введены для посещений их любящих
жен,  последовавших  за  ними  в  эту  далекую, унылую страну. Больным стало
труднее  попасть  в  больницу.  Но  самым  мучительным  для заключенных было
лишиться единственного утешения, которое давал труд.
     Им  запретили  работать на промыслах. Весной 1882 года им было отказано
в  этой  великой  привилегии  -  мера,  сделавшая их участь еще горше. Самый
тяжкий  труд,  даже  работа  в  рудниках,  -  более  легкое  наказание,  чем
неподвижное,   томящее  однообразие  их  жизни  в  четырех  стенах  острога.
Физическая  работа  не  только была полезна для здоровья, но благодаря ей не
так  медленно и тоскливо текло время. Однако все усилия заключенных добиться
допущения  к каторжной работе, несмотря на то что они были приговорены к ней
судом,  оказались  тщетными.  Казалось,  царские власти были полны решимости
заморить  их,  заставить  погибнуть от недостатка воздуха и движения, как их
товарищей  в  каторжных  централах.  Если  вспомним,  что  большинство  этих
страдальцев  были  осуждены  на  очень  длительные сроки каторги - двадцать,
тридцать  и  даже сорок пять лет, то легко себе представить, как глубоко они
тосковали  по  свободе,  как страстно мечтали о побеге. Неудивительно, что с
этого  времени  попытки  к бегству участились. Как тюремщики расправлялись с
заключенными за эти попытки к бегству, мы расскажем в следующей главе.


                                 Глава XXI

КРУГОВАЯ ПОРУКА

     В  ночь  на  1  мая 1882 года стражники политической тюрьмы Нижняя Кара
заметили  человека,  вылезавшего  из окна мастерской, выходящего в поле. Они
дважды  стреляли  в него, но оба раза промахнулись. Подняли тревогу, сделали
проверку.   Оказалось,   что  восемь  человек,  среди  них  Мышкин,  бежали.
Извещенный  по  телеграфу о случившемся, министр внутренних дел рассвирепел;
губернатор  Забайкалья  генерал  Ильяшевич  даже  испугался,  что немедленно
слетит  со  своего  поста за притупление бдительности. Только за десять дней
до  этого  он  обследовал  тюрьму вместе с членом Сената Галкиным-Врасским и
сообщил  в  Петербург, что там все в полном порядке. Дрожа за свои должности
и   спасая   репутацию,   местные   власти   решили   спровоцировать  "бунт"
заключенных,  затем  этот  "бунт"  "подавить"  и  таким  путем искупить свою
нерадивость,  приведшую  к  побегу  политических каторжан. Тогда можно будет
оправдаться  тем,  что  тюремные  правила, дескать, недостаточно строги и за
такими непокорными арестантами надзор должен быть гораздо беспощаднее.
     4  мая  заключенным  без  дальнейших  объяснений  было приказано обрить
головы.  Они  возразили,  что,  согласно  правилам,  им разрешается не брить
волос,  а  так как правила предписаны министром внутренних дел, то только он
один, а не начальник тюрьмы имеет право их изменять.
     6  мая  политическим  каторжанам официально объявили, что с ними больше
не  будут грубо обращаться, все остается по-старому и они могут успокоиться.
Так  прошло  пять  дней,  и заключенные начали забывать об инциденте. Но они
считали  без  хозяина.  На  11  мая  был назначен "бунт" и его "подавление".
Около   трех  часов  утра  шестьсот  казаков  под  началом  самого  генерала
Ильяшевича  и  его помощника полковника Руденко окружили тюрьму, поставили у
всех  выходов  часовых,  а  главным  силам отдали приказ броситься на спящих
узников, которых, кстати сказать, было всего восемьдесят четыре человека.
     Их  вытащили  из  кроватей и стали обыскивать. Перерыли все до мелочей;
книги,  одежду,  гребенки,  щетки хватали и бросали как попало в угол. Затем
заключенным  приказали  надеть  арестантскую  одежду и вывели во двор. Здесь
двадцать  семь  "подстрекателей"  и  "зачинщиков бунта" схватили и отправили
под  конвоем в Верхнюю Кару, находящуюся в пятнадцати верстах. В продолжение
всего  пути  казаки,  побуждаемые офицерами, грубо измывались и зверствовали
над  каторжанами,  а  когда некоторые пытались защищаться, полковник Руденко
крикнул:  "Свяжите  им  руки  на  спине  и,  если  кто надерзит, ударьте его
прикладом по голове!"
