шпика;  за  эту  провинность  в более поздний период главный виновник
получил  бы  четырнадцать лет каторжных работ*. Но за несколько дней до суда
было совершено покушение Гартмана (19 декабря 1879 года).
     ______________
     *  Это  был  Лев  Дейч, тайно выданный России великим герцогством Баден
при  условии,  что  его  будут  судить  гражданским  судом как обыкновенного
уголовного  преступника.  Обещание  было  нарушено,  и  Дейча  судил военный
трибунал.  Однако,  приняв  во  внимание исключительные обстоятельства дела,
суд не вынес ему высшей меры наказания. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

     Охваченное  дикой  паникой, правительство решило устроить показательный
суд в устрашение другим.
     Генерал  Тотлебен  (или,  вероятнее всего, Панютин) отдал приказ, чтобы
обвиняемым  был  вынесен  смертный  приговор. Однако преступление, в котором
они  обвинялись,  по  закону нельзя было карать смертью, да и доказательства
были  не очень убедительны. Выполнить приказ начальства - если вообще хотели
сохранить  хоть какую-то видимость законности - было не так-то легко. Но суд
оказался  на  должной высоте. Он нашел выход из затруднительного положения в
клаузуле  об  "аккумулятивных  приговорах".  В  решении  суда  -  его  можно
прочитать  во всех газетах того времени - рядом с именем каждого подсудимого
записаны  провинности,  за  которые  в  обычных  условиях  было бы более чем
достаточно  дать  несколько  лет  ссылки  в Сибирь. Затем эти приговоры были
соединены  воедино,  и  в  итоге  получилось  -  смерть!  Это решение суда и
судебное  толкование  мотивов  вынесенных  приговоров  представляют  один из
самых невероятных случаев в истории русского правоведения.
     Дело  Лизогуба (август 1879 года) еще более необычайное, ибо подсудимый
не  принадлежал  к  террористической  партии  и  вообще  не совершал никаких
преступных  действий  ни  как  главный  виновник, ни как соучастник. Это был
богатый  помещик,  и  самое  большое его преступление состояло в том, что он
отдавал  свое  состояние  на  нужды  революции.  Он  был арестован по доносу
своего   управляющего   Дриго,   бывшего  его  друга  и  поверенного,  потом
продавшегося  правительству  за обещанные ему остатки от состояния Лизогуба.
Власти,  надеясь  и  в  дальнейшем  воспользоваться  услугами  предателя, не
раскрыли  его  имени. Дриго не появлялся на суде в качестве свидетеля против
Лизогуба,  и  его  показания  не  упоминались  в  обвинительном  заключении.
Материалы  были неофициально переданы судьям Панютиным до начала суда, он же
и  объявил  судьям,  что  Лизогуб  должен  быть казнен. Приказ был выполнен.
Лизогуба приговорили к смерти. 10 августа 1879 года он был повешен.
     Лет  пять  назад,  точнее  говоря,  23  февраля 1880 года, в Киеве, где
владычествовал  генерал  Чертков,  состоялся суд над юношей-гимназистом; его
звали  Розовский.  При  обыске  в  его  комнате  полиция  нашла  прокламацию
Исполнительного комитета.
     - Прокламация принадлежит вам? - спросил один из жандармов.
     - Да, она принадлежит мне.
     - Кто дал ее вам?
     - Этого я не могу сказать. Я не шпион, - ответил юноша.
     В  обычное время его выслали бы в Сибирь в административном порядке, то
есть  без  суда.  Возможно  даже, что он, как несовершеннолетний, - ему было
всего  девятнадцать  лет - отделался бы ссылкой в одну из северных губерний.
Но  пятого  числа  того  месяца  произошел  взрыв  в  Зимнем дворце. Генерал
Чертков  был  в  такой же дикой ярости, как генерал Тотлебен. Надо было дать
устрашающий  урок,  и  юноша  заплатил  своей  жизнью  за деяния других. Его
приговорили к смертной казни, и он умер на эшафоте 5 марта 1880 года.
