очень-то  изменили,  -  заметил
Джонни себе в защиту.
     Выпученные глаза Глорма, казалось, вот-вот вывалятся.
     - Не изменили! - Он фыркнул и повернулся. Его усиленный голос снова
зазвенел в ушах: - Donu al mi frugantan kvieton de Nov-Jorko natura!
     Произошло  какое-то  коловращение  плывущих  фигур  вокруг  висящей
металлической груды.  Глорм в  нетерпении сжал  кулаки.  Довольно долгое
время спустя пол чаши снова расцвел.
     Джонни затаил дыхание.
     Иллюзия была столь безупречной, что пол, казалось, куда-то выпал: в
тысяче  футов  под  ними,  освещенный  утренним  солнцем,  лежал  остров
Манхэттен;  Джонни видел стоящие на якоре в заливе суда и ясные отблески
Гудзона и Ист-Ривер, убегающие на север в туманы над Бронксом.
     Первое,  что  бросилось ему в  глаза,  была беспорядочная шахматная
доска  заполнявших весь  остров  низеньких  строений;  густое  скопление
небоскребов в южной части и разрозненное в средней отсутствовали.
     - Угадай,   в  который  год,  -  послышался  голос  Глорма.  Джонни
нахмурился.
     - Около 1900-го?  -  Нет,  не может быть, тут же с тревогой подумал
он. Слишком много было мостов - даже больше, чем в его время.
     Глорм от души рассмеялся.
     - То,  что твой смотрит,  есть Нов-Йорк 1956 года -  до тех, как мы
его изменить.  Твой думай, это ваши изобресть небоскреб? О нет. Это наши
их изобресть.
     - Для "Рабов бродвейской зарплаты",  - почтительно вставил смуглый.
- Первая живучка Глорма. Какое представление!
     - Теперь   ты   понимать?   -   снисходительно  спросил  Глорм.   -
Давным-давным мне хотелось рассказать о  том актеру,  увидеть его морда.
Ну вот -  теперь твой понял.  -  Его тощая физиономия сияла. - Твой есть
актер;  мой есть продюсер,  режиссер. Продюсер, режиссер есть все. Актер
есть дерьмо! Значит, твой отдаст мне инштрумент.
     - Дудки, - вяло ответил Джонни.
     - Отдаст, - заверил Глорм. - Твой очень скоро его отпустит.
     Тут Джонни потрясенно обнаружил,  что рука его заметно немеет.  Так
вот  зачем понадобились эти  объяснения!  А  теперь они дождались,  чего
хотели.  Он  действительно готов был  отпустить кошелек -  уже  вот-вот.
Значит...
     - Послушай!  -  отчаянно выговорил художник. - А как насчет людей в
будущем -  я имею в виду ваше будущее?  Они тоже делают живучки?  А если
так, то разве ты для них не актер?
     Физиономия Глорма вытянулась от ярости.
     - Kracajp!  - сказал он. - Ну погоди... - Он взглянул на устройство
в руке у Джонни и сжал кулаки.
     Хватка Джонни ослабла. Скоро ему придется отпустить кошелек - и что
тогда?   Обратно  в  свое  время?  Опять  быть  посмешищем,  неотвратимо
приближаясь к...
     Рука страшно устала. Вот-вот кулак разожмется.
     ...И   ничего  тут  поделать  Джонни  не   мог.   Ему  предвиделась
бесконечная цепочка халтурщиков, где на плечах у каждого стояли Глормы -
на  всем пути в  неведомое будущее,  которое было слишком велико,  чтобы
измениться.  Все это,  подумалось ему,  не более пугало и  ужасало,  чем
другие формы вселенской тирании,  уже  явленные человеческому разуму;  с
этим можно было бы жить, не будь его роль столь неприятной...
     Кулак разжался.
     Улыбаясь,  Глорм  протянул руку  к  повисшему в  воздухе  кошельку.
Пальцы его сделали что-то такое,  за чем Джонни уследить не сумел,  -  и
вдруг кошелек опустился прямо Глорму на ладонь.
     Там  он  еще некоторое время трясся и  мерцал,  будто замедляющийся
волчок.  Затем внезапно разошелся на коричневую монетку и пенсне.  Снова
началось мерцание,  в  какой-то  яркой кляксе последовательно появлялись
авторучка,   записная  книжка,   часы,  зажигалка.  Затем  оба  предмета
стабилизировались - металлические, неживые.
     Глорм сунул их куда-то в складки своего одеяния.
