у  прокурор  Мечников,  обдумав дело "тем, что ему
угодно  было  называть своим умом"*, пришел к выводу, что недостающие шрифты
и  станки  спрятаны в одном из имений Купянского уезда. Отсюда вся эта помпа
и  военный  парад,  зловещие  налеты, домашние обыски, прочесывание прудов и
все  остальные  меры,  которые  и  удивили и позабавили окрестных крестьян и
других жителей округи.
     ______________
     * Рич. Бетлл, Барон Вестбюри. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

     Согласно  другой  версии,  -  в  стране,  где печать связана по рукам и
ногам,  слухи,  естественно,  заменяют собой новости - у прокурора Мечникова
были   старые   счеты   с   купянским   дворянством   и   он  воспользовался
представившимся  случаем,  чтобы  им  отплатить,  а  исчезнувшие шрифты были
только предлогом.
     Весьма   характерная  история  произошла  в  августе  того  же  года  в
Черниговской  губернии.  К  земскому врачу Ф., в Борзненском уезде, приехала
госпожа  Б.,  жена  члена  киевского  суда,  женщина из общества, принятая в
салоне   черниговского  губернатора.  Ее  сопровождали  лакей  и  горничная.
Немедленно  по  прибытии  госпожи  Б.  хозяин дома, как полагается, довел об
этом  до  сведения  урядника  и показал ее бумаги - паспорт, выданный мужем,
судьей,  и  удостоверение,  подписанное председателем киевского суда. Доктор
Ф.  упомянул также, что даму сопровождают лакей и горничная, но их бумаги по
оплошности  остались  в  Киеве,  откуда он предложил их затребовать. Однако,
так  как  дама собиралась оставаться у доктора всего несколько дней и он мог
лично   поручиться   за  ее  благонадежность,  урядник  счел  это  излишним.
Представьте,  как все были поражены, когда три дня спустя в дом врача явился
пристав  и  захотел  поговорить  с госпожой Б. Полагая, что пристав ошибся и
ему  нужен  доктор Ф., дама послала сказать через горничную, что доктора нет
дома.  Но  пристав настаивал, чтобы его приняла госпожа Б. Поэтому она вышла
к  нему  в  дурном  расположении  духа  и спросила, почему он позволяет себе
докучать   ей.   Вместо   того   чтобы   извиниться,   пристав   назвал   ее
"подозрительной  личностью"  и  подверг домашнему аресту. Он арестовал также
ее лакея и горничную и отвел их в борзненскую тюрьму.
     Подлинной   и  единственной  причиной  такого  поведения  было  желание
пристава  Ковалевского  отличиться  и  превзойти  своего сослуживца пристава
Маклакова,  чье усердие в производстве арестов было вознаграждено одобрением
начальства,   быстрым  продвижением  по  службе  и  значительным  повышением
жалованья.   В   официальном   донесении,  посланном  борзненским  приставом
начальнику  киевской  полиции, указывалось, что причиной ареста госпожи Б. и
ее  прислуги  явилось  то  обстоятельство,  что  она  прибыла  в  Борзну без
документов  и  что,  по  слухам,  она  держит в Киеве, на Крещатике, магазин
дамских  шляп  с  целью  лучше  замаскировать  свое  участие в революционных
заговорах.  А  так  как модистки и продавцы, как хорошо известно, все тайные
нигилисты,  мнимые  лакей и горничная, как и их так называемая хозяйка, были
посажены  под  арест.  Через  несколько дней, когда паспорта были проверены,
личность  дамы  доподлинно  установлена  и  все  оказалось в полном порядке,
арестованные  были  освобождены "с незапятнанной репутацией". Но разумеется,
они  не  получили  возмещения  за  свое  ничем не оправданное содержание под
арестом, а пристав - никакого порицания за свое грубое поведение.
     Анри   Фарино,   представителю   весьма   солидной  французской  фирмы,
приехавшему  в Клинцы, промышленный город Московской губернии, исключительно
по  делам,  случилось встретиться в доме нотариуса Шеловского, у которого он
остановился,   с  начальником  местной  полиции,  и  он  был  ему  формально
представлен.  По какой-то неизвестной причине начальник полиции перед уходом
попросил  у  хозяина  дома  паспорт француза. Документ, выданный Французской
республикой    и    завизированный    в    Петербурге    и   у   московского
генерал-губернатора,  оказался безупречно правильным. Несмотря на это, багаж
господина  Фарино  был  тщательно осмотрен, деньги отняты и письма взяты для
проверки,  а  его  самого  обыскали  и  посадили под арест. Только благодаря
ходатайству  господина  Зубцеловского и профессора Ярославского лицея Исаева
удалось  добиться  его  освобождения  на  поруки,  а  через  несколько  дней
французский  консул исхлопотал в Москве распоряжение о возвращении господину
Фарино его имущества и о полной его реабилитации.