     Между  тем  казаки  мародерствовали в Нижней Каре. Перед тем как начали
"операцию",  полковник  Руденко  обратился  к казакам со следующими словами:
"Если  я  прикажу избивать их - будете избивать. Если прикажу стрелять в них
-  будете стрелять. Если захватите тюрьму, все, что там есть, будет ваше". И
казаки,  одолев  спящих  каторжан,  бросились грабить их имущество. Офицеры,
чтобы  не  отставать  от своих солдат, захватили лучшие вещи, утаскивая даже
столы,  стулья,  табуретки,  сделанные  заключенными  собственными  руками в
подарок своим друзьям.
     Каторжане  остались  в  пустой  камере,  не имея больше никакой одежды,
кроме  серых арестантских халатов. Когда появился помощник начальника тюрьмы
полковник Бутаков, один из заключенных спросил его:
     - Неужели мы останемся в таком положении навсегда?
     - Да,  навсегда!  - ответил Бутаков. - С вами раньше хорошо обращались,
но теперь, после побегов, мы убедились, что ваше поведение...
     На   это   заключенный   Орлов   заметил,  что  тюремная  администрация
спровоцировала  побег,  а  не заключенные и, во всяком случае, несправедливо
заставлять оставшихся страдать за тех, кто бежал.
     Вполне  скромный  и  вежливый  ответ Орлова привел помощника начальника
тюрьмы  в  такое  бешенство,  что он приказал казакам схватить его, избить и
бросить  в  карцер. Несколько товарищей хотели помешать истязанию Орлова, но
он  умолял  их  не оказывать сопротивления казакам. Как только его выволокли
за  дверь,  Бутаков  бросился на него с кулаками, приказав казакам драть его
плетками.
     Вскоре  после  этого  -  заключенные  как  раз  обедали  - появился сам
начальник  тюрьмы. Он оглядел их и крикнул: "Встать!" Некоторые повиновались
недостаточно  быстро.  "Поднимите  их  на  ноги  плетками!"  - снова крикнул
самодур,  и  началось  всеобщее  избиение.  "Вот как нужно их муштровать!" -
сказал  начальник  тюрьмы,  с большим удовлетворением выходя из камеры после
учиненной им расправы.
     В  другой  камере устроили такое же побоище под командованием капитана,
начальника  стражи.  Когда он вошел, студент Бобков лежал на нарах. Капитан,
повернувшись  к  казакам,  приказал  "стащить  его  за  волосы". И так его и
стащили за волосы.
     Родионова,  совсем  еще юношу, избивал сам начальник тюрьмы, а когда он
устал,  то  передал свою жертву казакам, приказав "дать ему столько, сколько
он  может  вынести".  После  этого  Родионова  заточили в карцер на тридцать
суток.
     Это  происходило  в  Нижней  Каре.  Но тем, кого отправили в другие две
тюрьмы,  повезло  не  больше.  Только однажды в тюрьме Верхняя Кара солдаты,
надо  отдать  им справедливость, решительно отказались избивать политических
каторжан.  Но  в  Амурском  остроге  тюремщики  были не менее жестоки, и это
подсказало  Герасимову  следующую остроту: "Нас бьют дважды в день, а кормят
единожды".
     Летом  1882  года  тюрьма Нижняя Кара была перестроена по новому плану.
Большие  общие  камеры  были  разделены  на маленькие клетки, где пять-шесть
человек  спали  на  одних нарах, так тесно прижатые друг к другу, что нельзя
было  сделать  ни  одного движения. Заключенных, ранее рассованных по другим
тюрьмам,  теперь  вернули обратно, кроме четырнадцати человек, отправленных,
как  "подстрекателей",  в Шлиссельбург, и на всех надели кандалы. Троих даже
приковали  цепями  (цепи  скреплялись  заклепками)  к  тачкам,  которые  они
постоянно  должны были таскать за собой. Чтобы сделать побег заключенных еще
труднее  или,  вернее,  чтобы  беглецов  легче было поймать, всем каторжанам
обрили  левую  половину  головы  -  операция,  которую проделали с некоторой
церемонией.  Власти,  видимо,  опасались,  что  такое унижение может вызвать
бунт.  Заключенных по очереди вызывали в контору, и они думали, что их снова
хотят  допросить  о  побеге.  В  конторе  жертву  окружали  солдаты, которые
предлагали  добровольно  подчиниться,  не  то  свяжут  руки  и обреют голову
насильно. В таких условиях никто, конечно, и не пытался сопротивляться.
