в  и молчалив. Оршин, познакомившийся с ним ближе в дороге и очень к
нему   привязавшийся,  сказал,  что  Подкова,  после  того  как  выскажется,
напоминает разряженную электрическую иглу.
     Ссыльные  расстались  лишь  поздно  ночью.  Но так как новоприбывшие не
успели  еще  рассказать  всех  новостей  и  не исчерпали всего своего запаса
предположений,  мнений и догадок, то коммуны, большие и малые, завладели ими
точно  военнопленными  и  увели  к  себе.  Однако  распределение происходило
полюбовно, и каждая коммуна получила своего гостя.
     Но что представляет собой коммуна? - спросит меня читатель.
     Коммуна  -  это  обычное  явление в русской студенческой жизни. Во всех
университетах    и   высших   учебных   заведениях   большинство   студентов
устраиваются  группами  по  восемь - двенадцать человек. Они сообща нанимают
комнаты,  имеют  общую кассу и живут вместе в полном братстве. Каждый вносит
в  кассу  все,  что  получает из дома или зарабатывает уроками, не зная и не
думая  о  том,  вносят  ли  его  товарищи  больше или меньше, чем он. Только
благодаря  такой  системе  множество  бедных  студентов получают возможность
учиться  в столице и существовать, часто на весьма скромные средства. Но как
бы  полезна  ни  была такая взаимопомощь для русских студентов, для ссыльных
она  является  просто вопросом жизни и смерти. Не будь братского объединения
и содружества, сотни ссыльных ежегодно погибали бы от голода и лишений.


x x x

     Если   бы   царское  правительство  так  не  одурело  от  страха,  оно,
разумеется,  прекратило  бы  свои гонения на "подозрительных" и ссылку их на
гибель в такие дыры, как Городишко.
     Представьте  себе  город,  население  которого составляет "около тысячи
жителей",  обитающих  в  ста  пятидесяти  -  двухстах домиках, расположенных
двумя  рядами вдоль реки и образующих единственную улицу. Домики разделяются
короткими  переулочками,  ведущими к лесу и реке. Все домишки деревянные, за
исключением  церкви,  построенной из кирпича. Если вы влезете на колокольню,
чтобы  обозреть окрестности, то увидите по обе стороны далеко простирающиеся
густые  сосновые  леса  с  широкими  прогалинами  у  реки,  где  чернеют пни
вырубленных  деревьев.  Если  время  зимнее,  вам  незачем  подниматься  так
высоко,  ибо  вы  заранее знаете, что увидите лишь бескрайний снежный океан,
по  холмистой поверхности которого чаще бегут голодные волки, чем самоедские
сани.  В  этом  суровом  климате,  почти  за  полярным  кругом,  о  сельском
хозяйстве  нечего  и  помышлять.  Хлеб  привозится  издалека  и потому очень
дорог.  Местные  жители  занимаются  рыболовством, охотой и обжиганием угля;
лес  и  река  служат  единственными  источниками  их  существования. Из всех
обитателей  Городишка, наверное, не более десятка умеют читать и писать, это
чиновники,  да и те наполовину из крестьян. В этой ледяной пустыне не тратят
время  на  бюрократические  формальности.  Если  бы  вам  вдруг понадобилось
обратиться  к  главному  из  местных начальников, вам, вероятно, сказали бы,
что  он  уехал  с  товарами,  так  как  одновременно  исполняет  обязанности
возницы.  Когда  он  через  две-три  недели вернется домой и своими большими
толстыми  пальцами подпишет ваши бумаги, то после этого с удовольствием и за
скромное вознаграждение отвезет вас в нужное вам место.
     У  этих  чиновников умственный горизонт ненамного шире, чем у окрестных
крестьян.   Ни  одного  образованного,  культурного  человека  не  заставишь
служить  в  такой  глухой  дыре.  Местные  чиновники  -  люди либо никуда не
годные,  либо  они  попали  сюда в наказание, так как служба здесь и для них
самих  не  что  иное,  как  ссылка.  А  если среди них окажется какой-нибудь
честолюбивый   молодой  карьерист,  он  тщательно  будет  избегать  общества
ссыльных,  ибо добрые отношения с политическими партиями непременно навлекут
на него подозрения начальства и испортят всю его будущность.


