шпики, жандармы,
подняв  сабли  и  мягко  ступая,  штатские, тихо обмениваясь замечаниями. Их
можно  было  бы принять за воровскую шайку, ведомую наводчиком, которого они
заставили стать сообщником.
     - Вот здесь, - говорит дворник и указывает на одну из дверей.
     Начальник  группы  делает своим людям знак, чтобы поторопились, и через
минуту   все   собрались   перед   дверью.  Окинув  их  быстрым  взглядом  и
удостоверившись,  что  все  на  месте,  он  шепчет  что-то на ухо дворнику и
строго переспрашивает: "Понял?"
     Дворник  кивает,  подходит  вплотную к двери и резко дергает за звонок.
Затем  звонит  вторично,  и  несколько  минут  спустя  внутри раздается звук
шагов.
     - Кто там? - спрашивает женский голос.
     - Это я, Николай Иванов. Телеграмма для хозяина.
     Теперь  слышится,  как  ключ  поворачивается в замочной скважине, дверь
отворяется,  и  толпа  sbirri*,  оттолкнув  полуголую  служанку, врывается в
квартиру.
     ______________
     * полицейских (ит.).

     Защитники   порядка   теперь  завладели  крепостью.  Следующая  цель  -
захватить  и  обезвредить гарнизон. Так как все спят, они могут это сделать,
лишь  вбегая  в  спальни,  вопреки  негодующим протестам испуганных женщин и
плачу внезапно разбуженных детей.
     Когда  все несколько приходят в себя после неожиданного вторжения, отец
семейства  спрашивает  у  одного  из  налетчиков, по виду начальника, кто он
такой и что означает это нашествие.
     - Я  пристав,  - последовал ответ, - а это господин прокурор. Мы пришли
произвести обыск.
     - Я  не  имею удовольствия быть знакомым с вами. Полагаю, у вас имеется
ордер?
     - Разумеется. А то бы я не был здесь.
     - Не будете ли вы любезны показать мне его?
     - Это  бесполезно.  Кроме  того, я не взял ордер с собой. Оставил его в
отделении.  Но  тут  не  может быть ошибки. Вы, несомненно, господин Н. Ваша
дочь  живет  с вами. Она в той спальне. Это все, что нам нужно. Мы пришли по
делу вашей дочери.
     - Но  вышлите  по  крайней мере ваших людей из спальни. Моя жена и дочь
не могут одеваться в их присутствии.
     - Все  же  им  придется  это  сделать,  -  сказал  жандармский офицер с
мрачной  улыбкой.  - Вы думаете, я оставлю их без охраны? Чтобы они спрятали
или уничтожили документы, которые могут послужить уликой против них?
     После  дальнейших  увещеваний  отец,  видя,  что он совершенно бессилен
помешать  угрожающему  его  близким поруганию, просит, чтобы его протест был
вписан в протокол.
     - Конечно,  если вы этого желаете, - говорит офицер с пренебрежительным
жестом. - Но какое это имеет значение?
     На  глазах  у  жандармов,  заполнивших комнату, мать и молоденькую дочь
заставляют  встать  с постели и одеться. Если начальник группы, производящей
обыск,  при таких обстоятельствах отзывает своих людей на несколько минут из
комнаты,  то  это  с  его стороны величайшая любезность и учтивость. Закон и
начальство разрешают ему поступить так, как ему заблагорассудится.
     Наконец   все  члены  семьи  встали  и  оделись.  К  каждому  взрослому
приставлен  жандарм.  Одному  из  жандармов поручается следить за детьми, не
допуская,  чтобы  они  общались  со  взрослыми.  Начинается  обыск.  Сначала
тщательно   обследуются   спальни,  переворачиваются  постели,  раскрываются
шкафы,  их содержимое вываливается на пол, и все до мелочей просматривается.
Затем  начинается  обыск  во  всех  других  комнатах и служебных помещениях;
жандармы  не  пропустят  ни одного чулана, ни одного угла в квартире. Книги,
бумаги,   частная   переписка,   особенно  последняя,  подробнейшим  образом
исследуются.  Ничего  нет  святого  для царских полицейских агентов. Молодая
девушка,  навлекшая  на  себя  их  подозрения  и  наделавшая столько хлопот,
следит  за  ними  притворно  равнодушным взглядом, в полной уверенности, что
обыск  не  обнаружит  ничего  компрометирующего. Но, на беду, ее уверенность
оказалась  преждевременной.  Жандарм  открывает  ящик маленького шкафчика, в
котором  она  хранит  свои  личные  письма,  и,  когда  он  ворошит  их, она
различает  в  его  руках бумажку, про которую совершенно забыла. Вид записки
взволновал  ее  до  глубины  души;  ею овладело страшное возбуждение. Хотя в
записке  нет ничего, что могло бы ей повредить, но она содержит имя и адрес,
и  раскрытие их может привести к аресту, а может быть, и к высылке товарища.