     Заключенные  сами  выполняли  всю работу в тюрьме: мыли полы в камерах,
стирали свое белье, готовили еду.
     Но  их  ни  на  минуту не оставляли одних, они постоянно находились под
неусыпным наблюдением стражников.
     Как  бы  для  того,  чтобы  наполнить  чашу  страданий  до краев, к ним
поместили уголовника, по имени Циплов.
     Он  несколько  раз передавал письма, которыми обменивались политические
узники,   и   тюремная  администрация  решила,  что  за  этот  проступок  он
заслуживает  их общества. Циплов отнюдь не был в восторге от этой перемены и
умолял  вернуть его к уголовникам. Но у начальника тюрьмы были свои расчеты.
Однажды  Циплова  вызвали  в  контору,  обвинили в каком-то незначительном и
стародавнем  нарушении  дисциплины  и  приказали  его  высечь. Он надлежащим
образом  был наказан под личным наблюдением самого коменданта Калтурина. Что
все  это  означало,  каторжане  очень хорошо поняли. То было предупреждение,
сделанное  в  наиболее  убедительной форме, что политические не будут больше
освобождаться от телесных наказаний.
     Тем   временем   все   беглецы   были   пойманы  (Мышкина  схватили  во
Владивостоке  в  тот самый момент, когда он поднимался на борт американского
корабля,  направлявшегося  в  Сан-Франциско),  и вскоре прошел слух, что они
будут  публично высечены. Переполненная чаша страданий хлестнула через край.
Чем  подвергаться  новым  унижениям,  лучше  умереть. И, несмотря на желание
довольно  значительного  меньшинства  избрать более активную форму протеста,
было решено устроить голодный бунт.
     Началась   длительная   голодовка   -  страшное  испытание  для  людей,
ослабленных   лишениями   и  тюремным  заключением.  Все  легли  на  нары  и
отказались  принимать  пищу.  Вскоре  они  пришли в состояние полного упадка
сил.   Через  семь  дней  они  почти  потеряли  способность  говорить  и  на
перекличке,  повторяющейся  трижды  в  день, не могли уже называть свое имя.
Тюремная   администрация   сначала   рассчитывала,  что  измученные  голодом
каторжане   откажутся   от  своего  бунта.  Теперь  тюремщики  увидели,  что
положение  стало  критическим. Они входили в камеры, молча смотрели на живые
трупы  и  с  мрачными  физиономиями,  по которым видно было, что они изрядно
обеспокоены,  снова  выходили.  Затем  явился  комендант Калтурин и, спросив
узников,  чего  они  хотят,  записал  их  требования  и  обещал  снестись по
телефону  с  губернатором  Ильяшевичем.  Он  ответственно  заверил  их,  что
дошедшие  до  них  слухи  неверны  и  будто  никто  не намеревается изменять
правила, запрещающие телесные наказания для политических.
     Все  же от генерала Ильяшевича не было получено никакого подтверждения,
и  голодовка  продолжалась.  Однако  надо было положить ей конец: голодающие
были  при смерти. У них начались судороги, бессонница, дизентерия. Те, кто с
самого  начала  возражали  против  голодного  бунта  и не участвовали в нем,
теперь  заклинали  своих  товарищей прекратить голодовку, пока не поздно. Их
уговоры  и,  кроме  того,  одно чрезвычайно важное обстоятельство, о котором
наш  корреспондент  не  счел  возможным сообщить, заставили наконец каторжан
отказаться  от  голодовки  на тринадцатый день после ее начала. Эта страшная
борьба,  столь гибельно отразившаяся на здоровье большинства каторжан, имела
своим  результатом  всего  лишь  несколько  уступок  и не очень определенное
заверение  со  стороны администрации, что они не будут подвергаться телесным
наказаниям.