x x x

     В  течение  первых десяти - двенадцати дней новоприбывшие еще не успели
найти  себе  постоянное  жилье. Их новые друзья хотели ближе познакомиться с
ними,  да  и сами они хотели лучше узнать старожилов. Так они и жили сначала
в  одной  коммуне,  потом  в  другой,  переходя  с места на место и живя где
придется.  Через  некоторое  время  трое из них - Лозинский, Тарас и Оршин -
вместе  с  одесситом  Урсичем  образовали  собственную  коммуну.  Они наняли
маленькую  квартирку,  каждый  по очереди занимался стряпней, и всю домашнюю
работу они, разумеется, делали сами.
     Первый  и самый трудный вопрос, вставший перед ними, естественно, был о
хлебе  насущном.  Именно в связи с этим вопросом Тарас приобрел дурную славу
у  местной  полиции.  Ссыльные привезли с собой, как им казалось, достаточно
денег,  чтобы  прожить до получения пособия. Но власти обманули их, заставив
уплатить  из  собственного  кармана дорожные расходы до Городишка. А так как
весь   их  капитал  находился  в  руках  старшего  жандарма,  они  не  могли
воспротивиться  неожиданному вымогательству. Когда Урсич услышал об этом, он
попытался  утешить  своих  новых друзей, рассказав, что в кадетском корпусе,
где  он  учился,  с  кадетами поступили еще хуже. По окончании курса каждого
выпускника  обязали  уплатить  двадцать  пять рублей за розги, поломанные на
нем  за  годы  учения.  Но  этот  анекдот,  хоть  и забавный, не мог утешить
пострадавших.  Тарас  был  просто  в  ярости;  если  бы  он только знал, что
жандармы  сыграют  с  ним  такую штуку, кричал он, то, чем отдавать полиции,
лучше выбросил бы свои деньги в море.
     Новоприбывшие  оказались в крайне бедственном положении. У некоторых не
было  даже  необходимой  одежды.  Ведь  их  арестовали  там, где они как раз
находились,  -  в ряде случаев прямо на улице - и тут же отправили в тюрьму;
некоторых  выслали,  не  дав  даже  времени  приготовиться к путешествию или
проститься  с  друзьями.  Так  случилось  и  с  Тарасом.  Товарищи  ссыльные
предоставили  в  его  распоряжение  свои  скудные  кошельки,  но  он наотрез
отказался воспользоваться их добротой.
     - Вам  самим  нужны  эти  деньги, - сказал он. - Правительство насильно
завезло  меня  сюда,  лишив  средств к существованию, стало быть, оно должно
меня кормить и одевать. Я и не думаю избавлять его от этого.
     Не  проходило  дня,  чтобы  он  не отправлялся в полицию требовать свои
восемь  рублей,  но  всегда  получал  один  и  тот  же ответ: местные власти
снеслись  с  высшим  начальством, но еще не получили распоряжений; он должен
набраться  терпения. Что бы Тарас ни говорил и ни делал, это решительно ни к
чему  не  приводило.  Товарищи  уговаривали  его  отказаться  от  дальнейших
тщетных  попыток,  так  как его приставания к властям только восстанавливают
их против него. Но Тарас и слышать об этом не хотел.
     - Нет,  они  должны  вернуть  мои  деньги!  -  были единственные слова,
которыми он удостаивал своих товарищей в ответ на их дружеские увещевания.
     Однажды  после  полудня,  когда  ссыльные,  как  обычно, отправились на
прогулку,  Тарас  тоже  вышел,  но  он  был  так странно одет, что ребятишки
побежали  за  ним  следом,  а  весь  городок заволновался. Тарас был в одном
нижнем  белье,  а  поверх  белья  накинул одеяло. После того как он раз пять
прошелся  взад  и  вперед  по  единственной улице города, перед ним предстал
исправник, которому уже успели сообщить потрясающую новость.
     - Господин  Подкова, да что же такое вы делаете! - вскричал исправник с
негодованием.  -  Подумайте  только!  Образованный  человек  - и устраиваете
публичный скандал. Ведь дамы могут увидеть вас в окна!
     - Я  не  виноват. У меня нет одежды, а я не могу вечно сидеть в четырех
стенах. Это вредно для здоровья. Мне необходимо гулять.
     И  целую неделю Тарас прогуливался в том же наряде, не обращая никакого
внимания  на протесты исправника, пока своим упорством не победил инертность
властей  и  не  добился  своего  скудного  ежемесячного  пособия. Но с этого
времени на него стали смотреть как на "беспокойного" человека.