     В  Харькове  генерал  Лорис-Меликов  был  одержим стремлением превзойти
патриотический  пыл  своих  коллег.  Но  если  в других городах политических
процессов  было хоть отбавляй, в его губернии - никаких. После 5 апреля 1879
года,   когда   были   созданы   шесть   сатрапий,   в   Харькове  состоялся
один-единственный  политический процесс, и то два главных обвиняемых не были
нигилистами.  Однако дело было весьма примечательное. Два бежавших из тюрьмы
уголовника,   переодетые   жандармами,   явились   в  Харьковскую  тюрьму  с
поддельным  ордером, подписанным жандармским генералом Ковалинским, о выдаче
им   политического   заключенного   Фомина,  так  как  его  требует  к  себе
следователь.  Все  документы  были  в  порядке,  а  подпись Ковалинского так
хорошо  подделана,  что  с  первого взгляда генерал сам признал ее своей. Но
план   побега   Фомина  провалился  вследствие  предательства  чиновника,  у
которого  были  приобретены ордерные бланки, и мнимые жандармы попали в руки
полиции.   Однако   организаторов   побега   вовремя   предупредили,  и  они
благополучно  скрылись.  Только  один  из  предполагаемых  соучастников  был
арестован  - студент Ефремов, в доме которого встречались заговорщики. Но он
не  имел  никакого  понятия  о  их  делах,  никогда  не  присутствовал на их
встречах  и  отрицал  всякое  участие  в  подготовке побега Фомина. Это было
вполне   правдоподобно,   ибо  для  русских  студентов  самое  обычное  дело
предоставить  свою  комнату  в  распоряжение  приятелей.  Кроме того, вполне
вероятно,   что   революционеры,   чтобы   не  подвергать  хозяина  квартиры
опасности,  не  доверили  ему свою тайну. Перед тем как уйти из комнаты, они
из  осторожности  сожгли  бумагу,  на  которой  упражнялись  в  подделывании
подписи  Ковалинского.  Но  было  сделано  одно  роковое  упущение.  Они  не
догадались  помешать  кочергой  сожженные  клочки  бумаги, кучкой лежавшие в
печке.  Когда  пришли  жандармы, они, по своему обыкновению, все обшарили и,
вытащив  из  печки  клочок полусгоревшей бумаги, смогли разобрать на нем имя
генерала.   Клочок   показали   Ефремову,   и  тот,  ничего  не  подозревая,
опрометчиво  прочел  имя  вслух  как  раз в тот момент, когда роковой клочок
распался.  Это  было единственное доказательство приписанной Ефремову вины -
его  соучастия  в  попытке освобождения Фомина. Но так как полиции нужен был
козел   отпущения,   то   Ефремов   был   приговорен  к  смертной  казни,  и
Лорис-Меликов  утвердил  решение  суда.  Однако  приговор  не был приведен в
исполнение:  Ефремов просил о помиловании, отчего другие всегда с презрением
отказывались,  и,  принимая  во  внимание его раскаяние, казнь была заменена
двадцатью годами каторжных работ.
     Эти  примеры  с  избытком  доказывают,  что  военные трибуналы, которым
вверено   судить   политических   заключенных,  являются  лишь  узаконенными
поставщиками  палача;  их  обязанности  строго ограничены обеспечением жертв
для  эшафота  и  каторги. Распоряжения, получаемые от начальства, они рабски
выполняют.  Их  назначение  -  облачать  приказы  властей  в  форму статей и
параграфов закона и придавать своему судопроизводству видимость законности.
     В  процессе  Ковальского,  2 августа 1878 года*, первого революционера,
приговоренного   к   смертной  казни,  судьи,  глубоко  тронутые  речью  его
защитника  Бардовского,  на  мгновение усомнились, стали советоваться друг с
другом,  как  поступить,  и,  наконец, решили испросить указаний Петербурга.
Была  послана соответствующая телеграмма, и до получения ответа суд примерно
на  три  часа  отложил вынесение решения. Ответ был резко отрицательный и со
всей  строгостью  подтвердил  предыдущий  приказ.  Теперь  уж  не могло быть
колебаний.  Смертный  приговор  был  должным  образом  вынесен, и Ковальский
должным образом казнен.
     ______________
     *  Суд  над  Ковальским  происходил до принятия закона от 9 августа, но
его    по    особому   распоряжению   судил   военный   трибунал.   (Примеч.
Степняка-Кравчинского.)

