дальнейшем я подробнее опишу радости, ожидающие этих баловней судьбы
в  ссылке  на  ледяном  севере.  Пока  же будем сопровождать тех несчастных,
которые   отправлены   в   одну   из   двух   центральных  каторжных  тюрем,
расположенных  невдалеке  от  Харькова, на нашем прекрасном юге, на Украине,
справедливо  названной  русской  Италией.  Первая  их этих тюрем находится в
Ново-Борисоглебске,  другая  -  в  Ново-Белгороде  близ  деревни Печенеги. Я
расскажу   о  втором  централе,  так  как  существуют  подлинные  документы,
подробно  рисующие  жизнь  заточенных  там  политических.  Эти  документы  -
бесценные  записки двух заключенных, которые сами пережили и были очевидцами
всего  того,  что описали. Одни записки относятся ко времени до 1878 года, в
других  рассказ  начинается  с  того  момента,  когда  прервались  первые, и
доводится  до  1880  года.  Обе тетрадки, несомненно, достоверны. Они велись
тайно  день  за днем в полумраке камер и тайно же были вынесены из тюрьмы по
одному  из  тех  подпольных путей, которые всегда находятся в царской России
вопреки бдительности тюремщиков и полиции.
     Первые  записки были закончены и отосланы в июле 1878 года и немедленно
напечатаны  в  подпольной  типографии  "Земли  и воли" под названием "Заживо
погребенные".  Вторые  под  названием  "Надгробное слово Александру II" были
отосланы  из  Ново-Белгородской  тюрьмы  примерно  в середине 1880 года. Они
множество  раз  переписывались и распространялись в рукописи во всех крупных
городах  империи.  Несколько месяцев назад "Вестник Народной воли" напечатал
записки in extenso*.
     ______________
     * полностью (лат.).

     Ново-Белгородский  каторжный  централ  находится  возле  самой  деревни
Печенеги   и  состоит  из  нескольких  зданий,  окруженных  высокой  стеной,
полностью  отрезающей  тюрьму от окружающего мира. Однообразность этой стены
нарушается   широкими   воротами   -   единственными,  через  которые  можно
проникнуть  в  этот  мрачный  приют  горя  и  страданий.  На  большой доске,
прикрепленной    к    воротам,   начертано:   "Ново-Белгородская   каторжная
центральная  тюрьма".  Посреди  ограды,  примерно  на  расстоянии пятидесяти
шагов  от  наружной  стены,  чтобы  затруднить  побег  посредством  подкопа,
высится  громада  главного  корпуса  тюрьмы.  Повернув за угол этого здания,
любопытствующий  посетитель  или  вновь  прибывший  арестант видит в дальних
углах  двора  два одноэтажных строения, гораздо меньших, чем главный корпус.
В  каждом  из них ворота. На фронтонах вырезаны надписи: "Правые одиночки" и
"Левые одиночки".
     Эти два корпуса предназначены для государственных преступников.
     В  отличие  от  Петропавловской  крепости  обитатели централа не только
политические   заключенные.   В   этой  каторжной  тюрьме  содержатся  также
уголовники   самого   худшего   пошиба   -   закоренелые   злодеи,   которых
правительство  не  отправляет  в  Сибирь из опасения, что они оттуда сбегут.
Огромное  главное  здание  тюрьмы  сплошь заполнили преступники такого рода.
Они  составляют  три  четверти  всех  арестантов  централа. Только сравнивая
участь  двух  категорий  заключенных  и  обращение  с ними тюремщиков, можно
правильно  оценить  "нежную  заботу"  и "сердечную доброту" правительства по
отношению к политическим узникам.
     Уголовники  живут и работают все вместе; их ум и руки одинаково заняты.
Они  находят  утешение  в  близком им по духу обществе друг друга, и, помимо
лишения   свободы,  им  не  на  что  особенно  жаловаться.  Но  политические
заключенные  осуждены  на  полное  одиночество.  Каждый из них живет в своей
маленькой  одиночной  камере.  Даже  на дворе он одинок, ибо, для того чтобы
политические  по  возможности  меньше  виделись,  их  выводят  на прогулку в
разное  время и в три разных дворика. Попытки обменяться несколькими словами
со   случайно  встреченным  товарищем  строжайше  запрещены.  Нельзя  издать
восклицание или повысить голос в этой могиле для живых.
     В  шести  камерах из тридцати, имеющихся в обеих "одиночках", заключены
шестеро   уголовников,   разумеется,   самые  отъявленные  негодяи  из  всей
коллекции:   изменники   родины,   приговоренные   к  пожизненной  каторге*,
профессиональные  бандиты  и убийцы, загубившие несколько душ. Однако даже с
этими  чудовищами  обращение более гуманное, чем с политическими. Уголовники
целый  день  на свободе, их запирают в камерах только на ночь. Их не пытают,
за   ними   не  следят,  им  не  мешают  общаться  друг  с  другом.  Как  бы
отвратительны   ни  были  их  преступления,  гнет  не  так  тяжек,  бремя  -
посильное.