     - Bona,  -  безразлично бросил он  через плечо,  -  Resen dution al
Nov-Jorkon.
     Отчаяние развязало Джонни язык.  Он  заговорил,  еще  сам толком не
понимая, что же, собственно, хочет сказать.
     - А что, если я не останусь в Нью-Йорке?
     Глорм помедлил и раздраженно повернулся к художнику:
     - Kio?
     - Вы  вернули себе устройство,  -  начал Джонни,  когда идея обрела
очертания у него в голове.  - Хорошо. Но что вы собираетесь делать, если
я решу переехать в Чикаго или еще куда-нибудь?  Или если меня арестуют и
посадят в тюрьму?  Я вот о чем.  Вы можете перетасовать все вероятности,
но  если  я  хорошенько постараюсь,  то  могу  поставить  себя  в  такое
положение,  где [невозможно] будет случиться тому, чего бы вам хотелось.
- Он перевел дух. - Понимаете, о чем я говорю?
     - Plejmalpuro,  -  сказал Глорм.  Судя по  выражению его  лица,  он
понял.
     - Вот что,  -  продолжил Джонни. - Мне надо бы уяснить всю картину.
Герцог,  о  котором вы говорили как о главном герое,  -  это тот Герцог,
которого я знаю? - Он получил в подтверждение кивок от Глорма. - И когда
он помогал мне убраться из города, это была часть сценария?
     - Генеральная репетиция, - сказал смуглый. - Ты плюхаешься в болото
во  Флориде -  и  выбираешься оттуда  по  уши  в  дерьме  и  в  пиявках.
Потрясающая хохма.
     Джонни вздрогнул и  постарался выбросить из головы пиявок и падения
из высотных зданий.
     - Я  хочу знать вот что:  в  чем здесь интересы Герцога.  Почему он
хотел, чтобы я убрался из города?
     И  ему  объяснили.  Ответ  был  дьявольски  прост,  и  Джонни  даже
показалось, что он знал его заранее.
     Художник подождал,  пока ногти выйдут у  него из ладоней,  а  затем
почувствовал,  что снова может говорить разумно.  Но тут он вдруг понял,
что ему нечего сказать.  О чем можно разговаривать с людьми,  способными
вытворить [такое],  а  потом  назвать  это  искусством или  увеселением?
Логично  было  предположить,  что  культура,  чьими  вкусами диктовались
безжалостные представления Глорма,  должна иметь  именно такое понятие о
"герое". И это ужасало.
     Снова время поджимало. Но и ключ ко всему был уже у Джонни в руках.
     Что на его месте сказал бы Герцог?
     - Ладно,  послушайте,  -  быстро начал Джонни,  - мне тут, конечно,
только жеваной бумагой харкать,  а  перед вами я  бы и  крышку со своего
чайника снял, но вот какое дело...
     Глорм   со    смуглым   подались   вперед   с    заинтересованными,
настороженными выражениями на лицах.
     - ...Но вот как я все это себе представляю.  Вместо того клоунского
типа для вашей "разрядки смехом" мы вводим обходительный тип "гражданина
мира".   Такой  сюжетный  поворот.  Вот  это  смог  бы  провернуть,  гм,
по-настоящему великий продюсер-режиссер.  Вот это я понимаю.  Возьмем, к
примеру... да, покажите-ка мне, где там в сценарии говорится о...

     Джонни материализовался на тихой улочке в нескольких шагах от двери
своего дома.  Чувствовал он только тяжесть и  усталость.  Солнце все еще
висело высоко над крышами старых зданий; около 2.30 - через полтора часа
после того, как Герцог докинул его в аэропорту.
     Джонни прислонился к перилам и стал ждать.  Ну конечно -  вот улицу
переходит Мэри Финиган; волосы ее распущены, а под глазами темные круги.
     - Иди домой, Мэри, - сказал ей Джонни.
     Девушка изумилась:
     - А что случилось -  разве его здесь нет? То есть Герцог звонил мне
- сказал, что он у тебя.
     - Да, и у него там топорик, - заметил Джонни. - Я правду говорю. Он
собирался убить тебя в  моей квартире моим же  туристским топориком.  На
нем отпечатки моих пальцев.
     Когда она ушла, Джонни завернул за угол и вошел в вестибюль. Герцог
стоял  там,  запустив  руку  в  почтовый ящик  Джонни.  Обернувшись,  он
выругался, а рука его машинально выдернула из ящика пухлый конверт.
     - Джонни, какого черта ты тут делаешь?
     - Я раздумал ехать.
     Герцог прислонился к стене, ухмыляясь.