     Разве  Стрельников не хвастался, что трибуналы будут делать все, что он
пожелает?  Однако  вплоть  до  последнего  времени  еще  оставался  какой-то
контроль,  который,  если  и  не служил сдерживающей силой против деспотизма
правительства,   все  же  заставлял  его  ставленников  соблюдать  известные
внешние  приличия,  - то была гласность суда. Разумеется, не та гласность, к
которой  привыкли  в  других  европейских  странах,  ибо  в методах русского
царизма  почти  всегда есть что-то двусмысленное, и уступки, сделанные одной
рукой,   более   чем   наполовину   отнимаются  другой.  Для  предупреждения
каких-либо   сочувственных   демонстраций   публику   проверяли   с   особой
тщательностью.   На   суде  разрешалось  присутствовать  только  по  входным
билетам,   подписанным  председателем  суда.  Известное  количество  билетов
выдавалось  представителям  печати,  и  щедрость  председателя  суда  всегда
служила проверкой его либерализма.
     Но  газеты,  если  они  не хотели рисковать немедленным запрещением, не
могли  публиковать  собственных отчетов о ходе процесса, даже самых лояльных
и  малосодержательных.  Приходилось  ждать  получения  официального  текста,
подправленного,  подчищенного, прикрашенного министром и полицией. Печать не
вправе  была  ничего изменять в этом извращенном отчете и ничего добавлять к
нему*.
     ______________
     *  Благодаря  этому  правилу  возникла  курьезная  процедура.  Так  как
официальный  "Правительственный  вестник"  заставлял  прессу чрезмерно долго
ждать  подробностей  процесса,  вызвавшего  большой интерес у публики, одной
газете  -  если  не  ошибаюсь,  это  были "Петербургские ведомости" - пришла
остроумная  идея,  и  ею  потом  воспользовалась  почти  вся  печать. Газета
описывала,  так сказать, внешнюю сторону процесса. Несколько дней подряд она
занимала  своих  читателей живым описанием поведения подсудимых, их внешнего
вида,  выражения  лиц,  впечатления,  которое  они производили на публику, и
множеством  других незначительных подробностей, не проронив ни слова о самом
существенном  - обвинительном заключении, показаниях свидетелей и состязании
сторон,  пока  не  было  получено  разрешение  печатать  официальный  отчет,
прошедший полицейскую проверку (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

     Так  как на процессы допускались представители отечественной печати, то
в  этом  нельзя  было отказывать и корреспондентам иностранных газет, всегда
более  настойчивым  и смелым, чем их русские коллеги. Телеграммы иностранных
корреспондентов,  правда,  могли  быть  задержаны,  а  письма перехвачены на
почте.   Но  они  наловчились  отправлять  свою  корреспонденцию  неведомыми
полиции  путями,  и так или иначе их сообщения обычно доходили по назначению
и  появлялись в печати. Усилия, прилагаемые правительством, чтобы ограничить
гласность  суда  внутри  страны  и  воспрепятствовать  публикации неприятных
сведений  за  границей,  показали,  как сильно оно было обеспокоено тем, что
эти меры удушения гласности оказались практически бессильными.
     Со  времени  суда  над  цареубийцами  -  Софьей  Перовской, Желябовым и
другими  -  последние остатки этой так называемой гласности были уничтожены.
Все  последующие  политические  процессы  происходили  при  закрытых дверях.
Непричастным   к  суду  лицам  в  зале  не  разрешается  присутствовать.  Не
допускается   никаких   исключений   из   этого  правила  даже  для  царских
чиновников;  и  хотя  вряд  ли  эти  господа  питают особенные революционные
симпатии,  но  они  могут  что-то  услышать,  и  это  вдруг  повлияет  на их
лояльность  или смутит моральный дух. На последнем процессе по "делу 14-ти",
в  октябре  1884  года,  в  зал  судебного  заседания  не были допущены даже
ближайшие  родственники подсудимых. Публика в зале была представлена военным
и   морским   министрами   и   пятью   высшими   чиновниками,  отличающимися
сверхъестественной  верноподданностью.  Все  дело  велось  в  таком страшном
секрете,  что,  как  сообщал корреспондент "Таймс", жители соседних домов не
подозревали даже о происходившем в здании суда политическом процессе.
     Таково сейчас положение в нашей стране.