     Так  палачи-тюремщики  отомстили  каторжанам  за  неудавшийся  побег их
товарищей.  Но  это  была  еще не вся мера наказания. Шестнадцать человек, у
которых  ко  времени  так  называемого  бунта 11 мая кончился срок тюремного
заключения  и  которые,  согласно  правилам,  имели  право  стать свободными
поселенцами  в  Сибири,  задержали  в  тюрьме  еще на год. Так поступили и с
политическими  заключенными,  находившимися  в  других тюрьмах (Квятковский,
Зубрилов,  Франжоли)  и  ничего  не  знавшими о побеге. В 1883 году они были
освобождены  и  первыми  отправлены на свободное поселение в Прибайкалье. Но
когда   новый   комендант   политических   тюрем  Шубин  довел  до  сведения
Ильяшевича,   что   каторжане  Кары  все  еще  проявляют  "непокорный  дух",
губернатор  приказал  поселенцев  и  еще  тринадцать  каторжан, чей срок уже
истекал,  "с  целью преподать им урок" выслать в якутскую деревню на Крайнем
Севере,  в  район  полярной ночи, где жизнь среди полудиких якутов еще более
жестока, чем в тюрьме. Это то, что в России называют "круговой порукой".
     Среди  поселенцев  была одна молодая девушка, Мария Кутитонская. Вскоре
после  "бунта  11  мая"  она  была освобождена из тюрьмы и водворена в одном
городе  той  же  губернии.  Это  означало,  что она могла свободно ходить по
городу,  но  не  имела  права  отлучаться.  Геройская  девушка  решила  сама
отомстить   за  надругательства  тюремщиков  над  ни  в  чем  не  повинными,
беспомощными  узниками.  Она достала маленький револьвер и тайно отправилась
в  Читу, где находился губернатор генерал Ильяшевич. По дороге ее арестовали
как  беглянку  и  повезли в Читу, куда она и стремилась. Прибыв в город, она
попросила  допустить  ее  к генералу, говоря, что хочет лично объяснить ему,
почему  покинула  Акшу.  Ничтоже  сумняшеся,  жандармы  повезли  ее  прямо в
губернаторский  дворец.  Когда  генерал  вышел  из  своего  кабинета,  Мария
вытащила  револьвер и со словами: "Вот вам за 11 мая!" - выстрелила в него в
упор.  Пуля  попала  Ильяшевичу  в  живот,  он  упал  тяжело раненный. Марию
схватили  и  бросили  в  тюрьму.  Ее  потом  судили и приговорили к смертной
казни,  но правительство предпочло заменить ей казнь вечной каторгой. Однако
едва  ли  нужно  говорить,  что  это  покушение почти никак не отразилось на
судьбе  каторжан  в  Каре. Изуверства и глумления над политическими узниками
не прекращались.
     Такова  жизнь в политических тюрьмах Сибири - в обетованной земле, куда
устремлены  тоскующие взоры осужденных на каторгу революционеров. Бесспорно,
Сибирь  не  столь  страшна,  как  крепость.  Но, с другой стороны, сибирская
ссылка  почти ничем не лучше, чем заключение в центральной каторжной тюрьме.
Если  в  централе  пытки,  которым  подвергаются  заключенные,  носят  более
постоянный  и  систематический  характер,  то в сибирских острогах каторжане
еще  менее  защищены от произвола и бесчеловечных издевательств надзирателей
и  стражников.  Долголетняя  безнаказанность,  отсутствие  всякого контроля,
исступленно   жестокие   традиции  деспотизма  превратили  тюремщиков  наших
северных  острогов в подлинных тиранов. "Для тебя я начальник, царь и бог" -
вот неизменный окрик этих церберов в обращении с каторжанами.
     Недостаток  места  не позволяет мне сообщить и сотой доли известных нам
фактов  о  зверствах  тюремщиков, об издевательствах над жертвами деспотизма
во  всех  тюрьмах  Сибири.  И  на сколько же больше тех фактов, о которых мы
ничего не знаем и никогда не будем знать!
     Но  я хотел бы рассказать еще об одном эпизоде, дающем представление об
обращении  царских  опричников  в Сибири с женщинами, попадающими в их руки;
он слишком типичен, чтобы я мог о нем умолчать.