     ______________
     *   Смертная  казнь  не  за  политические  преступления  была  отменена
императрицей  Елизаветой Петровной в 1753 году и не применялась в России уже
более ста лет. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

     Когда   в  июле  1878  года  политические  заключенные  Ново-Белгорода,
доведенные  до  глубочайшего  отчаяния,  решились  на  страшное  средство  -
отказались  от  пищи  и  начали  самую  длительную  и мучительную голодовку,
вписанную  в  печальную  летопись русских тюрем, они требовали всего-навсего
дозволения  работать всем вместе в тюремных мастерских, получать передачи от
близких,   читать   любые   книги,   допущенные   "цензурою  русскою,  а  не
смотрительскою".  Словом,  они просили приравнения их к убийцам, грабителям,
поджигателям,  ибо  уголовники  пользовались  всеми  этими  привилегиями, за
исключением  чтения  книг,  что  им,  впрочем,  было  совершенно не нужно по
причине их поголовной неграмотности.
     Однако   смотритель   тюрьмы  и  харьковский  генерал-губернатор  князь
Кропоткин   (двоюродный  брат  Петра  Кропоткина,  узника  Клерво)  спокойно
взирали  на то, как заключенные выносили муки голода в течение восьми дней -
с  3  по  10 июля. Когда они от страшного истощения уже не могли вставать со
своих  коек  и  каждый  час  приближал  их  к  смерти,  Кропоткин,  опасаясь
катастрофы,  которая  потрясла  бы всю Россию, уступил и обещал исполнить их
требования.   Но   это  была  бессовестная  ложь,  чтобы  заставить  узников
прекратить  голодовку.  Обещание  было  нарушено  и  всякая  надежда отнята.
Государственным  преступникам  было  отказано в привилегиях, предоставленных
убийцам и ворам. Они по-прежнему оставались париями среди отверженных.
     И  в  чем, позволительно спросить, заключались преступления этих людей?
Их  вина,  наверно,  огромна. Чтобы заслужить столь суровое наказание, столь
жестокое  обращение,  они  должны  быть  закостенелыми преступниками, самыми
страшными  террористами.  Ничего подобного. В следующей главе я опишу участь
террористов,  чьи  проступки сочли недостаточно тяжкими, чтобы передать их в
руки  палача.  Но в централе находятся одни лишь пропагандисты, мирные певцы
зари  возрождения  своего отечества, цвет благородного поколения семидесятых
годов  -  первого  выросшего  и  взлелеянного  в России, свободной от позора
рабства,  поколения,  унаследовавшего  от  печального прошлого, трусливого и
бессильного,   глубокую  любовь  и  острую  жалость  к  страдающему,  веками
угнетенному  народу  и  отдавшего  отчизне  всю  страстную преданность, весь
благородный пыл души, равного чему не было во все времена и во всем мире.
     Первым   среди  этих  борцов  за  свободу  был  Ипполит  Мышкин,  герой
"процесса  193-х",  правительственный  стенограф  и  владелец  типографии, в
которой  он  печатал  революционную литературу. Представ перед судом, Мышкин
показал  себя  оратором  необычайной силы. Председатель суда был поставлен в
тупик  его  меткими  ответами  и  необычайной  находчивостью. Многочисленная
публика,  наполовину состоявшая из должностных лиц, как зачарованная, ловила
каждое  его  слово;  волшебством  его красноречия люди на миг превращались в
его  восторженных  поклонников и друзей. Речь Мышкина на суде 15 ноября 1877
года  была  событием.  Еще  вчера  никому не известный, он этим единственным
подвигом  стал  знаменит  во всей стране. Его имя живет и поныне. В комнатах
сотен  одиноких  студентов  и  многих  восторженных молодых девушек на стене
рядом  с портретом Софьи Перовской чаще всего можно увидеть фотографию этого
молодого  оратора,  с  его  одухотворенным  лицом, высоким благородным лбом,
большими темными глазами, гордой и дерзкой осанкой.
     Полной   противоположностью   Мышкина  был  его  соратник  Плотников  -
спокойный,   скромный   юноша,  бывший  студент.  Он  не  совершил  никакого
замечательного  подвига;  его  политическая  жизнь была очень короткой. Член
пропагандистского  кружка  "долгушинцев",  о  котором  я  уже  упоминал,  он
попался,  когда  в  одной  деревне  Московской губернии передавал крестьянам
несколько  нелегальных  брошюр.  Но  после ареста его необычайное мужество и
мученический  фанатизм создали ему славу даже среди людей его круга, которые
все показали России благородные примеры отваги и решимости.
     "Что  касается Плотникова, - заявил на суде прокурор на бюрократическом
языке  своей обвинительной речи, - то, признавая преступления, в которых его
обвиняют,  он  при  этом  руководствовался не духом раскаяния, а порочностью
своего  ума;  порочностью,  доходящей  до  фанатизма  и  исключающей  всякую
надежду  на раскаяние". Более восторженного панегирика нельзя было посвятить
человеку, преданному великой идее.