x x x

     Быстро  промелькнуло  короткое  лето: оно длится в том далеком северном
краю  всего  два месяца. Почти незаметно наступила и прошла осень, затем над
тундрой  воцарилась  долгая  полярная  зима  с  бесконечными  ночами. Солнце
показывалось  на  короткое  время на южном краю неба в виде маленькой дуги в
несколько   градусов  высотой,  затем  заходило  за  длинную  снежную  линию
горизонта,   оставляя  землю  погруженной  в  двадцатичасовую  ночь,  тускло
освещаемую отдаленными бледными отблесками северного сияния.
     Легко  себе  представить,  что  в  эту  пору  ссыльным Городишка жилось
невесело.   Вынужденная   праздность   в   обстановке,   лишенной  чего-либо
заслуживающего  внимания культурного человека, неизбежно губит способности и
притупляет  ум.  Летом  еще  не  так страшно. Можно собирать грибы и ягоды в
окрестных  лесах,  и  начальство изволит смотреть сквозь пальцы на некоторое
нарушение  правил,  запрещающих  ссыльным  выходить  за  черту города. Летом
можно  также читать, что зимой очень трудно. Свечи дороги, а ссыльные бедны,
они  могут  позволить  себе  для  освещения  лишь фитили, плавающие в рыбьем
жире,  или  лучины  из  смолистых  щепок,  но  их  мигающий,  неверный  свет
губительно   отражается   на   зрении.   Для  этих  несчастных  людей  зима,
продолжающаяся  там  три  четверти  года,  поистине  пора бедствий и полного
бездействия  - проклятая пора! Единственный способ убить время - ходить друг
к   другу   в   гости,  однако  в  тех  условиях  это  жалкое  и  совершенно
недостаточное  развлечение.  Правда, ссыльные живут как бы одной семьей. Они
готовы  поделиться  между  собой последней коркой хлеба. Но всегда одни и те
же  лица,  всегда  одни  и  те же разговоры, всегда об одном и том же - в их
жизни  никогда  не  происходит ничего нового, и в конце концов им нечего уже
больше  сказать друг другу. Люди тащатся сначала в один дом, потом в другой,
надеясь  найти  там,  быть  может,  что-нибудь менее скучное и унылое; затем
уходят  разочарованные, чтобы снова повторить свои попытки в другом месте, и
столь же безрезультатно. И так проходят дни, недели, месяцы...
     Однажды  зимним  вечером  группа  ссыльных  собралась,  по обыкновению,
вокруг  самовара,  попивая  чай,  устало  зевая и поглядывая друг на друга в
мрачном  молчании.  Все:  их  лица,  движения,  даже  сама  комната,  тускло
освещенная  единственной свечой в грубо вырезанном деревянном подсвечнике, -
выражало  крайнюю  тоску.  Время от времени кто-нибудь с отсутствующим видом
проронит  несколько  слов. Через минуту или две, когда говоривший уже забыл,
что  сказал,  из  темного угла вдруг доносится еще несколько слов, и наконец
все сообразят, что это ответ на предыдущее замечание.
     Тарас  все  время  молчал. Растянувшись во всю длину на сосновой лавке,
покрытой  сухим  мхом  и  служившей  одновременно  постелью  и  диваном,  он
непрерывно   курил,  следя  с  сонным  видом  за  голубыми  облачками  дыма,
поднимавшимися  над  его головой и исчезавшими во мраке; казалось, он вполне
доволен  этим  занятием  и своими мыслями. Возле него Лозинский раскачивался
на  стуле.  То  ли его раздражало невозмутимое бесстрастие друга, или ему на
нервы  возбуждающим образом действовало северное сияние, но тоска и отчаяние
теснили  ему  грудь.  Этот  вечер ничем особым не отличался от других, но он
казался Лозинскому особенно невыносимым.
     - Господа!   -  воскликнул  он  вдруг  громким,  возбужденным  голосом,
который  своим  тоном,  отличным  от вялого тона других, сразу привлек общее
внимание.  -  Господа, жизнь, которую мы здесь ведем, отвратительна! Если мы
будем  продолжать жить так праздно и бесцельно еще год или два, мы станем не
способны  к  серьезному  труду,  мы  совсем  падем  духом  и  превратимся  в
никчемных  людей.  Нам  надо  встряхнуться,  начать  что-то  делать. А то мы
измучаемся  от  этого  убогого,  жалкого  прозябания,  мы  не  устоим против
искушения  заглушить  тоску  и начнем искать забвения в унизительной для нас
бутылочке!