     Такими  примерами  можно  заполнить  целые  тома.  Примечательно, что в
каждом  приведенном  мной  случае инициатива исходила от полиции. Случаи же,
когда  полиция  была  поднята  на  ноги  доносами  личных  врагов  и  всяких
осведомителей,  еще  гораздо многочисленнее и возмутительнее. Самые низкие и
презренные  личности,  сущие  подонки общества, которым и под присягой никто
бы  не  поверил,  имеют  полную  возможность  тайными  обвинениями и лживыми
разоблачениями  насытить  злобу,  порожденную  завистью,  или  отплатить  за
воображаемые  обиды.  Ни  один  донос, кто бы его ни послал, не остается без
последствий.  Стоит  только  уволенной  вами  кухарке  или вороватому слуге,
которого  вы  пригрозили  отдать под суд, заявить, что вы социалист, и у вас
немедленно  произведут  ночной  обыск. У вас есть соперник, досаждающий вам?
Прежний  друг,  которому  вы хотите подложить свинью? Вам нужно лишь донести
на  него  полиции.  Когда  правительство  в  период умственного просветления
учредило  так  называемую  сенаторскую  ревизию,  оно было поражено огромным
количеством   выплывших   ложных   доносов,  имевших  вопреки  их  обманному
характеру  самые  гибельные  последствия  для  несчастных  жертв. Тогда было
объявлено,  что министр предаст всех этих клятвопреступников и лжесвидетелей
суду.  Но времена изменились. Наступила реакция, и при режиме графа Толстого
были  оставлены все надежды на реформы, забыты добрые решения и сонму шпиков
и доносчиков позволено продолжать свое грязное дело.
     Осведомители  не  обязаны даже сообщать свое имя. Анонимный донос имеет
точно  такое  же  хождение,  как  правильно  подписанное  обвинение. Полиция
начинает  действовать,  и,  как правило, производятся ночная облава и обыск.
Следующие  шаги  зависят  от  того,  будут  ли  обнаружены  компрометирующие
бумаги, или от фактов, которые могут показаться жандармам подозрительными.
     Полиция   не   считается   ни   с   чем  -  ни  с  численностью  людей,
подвергающихся  репрессиям,  ни  с  личностью  человека.  На Кавалергардской
улице  в  Петербурге,  недалеко  от Таврического сада, стоит дом, занимающий
почти  целый квартал. В этом пятиэтажном здании множество маленьких квартир,
и  обитает  в  нем,  должно  быть,  не менее тысячи человек. Многие жильцы -
студенты-медики,  прикрепленные  к  близлежащей Николаевской больнице. И вот
до  полиции  дошли  смутные слухи, будто в этом человеческом улье скрываются
опасные  преступники  и,  возможно,  тайно  подготовляется  заговор  с целью
ниспровержения  существующего  строя. Немедленно был устроен налет. Глубокой
ночью  все  здание,  обширное,  как  хлопчатобумажная фабрика, было оцеплено
батальоном  пехоты  и  равным  количеством жандармов. Последние, разбитые на
отряды  по  три  и  четыре  человека,  прорвались  в коридоры, на лестницы и
лестничные  площадки.  Оттуда  они  делали облаву налево и направо; у многих
дверей  сразу  кричали:  "Откройте, полиция!" Паника охватила дом, как пламя
пожара.  Через  несколько  минут  жильцы  уже  были на ногах и во всех окнах
горел  свет.  Охрана,  поставленная  у  каждой  двери,  держала  жильцов под
арестом,  пока  не наступала их очередь. Обыски производились одновременно в
двенадцати  квартирах  равным  числом  полицейских  групп,  и эта инквизиция
продолжалась  до  тех  пор, пока все здание не было досконально обследовано.
Ничего  не  обнаружили,  но  полиция,  не  желая  уходить  с пустыми руками,
прихватила  с  собой  несколько  пленников,  которые  через  пару  дней были
отпущены домой.