И она будет виновата!
     Жандарм,  бросив  беглый  взгляд на бумажку, откладывает ее в сторону и
продолжает  просмотр писем. Девушка решается на отчаянный шаг. Одним прыжком
она  у шкафчика и, схватив записку, засовывает ее в рот. Но в тот же миг две
грубые  руки  схватывают  ее  за  горло.  С криком возмущения отец бросается
вперед,  чтобы  защитить  свое дитя. Но тщетно! Прежде чем он ее достиг, его
оттаскивают  назад,  толкают  в  кресло  и крепко держат, в то время как три
негодяя  борются  с девушкой. Один схватил ее за руки, другой сжимает горло,
а  третий,  силой  открыв ей рот, засовывает туда грязные пальцы, вытаскивая
бумажку,  которую она пытается проглотить. Корчась и тяжело дыша, доведенная
до  отчаяния,  она  напрягает  все  силы, чтобы исполнить свое намерение. Но
перевес  на  стороне ее врагов. После короткой схватки цербер кладет на стол
белый  бумажный  мякиш,  измазанный  кровью,  и,  когда  жандармы  выпускают
наконец свою жертву из рук, она без сознания падает на пол.
     О  "злонамеренном  поведении",  как  это называется на языке жандармов,
девицы Н. будет в точности доложено в официальных показаниях*.
     ______________
     *   Описанная  выше  сцена  не  вымышлена.  Это  произошло  с  Варварой
Батюшковой,  дочерью  генерала Николая Батюшкова. Жандармы, пытаясь вытащить
у  нее  изо  рта  записку,  сломали  ей  зуб.  Многие другие молодые девушки
подвергались      подобному     же     жестокому     обращению.     (Примеч.
Степняка-Кравчинского.)

     Удастся  ли  полиции расшифровать адрес, который молодая девушка хотела
уничтожить,  -  это  для  нее  лично  не имеет почти никакого значения. Сама
попытка  это  сделать  будет  использована  как  свидетельство сознательного
проступка, и за это ее ждет соответствующее наказание.
     Обыск  теперь  производится  с  еще  большей  ретивостью.  Одни  письма
жандармы  читают  сразу,  другие  откладывают,  чтобы  взять с собой. В этих
условиях  все в доме неизбежно оказывается в полной власти полиции; столовое
серебро,  драгоценности,  деньги  - все проходит через их руки, и это секрет
полишинеля,  что  жертвы полицейского обыска часто теряют не только свободу,
но  также  деньги и ценности. И все же они очень редко предъявляют жалобу, и
по  простой  причине:  если  бы  даже  удалось  установить  вора,  что почти
невероятно,  им  наверняка было бы отказано в возмещении убытков, а человек,
позволивший  себе  нападки на полицию, сразу создает себе массу непримиримых
врагов, которые, можно не сомневаться, раньше или позже возьмут реванш.
     Обыск  продолжается  до  рассвета.  Обшарили все углы в доме, распороли
даже  подушки  кресел  и  подняли  настил  пола  в комнате молодой девушки -
искали  под  досками  какие-нибудь  нелегальные  книги  или компрометирующие
бумаги.  (Ведь  многие  английские  читатели  могут  не знать, что обладание
литературой,  которую  правительство  считает  вредной,  в  России  является
уголовно наказуемым преступлением!)
     С  обыском  покончено,  и  наступает трагическая минута. Девушке сурово
велят  проститься  с  родными.  Никто  не проливает слез: они слишком горды,
слишком  полны  негодования,  чтобы  выказать  слабость в присутствии врага.
Однако  на  внешне  спокойных  лицах родителей, когда они сжимают в объятиях
свое  дитя,  можно прочесть страшную муку страха и горя. Что станется с нею?