     При  этих  словах  кровь  бросилась в лицо человеку, сидевшему напротив
него.  Его  называли  Стариком,  и он был старшим в колонии как по возрасту,
так  и  по тому, что ему пришлось выстрадать. Он прежде был журналистом, и в
1870    году    его    сослали    за    статьи,   вызвавшие   неудовольствие
высокопоставленных  лиц.  Но  это  случилось так давно, что он, по-видимому,
уже  и  сам  забыл  подлинную  причину своего изгнания. Всем казалось, будто
Старик  так  и родился политическим ссыльным. Однако его никогда не покидала
надежда,  и  он  постоянно ждал каких-то перемен в верхах, благодаря которым
мог  бы  появиться приказ о его освобождении. Но такого приказа все не было,
и,  когда  ожидание  становилось  нестерпимым, он впадал в полное отчаяние и
неделями  неистово  пил;  друзьям  приходилось  лечить  Старика тем, что его
сажали  под  замок.  После  запоя он успокаивался и в продолжение нескольких
месяцев бывал не менее воздержан, чем какой-нибудь английский пуританин.
     При  невольном  намеке  доктора  Старик опустил голову, но вдруг на его
лице  выразилась досада, будто он сердился на себя за то, что ему стыдно, и,
подняв глаза, он резко прервал Лозинского.
     - Какого же черта нам тут делать, по-вашему? - спросил он.
     Лозинский  на  миг  растерялся.  Он  вначале  не  имел  в  виду  ничего
определенного.  Как  пришпоренный  конь,  он  просто повиновался внутреннему
порыву.  Но  его  смущение  длилось  один миг. В критическую минуту у него в
голове сразу возникали идеи; его и на этот раз осенила счастливая мысль.
     - Что  делать?  - повторил он по своей всегдашней привычке. - Почему бы
нам,  например,  вместо  того, чтобы сидеть здесь как осовелые и ловить мух,
не  приняться  за взаимное обучение или что-нибудь в этом роде? Нас тридцать
пять  человек,  каждый  знает  многое  такое,  что другим неизвестно. Каждый
может  поочередно  давать  уроки  по  своей  специальности. Это заинтересует
слушателей и будет поощрять самого лектора.
     Тут  предлагалось  по крайней мере что-то практическое, и поэтому сразу
же  началось  обсуждение.  Старик  заметил,  что  такие уроки их особенно не
развлекут  и  всем  станет  еще  тоскливее  на душе. Высказывались различные
мнения  за  и  против, и все так воодушевились, что под конец стали говорить
все  сразу,  не  слушая  друг  друга.  Уже  давно  ссыльные  так  приятно не
проводили  вечер.  На  следующий  день предложение Лозинского обсуждалось во
всех  коммунах и было принято с энтузиазмом. Составили план занятий, и через
неделю доктор открыл курсы блестящей лекцией по физиологии.
     Однако  многообещающее предприятие очень скоро рухнуло. Когда в городок
проникли  сведения  о  столь  небывалых  и  любопытных занятиях ссыльных, он
пришел  в  страшное  волнение.  Исправник  послал  за  Лозинским и с большой
важностью  предупредил  его,  что  чтение лекций является нарушением Правил,
строго запрещающих ссыльным заниматься всякого рода преподаванием.
     Доктор  рассмеялся  в ответ и попытался объяснить тупому чиновнику, что
соответствующая  статья  Правил  не касается занятий ссыльных друг с другом.
Если  им  разрешается  встречаться и беседовать, то нелепо было бы запретить
учить  друг  друга.  И  хотя  эта  статья  Правил осталась для исправника не
вполне  ясной,  он  на  этот  раз  все же прислушался к голосу разума или по
крайней   мере  сделал  вид,  что  соглашается  с  доктором.  К  счастью,  у
исправника   служил   секретарем   молодой  парень,  почти  окончивший  курс
гимназии,  и  поэтому на него смотрели в Городишке как на большого грамотея.
Случилось  так,  что  у  секретаря  был  брат,  участвовавший  в "движении",
поэтому  он  втайне сочувствовал ссыльным и всякий раз, когда это было в его
силах,  стремился оказать им добрую услугу. Юноша уже не раз помогал им, но,
по  понятным  причинам, они редко обращались к нему за содействием, и помощь
с  его  стороны  всегда  была  добровольной.  Он и на этот раз заступился за
ссыльных   и  уговорил  сильно  колебавшегося  исправника  удовлетворить  их
просьбу.  Но  они не подозревали, что враждебные силы уже начали действовать
и им грозила новая опасность.