     Для  политических  преступлений  в  России  нет  ни  суда, ни пощады. И
никогда  не  было. Обыкновенные нарушения закона подлежат суду присяжных, но
только  один-единственный  раз  царское  правительство рискнуло обратиться к
представителям  общественной  совести  в  политическом деле. Это был процесс
Веры  Засулич.  Однако,  как  всем  известно,  на  этом  суде  власти сильно
обожглись,  и  вряд  ли  этот опыт когда-либо будет повторен. Суд всегда был
органом  исполнительной  власти,  он  только по форме отличается от полиции,
жандармерии  и  других органов государственного управления. Все они устроены
по  одному  и  тому  же  деспотическому  принципу. Суд с его церемонностью и
помпой  не  более  как  дань,  уплачиваемая  русским деспотизмом современной
цивилизации.
     А  теперь  правительство  с истерической нервозностью постепенно лишает
свой  суд  всех атрибутов, которые придавали ему внешнее подобие правосудия.
Нынешние  трибуналы  -  это  полиция,  жандармерия,  бюрократия  во  всей их
обнаженности.  Это  не  только  варварски,  позорно,  деспотично, это просто
глупо.  Русское правительство можно уподобить лавочнику, который, выставив в
витрине  товары  с виду хорошего качества, постепенно заменяет их протухшими
продуктами,  что  легко  обнаружит  всякий,  кому бог дал глаза и нос. Прошу
прощения  за малопривлекательное сравнение, но, право же, я не нашел лучшего
для   данного   случая.   Политика   царского   правительства   может   лишь
дискредитировать   его   в   общественном   мнении,  не  производя  никакого
впечатления  на  его  врагов.  Ибо  если  уж  решено,  как говорят французы,
"бросить  курицу  в  горшок",  то  не  все  ли ей равно, под каким соусом ее
съедят.
     Что  касается  революционеров,  то  вопрос о политической юрисдикции не
имеет  для  них ни малейшего значения, да и вообще у русских эта проблема не
вызывает  к  себе  никакого,  или почти никакого, внимания. Я остановился на
ней  только  потому,  что она, естественно, представляет большой интерес для
моих   английских   читателей.  В  европейских  странах,  где  суд  является
верховной,  если  не  единственной, властью, посредством которой в последней
инстанции  регулируются  отношения между всей массой граждан, представляемой
государством,  и  каждым  отдельным  гражданином,  правильный  состав суда и
высокая   степень   необходимой   гарантии  беспристрастности  его  суждений
являются  вопросом  величайшей важности. Но в России, где полиция может ни в
грош  не  ставить  решение  судьи,  суд  может  интересовать  вас только как
политическая  трибуна,  с  которой  можно открыто высказать свои взгляды. Но
сам  по  себе  вопрос о составе суда, как это должно быть в настоящем суде -
органе, правомочном решать судьбу человека, не играет никакой роли.
     Какое  значение имеет для вас, что суд вынесет легкий приговор, если по
истечении  его  срока  полиция назначит вам новый, гораздо более длительный?
Какая  польза  от того, что вас оправдают "с незапятнанной репутацией", если
полиция  арестует  вас  прямо  у  выхода  из  суда, снова заточит в тюрьму и
отправит  в  сибирскую  ссылку?  Что  толку,  что  приговор к двадцати годам
каторги  будет  заменен  пятью  годами,  если тюремщики бросят вас в мрачный
страшный  застенок,  в  котором  человек,  не  обладающий сверхъестественным
здоровьем, не имеет ни малейшего шанса выжить даже более короткий срок?
     Чтобы  получить представление о том, как правительство расправляется со
своими  врагами,  нужно  обратиться  не  к  суду;  надо  узнать,  как с ними
поступают после признания их виновными и вынесения приговора.


                                Глава XVIII

ПОСЛЕ ПРИГОВОРА

     Предположим,  что  заключенный  осужден  на  каторгу  на  столько  лет,
сколько  читателю  угодно  ему  дать,  ибо  в действительности это не играет
никакой  роли,  это только частность. Приговор зачитан со всеми церемониями,
предписанными  законом,  и  суд  свершился.  Но именно в этот момент, когда,
казалось  бы,  судьба  заключенного  уже  решена, для него и для его близких
встает мучительный вопрос: что теперь власти с ним сделают?