Выпустят  ли  они  ее  живой?  Увидят  ли  они снова свою девочку? Или с нею
случится  то  же,  что  случалось  с  другими...  Страшным усилием воли мать
подавляет  поднимающиеся в ней рыдания, ее сердце разрывается от нестерпимой
боли,  она  снова  целует  свое  дитя, может быть в последний раз. Пленница,
слишком  взволнованная,  чтобы  говорить,  с  трудом  вырывается  из объятий
матери и бежит к дверям.
     Пять  минут  спустя  с  улицы  доносится  стук  колес,  которые  увозят
несчастную  девушку  в  царскую тюрьму, - и мрак окутал три жизни, возможно,
на  долгие  годы,  а  возможно, навсегда: жизнь молодого существа, вчера еще
полного  энергии  и  сил, а теперь осужденного на неведомые страдания; жизнь
родителей,  чьи лучшие годы давно миновали и тайные слезы и немая скорбь тем
горше и сильнее, что их не окрыляет отвага мучеников или надежда героев.


                                  Глава XI

ПОЛИЦИЯ

     Обыск,  подобный  описанному  мной,  известен в континентальных странах
под  названием "perquisition"*, хотя в большинстве этих стран домашний обыск
не  может  производиться  ночью.  Но  на  английском языке нет равнозначного
слова,  потому  что  у говорящих на этом языке народов нет такой практики. А
между  тем эта практика является обычным и к тому же не единственным методом
царского  правительства; видоизменяется она в зависимости от обстоятельств и
прихоти тех, кто ее осуществляет.
     ______________
     * тщательный обыск (фр.).

     С  незапамятных  времен  полицейские  обыски  в России производились по
ночам:  подвиги такого рода не выносят солнечного света. Однако неверно было
бы  заключить  из этого, что русские семьи полностью ограждены от неприятных
посещений  в течение дня. Полиция часто производит обыски и днем, потому что
в  это время ее меньше всего ожидают и люди менее подготовлены к тому, чтобы
ее  принять,  а может быть, и сбить с толку. Жандармы любят захватывать свои
жертвы  врасплох. Они знают, что человек, которого они ищут, обычно покидает
дом  своих друзей около полуночи, направляясь в какое-нибудь тайное убежище.
С  нелегального  собрания  люди  тоже  расходятся  заблаговременно,  они  не
засиживаются  до  позднего,  опасного,  часа.  А  так  как полиция, нагрянув
неожиданно,  может  сделать  богатый  улов,  она не ограничивает свои налеты
определенным  временем.  С  другой  стороны,  у  нее  имеются  основательные
причины  производить обыски чаще всего по ночам. Прежде всего, ночные набеги
вызывают  меньше  шума. На другое утро соседи лишь узнают, что кто-то исчез.
Кроме  того,  в час или два пополуночи полиция вполне уверена, что застигнет
людей  дома  и  ее  налет  будет  более  или  менее внезапным. Отсюда ночные
бдения.  В  те часы, когда в других странах святость очага пользуется особой
защитой закона, подданные царя подвергаются наибольшей опасности.
     В  периоды  белого  террора, наступающие обычно после крупных покушений
или   раскрытия  заговоров,  когда  обыски  производятся  направо  и  налево
десятками  и  сотнями,  едва  ли  хоть  одна  семья  из среды интеллигенции,
отправляясь  на покои, не дрожит при мысли, что еще до утра ее могут поднять
с  постели  царские  каратели.  В  один  из  таких периодов, после покушения
Соловьева,  когда  тюрьмы  были  настолько  переполнены заключенными, против
которых  имелись  серьезные  улики,  что  не  оказалось  места  для тех, кто
находились  лишь  под  подозрением,  без  малейших  улик, последних пришлось
поместить  в общей камере Литовского замка. Они жили все вместе и были очень
веселы,  как  это  всегда  бывает  в  России,  когда  много людей неожиданно
встречается  в  тюрьме.  Как  мне потом рассказывали, перед тем как ложиться
спать,  они  говорили:  "Эх,  сегодня мы поспим спокойно - здесь мы в полной
безопасности!"  Все  значение  этой  мрачной шутки могут понять лишь те, кто
жили "под властью царей".