     В  данном  случае  жертвой произвола полиции оказалась Ольга Любатович,
одна  из  героинь  "процесса 50-ти", привлекших к себе, как помнит читатель,
столь  живые  симпатии  публики  в  зале  суда.  30 августа 1883 года Ольга,
которая  однажды  уже бежала из Сибири, добралась до Женевы и возвратилась в
Россию  лишь  с  тем,  чтобы  вторично  попасть в руки полиции, следовала со
своими  товарищами через Красноярск по пути к месту своей ссылки в Восточной
Сибири.  В  Красноярске  полицмейстер приказал ей переодеться в арестантское
платье.  Но так как Ольга была приговорена к административной ссылке, а не к
каторге,  она  имела  право  носить собственное платье; это она и попыталась
объяснить  полицмейстеру. Однако при первых же ее словах этот самодур пришел
в  дикую  ярость  и  крикнул,  что  она  не  только сменит свое платье, но и
сделает  это  немедленно,  тут же в конторе, на глазах у всех. Ольга наотрез
отказалась  исполнить  это  чудовищное требование. Произошла дикая сцена. По
знаку  полицмейстера  на  беззащитную женщину бросилось несколько жандармов,
стали  избивать  ее,  рвать  на  ней  одежду,  таскать за волосы. Пока Ольга
держалась  на  ногах, она кое-как защищалась, но один из надзирателей ударом
сапога  сбил  ее с ног. Что далее последовало, лучше описать ее собственными
словами:
     "Я  впала  в  какое-то  оцепенение.  Помню отрывочно, как тяжелый сапог
надзирателя  ударил со всего размаха в мою обнаженную грудь; кто-то рвал мои
волосы,  бил  по  лицу;  и,  наконец,  я,  обнаженная,  распятая  на  полу в
присутствии  мужчин,  пережила  весь  ужас  и  стыд  изнасилованной женщины.
Испугавшись  дела  рук  своих,  "храбрые" подлецы бежали, а когда я пришла в
себя,  то  увидела  вокруг  только  бледных,  взволнованных товарищей и Фаню
Морейнесс, корчившуюся на полу в истерических судорогах".
     Но   полно!  Страдания  нигилистов  воистину  беспредельны,  и,  будучи
благороднейшей   жертвой,   когда-либо   принесенной  патриотами  на  алтарь
освобождения  отчизны,  эти  страдания достойны самого горячего сочувствия и
благоговения.  Однако  по  сравнению  с испытаниями и бедствиями всей России
это  всего  только  капля, горькая и жгучая, но капля, и не сопоставить ее с
океаном, в котором она составляет лишь малую часть.
     Давайте же исследуем этот океан.


                                Часть третья

АДМИНИСТРАТИВНАЯ ССЫЛКА


                                 Глава XXII

НЕВИНОВЕН - ПОТОМУ НАКАЗАН

     Мы  описали полный цикл судебной процедуры в царской России - от ареста
до  Сибири,  но она далеко не включает всех карательных средств, применяемых
правительством в его борьбе против революции.
     Суд  по самому своему назначению должен иметь дело с фактами. Какими бы
они  ни  были  жестокими,  как  бы  судьи  ни  жаждали  выполнять  повеления
начальства,  приписывать ложные побуждения и карать незначительные нарушения
закона  драконовскими  мерами  наказания,  они  все  же  вынуждены на чем-то
основывать  свои  обвинения.  Другими словами, они не могут осудить человека
только  потому,  что он невиновен. Если у него найдут революционную листовку
или  он  предоставил  свою  квартиру  для  революционных  целей,  его  могут
приговорить  к  смертной  казни.  Но  если невозможно уличить его ни в одном
проступке  или  приписать  двусмысленные речи и неблагонамеренное поведение,
суд  обязан  вынести  оправдательный  приговор.  Это  зависит  не от качеств
судей, а от назначения самого суда.
     Поэтому  обычные  методы обвинения, по существу, ограниченны. Они могут
применяться  лишь  против обвиняемых, проявивших явные признаки враждебности
по  отношению  к  существующему  строю, открыто или тайно выступавших против
правительства.
     Но  как  же  поступать  с  теми,  кто  не  совершали  никаких  подобных
преступлений,  однако  же  есть  все  основания  полагать,  что они рано или
поздно способны их совершить?
     Приведем  пример.  Человека,  имевшего  тайные сношения с революционной
партией  и  навлекшего  на себя подозрения, арестовывают, допрашивают и, как
обычно,  вдосталь  истерзав  его, держат несколько месяцев в тюрьме. Но ни в
показаниях,  ни каким-либо другим путем нельзя найти ни малейших улик против
него.  Нет  никаких  оснований  считать  его  скомпрометированным:  при всей
изобретательности    полиции   невозможно   включить   такого   человека   в
обвинительный   акт   по   делу  его  предполагаемых  сообщников  и  друзей.
Приходится  выпустить