     Это   далеко   не   единственный  случай  такого  рода.  После  крупных
покушений,  и  особенно  после первого и последнего, самым серьезным образом
предлагалось   обыскать   каждую  квартиру  в  Петербурге.  Такой  план  был
невыполним  -  это  невозможно  физически, но на многих петербургских улицах
фактически  производились  обыски  из  дома  в  дом и из конца в конец. Один
жилой  квартал  был  окружен  целым  полком  солдат,  которые  задерживали и
арестовывали  каждого,  кто пытался выйти из дома или войти в него. Пока это
происходило   снаружи,   жандармы   хозяйничали  внутри.  Покончив  с  одним
кварталом,  они  направлялись  в  другой  и повторяли свою операцию, пока не
прочесали всю улицу.
     Нагрянуть  во  мраке  ночи,  вторгнуться  наподобие  грабителей  в дома
мирных  граждан,  обшарить их жилища и нагнать страх на детей - все это было
порождено  самим  произволом деспотизма. Система была в равной мере нелепа и
скандальна.  Обыски были бесполезны. Налетчики ничего не находили, ибо, если
их  ожидали  -  иногда  о  предстоящем  приходе  полиции  кто-то таинственно
сообщал заранее, - принимались меры, делавшие их поиски бесплодными.
     Судейкин  это  понимал. После его прихода к власти обыски прекратились,
может  быть  потому,  что с этого времени уже не было крупных покушений. Тем
не  менее  тот  факт,  что  эта  система существовала и с таким ожесточением
проводилась  в жизнь, весьма характерен для методов царского правительства и
для    взглядов   тех,   кто   якобы   руководствуется   высоким   принципом
"неприкосновенности   жилища".   Их  судят  по  безошибочному  мерилу  -  их
действиям;  для  них  святость  очага человека, покой его жилища не достойны
никакого  уважения.  От  полицейских  налетчиков  никто и не ждет, чтобы они
думали   о  зле,  которое  причиняют  мирным  гражданам;  так  от  охотника,
разгоряченного  преследованием  зверя, не ждут, чтобы он замечал, что топчет
траву или отбрасывает ногой кусты ежевики.
     Весьма  примечательно  также,  что право домашнего досмотра принадлежит
различным  органам  полиции, действующим независимо друг от друга. На тот же
дом  в тот же день иногда делались по два, по три и даже четыре налета. Хотя
и  верится с трудом, но это совершенная правда. Весной 1881 года в Кларенсе,
на   берегу  Женевского  озера,  пребывала  русская  дама,  вдова  статского
советника  Р.,  женщина  лет  сорока,  мать  четырех детей. Во время паники,
начавшейся  после 13 марта, к этой даме на протяжении двадцати четырех часов
полиция  приходила  семь  раз.  Семь  раз  в течение одних суток она слышала
страшный  крик:  "Откройте,  полиция!";  семь раз ее квартиру переворачивали
вверх дном и сама она подвергалась величайшим испытаниям.
     "Это  было  больше, чем я могла вынести, - говорила она потом. - У меня
четверо детей, поэтому я покинула Петербург и приехала сюда".
     Можно  подумать, что госпожа Р. была серьезно скомпрометирована или, во
всяком  случае,  что  у  полиции  были  все  основания  подозревать  ее  как
участницу  революционной  борьбы.  Ничуть  не  бывало.  В  этом  случае  она
немедленно  была  бы  заключена  в  тюрьму.  Дама  была  сама  невинность  и
настолько  благонадежна,  что,  когда  она  обратилась  с просьбой выдать ей
заграничный  паспорт  для  поездки в Швейцарию, полиция не чинила ей никаких
препятствий  и  ее  просьба  была  удовлетворена. Семь домашних обысков были
сделаны   на  всякий  случай,  "по  чистому  недоразумению",  как  ей  потом
объяснили.  Недоразумения  такого  рода нередки в России. Со слишком многими
приключалось,  что  их  арестовывали  по  ошибке,  ссылали по недоразумению,
держали  много  лет  в  тюрьме  зря.  Все  это случалось. Я расскажу об этом
больше  в  одной  из  следующих глав. Такие факты достаточно хорошо известны
русским  людям,  и,  когда  полиция  ограничивается только непрошеным ночным
визитом  и  обыском  в  нашем  доме,  мы  почитаем за счастье, что так легко
отделались.