     Обмануть  людей  ложью  или  хитростью  и  заставить без опаски открыть
дверь  - это излюбленный метод царских полицейских. Когда они в декабре 1878
года   хотели   арестовать   подпоручика   В.Д.Дубровина,   офицера   полка,
расположенного  в  Старой  Руссе, то велели командиру батальона сказать ему,
будто  он должен передать ему важное сообщение по делу, касающемуся полка. В
Одессе  полицейские,  намереваясь в одном случае произвести арест, подняли у
дверей  своей  жертвы  крик  "Пожар!".  Этот  человек,  полуодетый, в панике
выбежал  из  дома,  попав к ним прямо в руки, и они преспокойно увезли его с
собой.  Но  когда  обыски  происходят  столь  часто,  что каждый их ожидает,
полиция,  как  правило,  приберегает свои уловки для особых случаев. Ибо как
механика  может ранить собственная петарда, так и полицейские хитрости могут
обернуться  против  самих  изобретателей. История с телеграммой, принесенной
дворником   в  глухую  ночь,  становится  уже  несколько  избитой,  а  когда
поднимается  крик  о  пожаре  или  другом  каком-либо бедствии, вы чуете еще
большую  опасность  и  немедленно  сжигаете  бумаги,  готовясь  к  вторжению
жандармов.
     Закончив  свои  приготовления,  вы  отворяете дверь и разыгрываете роль
невинного  простачка.  Не  может  ведь  полиция  наказать  вас за то, что вы
недостаточно  быстро открыли, чтобы получить апокрифичную телеграмму, или не
спасались  от  мнимого  пожара.  Зная  это, жандармы чаще всего предпочитают
стучать  так  громко, что и мертвый проснется, крича во все горло: "Полиция!
Полиция! Откройте - или мы выломаем дверь!"
     И  это  вовсе не пустая угроза. Царская полиция не стесняется вломиться
в  дом  -  искусство,  в  котором  она  достигла такого же совершенства, как
профессиональные  грабители.  Она  подчас  выполняет  свою угрозу, когда это
удастся  сделать  без  особого  шума.  При  захвате  нелегальной  типографии
"Черного  передела" в январе 1880 года жандармы, не то сняв с петель дверные
створки,  как  говорилось в официальном донесении, не то пользуясь отмычкой,
как  гласила молва, застигли находившихся там людей врасплох и арестовали их
прямо в постели.
     Насилие  и жестокость всегда сопутствовали домашним обыскам и арестам в
России,  а  с  усилением  репрессий  против политических заключенных насилие
стало еще нестерпимее и жестокость беспощаднее.
     Позволительно  спросить:  какие  причины  считаются достаточными, чтобы
дать  право  защитникам  режима  совершать  ночные  налеты и так безжалостно
нарушать   покой   мирных   граждан?   Этот   вопрос   кажется  естественным
англичанину,  но  если вы поставите его русскому, он только пожмет плечами и
рассмеется  над  вашим  простодушием.  "Возможно ли что-нибудь нелепее этого
вопроса!"  -  воскликнул  бы  он,  вероятно.  Ибо  в  России  все зависит от
ретивости  полиции,  а  вовсе  не  от  прав  подданных.  Россия  находится в
состоянии  внутренней  войны,  и  полиция,  будучи  оплотом одной из воюющих
сторон,  не  защищает,  а сражается. Кто бы ни был враг, полиция должна быть
наготове,  чтобы  напасть  на  него,  она обязана подвергать осаде любое его
укрытие.  На  жандармского  офицера, который поколебался бы произвести обыск
без  достаточных  оснований  или  арест  без  ордера,  посмотрели  бы как на
негодного  бездельника,  который  зарится  на  большое  жалованье,  не давая
ничего   взамен.  Полицейский,  желающий  получить  повышение  или  хотя  бы
сохранить  свое  положение,  не  может  себе позволить быть щепетильным. Ему
надлежит  проявлять  такое  же рвение, бдительность и постоянную готовность,
как   собаке-ищейке,  взявшей  след.  По  малейшему  признаку  или  простому
подозрению  он  должен  пуститься в погоню и хватать добычу, где может. Будь
что  будет  -  пусть  признаки окажутся обманчивы, пусть охота опасна, - его
всегда  подстрекает  уверенность,  что он заслужит одобрение начальства. Ибо
никогда  еще не случалось, чтобы жандармского офицера наказали за то, что он
произвел  обыск  без  достаточных  оснований.  Я  сомневаюсь, чтобы кто-либо
получал  за  это  порицание,  и уж совершенно убежден, что тот, кто наименее
разборчив в средствах, быстрее всего пойдет в гору.