     Но,  собственно,  почему?  А  приговор? Неужели русское самодержавие не
останавливается   перед   тем,  чтобы  сразу  же  изменить  меру  наказания,
назначенную  судьями,  и наложить кару, вовсе судом не предусмотренную? Пока
еще  нет. Для этого достаточно времени впереди. Пока еще приговор в силе. Но
в  России,  как  всем  хорошо  известно, имеется каторга и каторга. Тюрьмы и
тюрьмы.  Очень  большая  разница  -  заточат  ли  тебя  в Шлиссельбург или в
централ, в Трубецкой бастион или в сибирский острог.
     Поэтому  те,  кого  тревожит  судьба заключенного, его родные и друзья,
пускают  в  ход  все,  чтобы  добиться  для него наивысшего блага - ссылки в
Сибирь.  Первую  попытку обыкновенно делают родители, и прежде всего мать, -
ей  скорее  удается  кое-что  исхлопотать  у  властей.  Если родители бедны,
товарищи   сына  собирают  между  собой  достаточную  сумму  для  поездки  в
Петербург.  Если  они, кроме того, малообразованны и не имеют никаких связей
в  бюрократическом  мире,  их  соответствующим образом наставляют и советуют
обратиться  к  такому-то  чиновнику, который не совсем еще сердцем крут: он,
может  быть,  вдруг  выслушает  мольбы  и  согласится  помочь  их сыну. А то
советуют  также обратиться к некоей добросердечной даме, имеющей за кулисами
связи  в  высоких  сферах;  она, возможно, будет расположена употребить свое
влияние в пользу несчастного узника.
     После  матери некоторым успехом может увенчаться ходатайство жены. Если
у  заключенного  нет  жены  -  а  политические  узники  чаще  всего молоды и
неженаты,  -  роль  заступника берет на себя невеста. В невестах никогда нет
недостатка.  Если  у  политического  нет  ни  отца, ни матери, ни сестер, ни
братьев  и  никого, кто ему еще дороже, кто посещал бы его, заботился о нем,
хлопотал  за  него,  друзья сразу же обеспечивают его "невестой". Лишь очень
редко  молодая  девушка  в  подобных  обстоятельствах  откажется  играть эту
тягостную  и  опасную  роль,  опасную  потому,  что  она означает сочувствие
революционерам  и  их  идеям,  а  это может привлечь к девушке нежелательное
внимание   полиции   со  всеми  проистекающими  отсюда  последствиями.  Если
заключенный  не слишком серьезно скомпрометирован, низший чиновник, в данном
случае  вершитель  судеб,  смотрит  сквозь  пальцы  на  эту  ставшую  теперь
привычной  уловку  и дает импровизированной возлюбленной разрешение навещать
своего  любимого,  приносить  ему  книги  и  подчас бутылку вина. На ее долю
выпадает  также  мучительная  и  тяжкая  обязанность  одной или вместе с его
матерью  ходатайствовать о смягчении приговора или о переводе узника в менее
гибельное место заключения.
     Чтобы  добиться этой цели, делаются невероятные усилия, нажимают на все
пружины.  Мать,  сестра, жена или невеста, а также друзья - все включаются в
эту  борьбу  за  спасение  близкого  человека  и просят, умоляют, изводят по
очереди  прокурора,  чиновников,  полицейских, жандармов и всех, кто облечен
властью  и  к  кому  удается  проникнуть.  Получив  отказ в одном месте, они
делают  попытку в другом. В течение нескольких дней, а иногда недель радость
надежды  сменяется  мукой  отчаяния.  Наконец они могут вздохнуть с чувством
облегчения  и благодарности. Их усилия принесли плоды, мольбы услышаны: есть
распоряжение  сослать заключенного, ради которого было потрачено столько сил
и  энергии,  на  каторгу  в  Сибирь, в страну лютых морозов и нечеловеческих
страданий,  беспощадных надсмотрщиков, жестоких наказаний и каторжного труда
в  рудниках, где узники по рукам и ногам скованы обжигающей холодом железною
цепью.  А  отец  и  мать,  невеста  и  друзья  -  все  этим  очень довольны,
поздравляют  друг  друга  с удачей и верят, что дорогой им узник родился под
счастливой звездой!
     В