     То,  как  по  отношению  к гражданам царской России соблюдается принцип
неприкосновенности  жилища,  очень  удачно  изобразил в одной сценке великий
русский сатирик Салтыков-Щедрин.
     Глумов говорит:
     - ...знаете  ли,  о  чем я мечтаю? Нельзя ли нам, друзья, так наше дело
устроить,  чтобы  обывателю  даже  приятно было? Чтобы он, так сказать, всем
сердцем, чтобы для него это посещение...
     - Все равно что гость пришел...
     - Вот-вот-вот! Да и гость-то чтоб дорогой, желанный.
     - А ежели действие происходит ночью?
     - Так  что  ж,  что  ночью? Проснется, докажет свою благопристойность и
опять  уснет!.. Знаете ли, что я придумал, друзья?.. Чтобы у каждой квартиры
два ключа было: один - у жильца, а другой - в квартале!
     Один из друзей запротестовал:
     - А ежели, позволю вас спросить, в квартире-то касса находится?
     - Так что ж что касса! Мы - божьи, и касса наша - божья!
     - Ну нет, с этим позвольте не согласиться! Мы - это так! Но касса!!


                                 Глава XII

                      ДОМ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ*

     ______________
     * См. следующую главу. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

     Но  вернемся к нашей героине, которую мы оставили под конвоем жандармов
на пути в тюрьму.
     Из  угла  кареты,  куда  ее  втолкнули, она выглядывает в окошко поверх
задернутых  занавесок.  Несмотря  на  ранний  час,  на  улице  уже  начинают
появляться  люди.  Девушка  кажется  спокойной  и  покорной своей судьбе, но
взгляд  ее задерживается на каждом предмете, встречающемся по дороге, словно
она  никогда  больше  его  не увидит. Несмотря на внешнее спокойствие, ее ум
работает  с  лихорадочной  быстротой. Через полчаса, а может быть скорее, за
нею   закроются  ворота  тюрьмы.  Ей  придется  подвергнуться  допросу.  Это
несомненно.  Но  в чем ее обвиняют, что может полиция иметь против нее? В то
время,  как  колеса  громыхают  по  булыжной  мостовой  и  ее  глаза все еще
прикованы  к  окошку  кареты,  она  обращает  свой  мысленный  взор внутрь и
допрашивает  себя  перед  судом  собственной совести. Ей только восемнадцать
лет,  и  она  всего  несколько  месяцев  живет  в  Петербурге, куда приехала
учиться.  Это  не  долгий  срок,  но  достаточный, чтобы совершить несколько
тяжких  проступков  и нарушений. Бедняжка! Во-первых, она дружит с неким Н.,
бывшим  студентом,  а  теперь  пылким революционером, ревностно занимающимся
пропагандой  среди  крестьян.  Он ее друг детства. Когда она жила в деревне,
он  иногда  писал  ей,  и  вот  одно  из  его  писем она только что пыталась
уничтожить.  В  Петербурге  они  изредка  встречались.  Она  познакомилась с
несколькими  друзьями  Н.,  разделявшими  его  воззрения.  Среди  них была и
молодая  девушка  В.,  которая  относилась  к ней с душевной добротой, и она
отвечала  ей  тем  же.  Однажды, когда ее подруга ждала прихода полиции, она
взяла  на  хранение  пачку  запрещенных  книг.  В  другой раз она взяла у В.
нелегальную  брошюру для студентки, с которой вместе училась. И наконец, она
разрешила  В.  воспользоваться  ее  адресом  для  своей  переписки.  Все это
серьезные  преступления, и, если они стали известны полиции, она погибла! Но
жандармы   не  могут  все  знать.  Это  маловероятно.  Однако  кое-что  они,
по-видимому,  все  же  знают или подозревают. Как много и что именно? В этом
все дело.
     Тут  думы  нашей  пленницы были прерваны. Карета внезапно остановилась,
и,  выглянув  в окошко, она увидела четырехэтажное здание, изящное и строгое
по   своему   архитектурному   стилю.   Это  дворец  новой  инквизиции.  Дом
предварительного  заключения.  Как  хорошо  знаком  ей  лицемерный вид этого
здания  с  длинными  рядами  высоких  и  красиво  изогнутых  сводчатых окон,
скрывающих,  словно  сомкнутые  каре  солдат  при  казни,  ужасы, творящиеся
внутри!  Как  часто  останавливалась  она  перед  этим  двуличным  домом,  с
удивлением  и  скорбью  думая  о  тех  несчастных,  которые томятся за этими
стенами  из  полуобтесанного  камня.  Кто  бы мог подумать, что ей так скоро
придется разделить их участь!