     Вот  несколько  примеров  того,  какими  методами  пользовалась царская
полиция.  Это  отнюдь не чрезвычайные или исключительные методы, и они взяты
почти наугад из огромной массы материалов, имеющихся в моем распоряжении.
     В  погожий майский день 1879 года маленькая армия, состоящая из солдат,
казаков  и  жандармов, выступила из города Купянска, Харьковской губернии, с
барабанным  боем,  музыкой,  тамбурмажором  во  главе  и стрелками в хвосте,
словно  шла  она  навстречу  чужеземным  захватчикам.  Но  так как ополчение
находилось  под  начальством прокурора, сразу становилось ясно, что враги, с
которыми  предстояла  схватка,  либо подлинные мятежники, либо подозреваемые
нигилисты.  Первым объектом нападения был Н.А.Богуславский, крупный помещик.
Его  сад  и  владения были окружены кордоном солдат, в то время как прокурор
Мечников  во  главе  отряда  полицейских  и  жандармов  подверг  осаде  дом,
который,  разумеется,  сдался  на  милость  победителя.  После  того  как по
привычке  жандармов  все  было  перевернуто  вверх  дном,  они  с  такой  же
тщательностью   обыскали   сад,   прочесали   дно   пруда   и   не  оставили
необследованным  ни  один уголок в имении. Но обыск не дал никаких плодов, и
им   пришлось   убраться   восвояси  с  пустыми  руками.  Невзирая  на  это,
Богуславского  посадили под домашний арест и дом был оставлен в распоряжении
полиции.
     Затем  отряд  отправился  к  Балавенскому,  мировому судье Сеньковского
уезда,  у  которого  они  вели  себя точно так же, как в первом случае. Но и
здесь   полиция  не  обнаружила  ни  малейших  улик,  чтобы  оправдать  свои
подозрения.  Обыски  были  произведены также в имениях Воронца и Диковского,
богатых   помещиков,   занимавших   государственные   посты,   и  с  тем  же
результатом.  Ничего  подозрительного  не  было обнаружено. Несмотря на это,
Воронца  отвезли в тюрьму и, продержав некоторое время в заключении, выслали
на  Дальний Север, в Олонецкий край. Так он никогда и не узнал, чем заслужил
столь   строгую   кару.   Говорили,   будто  среди  крестьян  о  нем  ходили
подозрительнее слухи.
     Наконец  прокурор  отвел свою армию и уехал, оставив купянских дворян в
крайнем  замешательстве  и в полном неведении относительно причин, вызвавших
внезапные,  непрошеные  визиты  и  последовавшие  за  ними  репрессии.  Да и
усердный  прокурор  на этом не успокоился. Спустя несколько месяцев он снова
посетил  купянских  помещиков  и  действовал  в точности так, как и в первый
раз,  и  с  точно таким же результатом. Но так как от его усердия толку было
мало,   а   шума   много,  то  сочли  необходимым  арестовать  и  выслать  в
административном   порядке   несколько   совершенно   невинных  людей.  Ибо,
руководствуясь  принципом, что нельзя возлагать на человека вину, прежде чем
она  доказана,  мы вправе предположить, что, раз эти бедняги не были преданы
суду  и не обвинялись ни в каких определенных нарушениях, они были абсолютно
невинны.
     С  Кончаловским,  мировым судьей в Екатеринославской губернии, прокурор
был  более удачлив. Полиция нашла в его доме рукописный экземпляр речи Петра
Алексеева  на  "процессе  50-ти".  За  это  преступление судья был выслан на
Крайний Север, в Архангельск.
     Вся  эта  история  в Купянском уезде, порожденная необычайной служебной
рачительностью   прокурора   Мечникова,   оставалась   тайной,  пока  ее  по
неосторожности  не  выдал  один  из  его  подчиненных. Дело было так: в 1874
году,  то есть пять лет назад, был арестован один из первых борцов революции
-  Лев  Дмоховский.  Он был присужден к восьми годам тяжелых каторжных работ
за  напечатание в подпольной типографии двух социалистических брошюр. Но при
аресте  Дмоховского  была  захвачена  только  часть  шрифтов  и типографских
станков,   остальное   он  либо  уничтожил,  либо  надежно  спрятал.  Теперь
выяснилось,  что  Дмоховский  тоже  купянский  помещик  и  сродни  некоторым
местным  дворянам.  Поэтом