x x x

     В  тот  же  день,  когда  вечерние тени уже опускались на Городишко, то
есть  между  двумя  и  тремя часами пополудни, по единственной улице городка
быстро  пробежала  странная  фигура  и  направилась  к  серому  дому рядом с
церковью.  Фигура  вся  была  покрыта мехом, нижние конечности были скрыты в
огромных  тяжелых  пимах  из  двойного  меха  -  шерстью  наружу  и  шерстью
вовнутрь,  напоминая  медвежьи  лапы.  Тело было закутано в салоп - мохнатую
шубу  из  оленьего  меха, похожую на стихарь, с длинными рукавами и откидным
капором;  руки  упрятаны  в  огромные  рукавицы,  похожие на подковообразные
меховые  мешки.  Так  как  мороз  доходил  до  сорока  градусов и дул резкий
северный  ветер,  то  капор  закрывал  все лицо, и, таким образом, все части
тела  этого  существа  -  голова,  руки  и  ноги  -  были покрыты коричневой
шерстью,  и  оно  походило  скорее  на  зверя,  пытающегося ходить на задних
лапах,   чем  на  человека,  а  если  бы  оно,  кроме  того,  опустилось  на
четвереньки,  иллюзия  была  бы полная. Но так как фигура представляла собой
одну  из самых элегантных красавиц Городишка, подобное предположение было бы
несколько  нелюбезным,  если  не  сказать больше. Эта дама была не кто иная,
как жена местного судьи, и отправилась она с визитом к попадье.
     Достигнув  серого  домика,  она  вошла  во  двор  и быстро поднялась на
крыльцо.  Здесь  она  откинула  капор,  открыв  широкое  лицо  с квадратными
челюстями  и с глазами столь же прозрачно-голубыми, как у рыб здешнего края,
одновременно  она  энергично  отряхивалась,  как  собака,  вылезшая из воды,
сбрасывая  снег, покрывавший ее меха. Затем она поспешила в комнаты и, найдя
попадью дома, сняла верхнюю одежду; подруги обнялись.
     - Слышала,  матушка,  что  студенты  затеяли?  -  возбужденно  спросила
судейша.
     На  Дальнем  Севере  политических  ссыльных  всех без различия называют
"студентами", хотя настоящих студентов среди них не более четвертой части.
     - Ах,  не  поминай  их  к  ночи!  Я  так боюсь, что они сыграют со мною
какую-нибудь  штуку,  и  всякий  раз,  когда  встречаюсь с ними на улице, не
премину  перекреститься  под  салопом. Ей-богу, правда. Только это и спасало
меня до сих пор от лиха.
     - Боюсь, что это больше не поможет.
     - Ах, пресвятая богородица! Что ты имеешь в виду? Я прямо вся дрожу!
     - Садись,   матушка,  все  тебе  расскажу.  Намедни  Матрена,  рыбница,
приходила  ко  мне  и  про все мне поведала. Ты знаешь, Матрена сдает им две
комнаты,  и вот она подслушала в замочную скважину. Не все она поняла, ты же
знаешь,  какая  она  дура, но все-таки поняла достаточно, чтобы об остальном
можно было догадаться.
     После  этого  судейша  со  множеством  возгласов,  оханий и отступлений
повторила  все  те  ужасы,  какие узнала от любопытной рыбницы, а остальное,
конечно, добавила от себя.
     Студенты,  мол,  задумали  дьявольское  дело:  хотели захватить город и
всех,  кто  в  нем  находится,  но,  так как это им не удалось, они теперь в
ярости.  Доктор - этот поляк - у них коновод. А поляки ведь способны на все.
Вчера  он  собрал  их  всех  в своей комнате и показывал им такие страсти! И
говорил им такое, такое! У тебя бы волосы дыбом встали, кабы услышала!
     - Ах, святые угодники! Рассказывай скорее, не то помру со страху!
     - Он показывал им череп - череп мертвеца!
     - Ой! Ой!
     - А  потом показал им книгу с красными картинками, да такими страшными,
что ты бы вся похолодела.
     - Ой, ой, ой!
     - Но  ты послушай, тут было еще