     - Что  ж,  каждая  новая  встреча  дает  маленькое  представление о
воскресении.  Вот так так! - Он взглянул на конверт у себя в руке, будто
только что его заметил. - Так, интересно, и что же тут такое?
     - Сам  знаешь  что,  -  беззлобно  проговорил Джонни.  -  Пятьдесят
баксов,  которые мне  должен Тед  Эдварде.  Именно они и  навели тебя на
мысль,  когда  Тед  сказал  тебе,  что  отправит долг  по  почте.  Затем
подкатило то дельце с Мэри,  и ты,  наверное,  подумал, что сам Бог дает
тебе такую возможность.
     Глаза Герцога сузились, а взгляд его стал жестким.
     - Так ты и про это знаешь? Да? И что же ты собирался тут делать? Не
скажешь ли старому приятелю?
     - Ничего,  -  ответил Джонни.  - Просто отдай мне расписку, и будем
считать, что все улажено.
     Герцог  выудил  из  кармана сложенный листок  бумаги  и  отдал  его
Джонни. Явно не в своей тарелке, он все заглядывал Джонни в глаза.
     - Ну-ну. Порядок, да?
     Джонни кивнул и направился к лестнице.
     - Значит,  порядок, - сказал Герцог. Он стоял, подбоченясь, и качал
головой.  -  Да,  Джонни,  мальчик мой, ну ты и артист! Джонни бросил на
него быстрый взгляд.
     - Ты тоже, - заверил он.


                              ДЭЙМОН НАЙТ
                              НОЧЬ ОБМАНА


     Пер. с англ. М.К. Кондратьев

     Голые  холмы мрачно нависли над городом. Был ранний вечер, и ветер
вяло  пробирался  по  обширным пустырям.  Где-то  во  тьме  застрекотал
сверчок,  за ним другой. По длинным извилистым улочкам стали загораться
фонари,  подобные  тусклым колдовским огням. Они заливали  декоративные
фасады  волшебным  светом, наполняли пустые окна и  пыльные  безмолвные
комнаты.   Вывеска   над  лавкой  раскачивалась  взад-вперед,   жалобно
поскрипывая. По улице поплыла еле слышная музыка. Мужской смех  ракетой
взлетел вверх, радостный и громогласный.
     На  тротуар,  крутя  усыпанной блестками юбкой, выбежала  женщина.
Стройная  фигурка в золотисто-кремовых одеяниях, бледность  ее  лица  и
золото волос в точности соответствовали наряду.
     - Кен! - позвала она. - Сюда, Кен!
     Вдали  из-под  аркады появился мужчина. Худощавый  и  гибкий,  при
ходьбе он раскачивался, как боксер.
     - Лорна! Мы живы, а их нет!
     Ее смех так и заструился к нему:
     - Конечно! Ведь это здорово!
     Размашистыми шагами он подошел к ней.
     - А где Мюррей? И Луиза?
     - Здесь!
     - Здесь!
     Перед  их  глазами тут же возник коренастый мужчина,  смеющийся  и
румяный, а затем и женщина в переливающемся небесно-голубом платье. Они
встретились  в середине длинной улицы, мужчины обменялись рукопожатиями
и похлопали друг друга по плечу, а женщины обнялись.
     - Мы живы, а захватчиков нет!
     - Они отчалили - обратно к Арктуру!
     - Забыли про нас!
     - Мы живы!
     В  фиолетовом  свете их лица сияли торжеством - блестели  глаза  и
сверкали зубы. Женщина по имени Луиза тряхнула темными волосами, а ноги
ее заплясали под музыку.
     - Вот здорово... не могу стоять на месте... я должна танцевать!
     Она схватила за руки Мюррея и затянула его в искрометную польку  -
круг  за кругом под музыку, а двое других хохотали и под конец завопили
в один голос:
     - Ох, Мюррей... Посмотрел бы ты на себя!
     -  Ни разу, - выдохнул коренастый, вытирая лицо пестрым платком, -
ни разу в жизни я так не плясал!
     Все   вдруг   умолкли;  музыка  утонула  в   безмолвии,   и   лишь
неторопливый ветер одиноко бродил по улицам.
     -  Вперед!  - воскликнул Мюррей. - В эту ночь мы должны веселиться
- у нас есть куда пойти и есть чем заняться, друзья мои!
     Огонь фонтаном хлестал из шпиля церкви, алые искры разносились  по
ветру.  Каждый  залитый светом карниз извивался, точно  голубой  червь.
Римские  св