     Девушка   выходит   из   кареты   и   с  серьезным,  озабоченным  лицом
приближается   к  величественным  воротам,  напоминающим  врата  прекрасного
храма.  Они  как  раз  так  высоки,  что под ними свободно пройдет колесница
осужденных,  которых снарядили на тюремном дворе в их последнее путешествие.
Бесшумно  отворяется  калитка в массивных темных воротах, и часовой, человек
богатырского  роста,  так  же  легко  управляющийся  со  своим ружьем, как с
камышовой  тростью,  кажется  безжизненным,  как  каменные  тумбы  по  обеим
сторонам  въезда. Загремели засовы; калитка запирается. Кто знает, когда она
снова отворится, чтобы ее выпустить?
     Девушку  ведут  в  канцелярию.  Записывают  ее  имя,  возраст и внешние
приметы. Затем снизу раздается голос:
     - Примите номер Тридцать девять!
     - Есть принять номер Тридцать девять! - отвечает голос сверху.
     Номер  Тридцать девять под охраной тюремного надзирателя поднимается по
лестнице.  На одной из площадок ее передают другому надзирателю, и тот ведет
ее в камеру под номером 39.
     С  этой  минуты камера становится всем миром узницы. Маленькая каморка,
но  чистая  и аккуратная, четыре шага в ширину и пять в длину. Прикрепленная
к  стене  опускающаяся кровать, столик, тоже прикрепленный к стене, табурет,
газовый  рожок,  раковина с краном. Она рассматривает все это с любопытством
и  даже  с  чувством  приятной  неожиданности.  В  конце концов, черт не так
страшен,  как  его малюют. Едва она окончила осмотр камеры, как с удивлением
услышала  странные  звуки  -  таинственное  постукивание,  раздававшееся как
будто  из  стены. Прижав к ней ухо, она слушает, затаив дыхание. Стук хотя и
слабый,  но  явственный.  Удары  следуют  один  за  другим не с механической
регулярностью,   а   в   определенном   ритме  и  с  размеренностью,  словно
вдохновленные  разумным  существом  и  таящие  в  себе  какой-то сокровенный
смысл.  Но  что  означает  это  странное  постукивание?  А!  Она  поняла. Ей
приходилось  слышать,  что  заключенные  в  тюрьмах  иногда сообщаются между
собой  посредством  перестука - по образцу дроби телеграфной азбуки. Стучит,
должно  быть, сосед, ее товарищ по несчастью, и он хочет поговорить с нею. С
благодарностью  и  сочувствием  она  постучала  несколько  раз  в  ответ.  В
следующую  минуту,  к  величайшему  ее  изумлению, стук слышится уже со всех
сторон.  В противоположной стене раздается несколько громких, резких ударов,
словно  тот,  кто  стучит,  весь кипит от нетерпения или гнева. Там, значит,
находится  еще  один  страдающий  собрат,  нуждающийся в утешении! Когда она
подняла  руку,  чтобы  ответить,  снизу  донеслись  новые  удары,  такие  же
ритмичные,  но  более  звонкие, - их проводником служит водопроводная труба.
Затем  сверху,  как эхо, прозвучали такие же сигналы. Каморка вся огласилась
этими  отрывочными  звуками, словно шла игра в крикет или будто таинственные
существа,   в   которых   верят   спириты,  выстукивали  свои  донесения  из
потустороннего мира.
     Первым  чувством  узницы  был  страх.  Значит,  в  этом  зловещем  доме
заключенные  находятся  повсюду:  и  над  нею, и под нею, и справа, и слева.
Неужели  она  лишь  одна из многих в толпе несчастных? Но вскоре ею овладела
досада,  страстное  сожаление,  что  ей прежде не приходило в голову изучать
тюремную   азбуку.   Не  понимая  смысла  постукивания,  которое  продолжало
раздаваться в ее камере, она почувствовала стыд, почти отчаяние.
     Что  значат  эти  звуки?  Что  хотят  ей  сообщить невидимые соседи? Не
расшифровав   их   стука,   она   не   могла  ничего  ответить.  Мало-помалу
постукивание  прекратилось,  и