     Товарищ  по  борьбе  и  друг  Плотникова Лев Дмоховский, старейший член
долгушинского  кружка,  был богатый помещик из Харьковской губернии, человек
ученый  и с золотым сердцем. Повсюду - в обществе своих молодых товарищей, в
централе,  на  каторге,  куда  его отправили умирать, - он всегда был верным
другом,  мудрым  советчиком и в случае необходимости справедливым судьей для
всех,  с  кем  ему  приходилось  встречаться  и  кто  нуждался в его помощи.
Преступление  Дмоховского  состояло  в  том, что он нелегально, собственными
руками  напечатал  две  социалистические  брошюры,  за что его приговорили к
каторге на восемь лет.
     В  централе  находились  также  два  кавказца - братья Джабадари - и их
сводный   брат  Зданович,  сын  ссыльного  поляка  и  черкешенки.  Все  трое
деятельно   занимались   революционной   пропагандой   среди   московских  и
петербургских  рабочих,  и  все трое были столь же горячи и смелы, как воины
их благородной родины. Они получили по девять лет каторжных работ.
     Следующими  в списке мучеников были Бочаров и Чернавский - двое юношей,
из  которых  один  был осужден на десять, а другой на пятнадцать лет каторги
за участие в мирной демонстрации на Казанской площади.
     Петр  Алексеев  -  еще  одна  жертва  царского правосудия. Он был сыном
крестьянина,  и его яркая, смелая речь на суде поразила судей и прозвучала в
сердцах   его   друзей   как  боевой  клич.  Осужденный  за  распространение
"подрывных  идей" среди своих товарищей-рабочих, Алексеев получил десять лет
каторги.
     Донецкий,  Герасимов,  Александров, Елецкий, Папин, Муравский - их тени
проходят  перед нами в этой обители скорби. Замечательный ум этих людей, вся
их  безграничная  любовь к труженикам, стремление облегчить участь униженных
и угнетенных похоронены в каменном склепе, осуждены на гибель и смерть.
     В  зловещем  застенке  имеются  обитатели, о которых я еще не упоминал.
Это  смотритель  тюрьмы и ее злой дух Грицылевский. Он проявил специфические
таланты  и  приобрел  свою  репутацию  в  Польше,  работая  под  начальством
Муравьева-вешателя.  Тогда  он проливал кровь поляков. Теперь он сосет кровь
русских.  Любопытно отметить в этой связи особое пристрастие правительства к
палачам  Польши.  Панютин,  Грицылевский,  Копнин  (ставший потом преемником
Грицылевского),  как  и  толпа  тюремщиков  в Сибири, - все они стяжали себе
славу в Польше.
     Выдвинутый  по  особой  милости князя Кропоткина на выгодный и почетный
пост  начальника  Ново-Белгородского централа, Грицылевский доказал на деле,
что  он  вполне  понимает,  что  от  него требуется. Бесчисленными мелочными
придирками,  изобретенными  с  единственной  целью  изводить  заключенных, и
беспредельной  жестокостью  он  превратил  их жизнь в сущий ад. Свидетельств
его тирании более чем достаточно.
     Однажды,  в  февральский вечер 1878 года, Плотников шагал взад и вперед
по  своей  маленькой камере, вполголоса читая наизусть стихи любимого поэта,
как вдруг дверь с шумом отворилась и на пороге появился Грицылевский.
     - Как  ты  смеешь декламировать! - прогремел он в ярости. - Или тебе не
известно, что здесь должна быть мертвая тишина! Я тебя закую!!
     - Я  уже  пробыл  в  кандалах "испытуемый срок"*, и потому вы, господин
смотритель,  не  имеете  законного  права  заковать  меня, - вежливо ответил
арестант. - Притом я болен - спросите у доктора.
     ______________
     *  Обычно  несколько  лет,  в  течение  которых  с  узником  обращаются
наиболее сурово. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

     - Так  ты  еще  рассуждать!!!  -  крикнул  бешеный цербер. - Взять его,
заковать! Я тебя проучу! Ты будешь знать, как рассуждать со мной!
     Беднягу выволокли из камеры, потащили в контору и заковали в кандалы.
     Подобный  же инцидент, жертвой которого оказался Александров, произошел
в  1877  году.  В июньские сумерки где-то вдали раздалась вдруг крестьянская
песня.  Эта  песня  нашла  печальный  отклик в наболевшей душе узника. Он на
минуту  забылся  и  совершил  тяжкий  проступок - запел. Оповещенный об этом
чрезвычайном  событии,  всемогущий  властитель тюремного царства собственной
персоной  явился  на место преступления. Виновник давно уже замолк и лежал в
постели, то есть на куске войлока, без одеяла и подушки. Он встал.
     - Тебе  кто  дозволил  петь? А?.. Разве ты забыл, кто ты такой и где ты
находишься? Так я тебе напомню!!
     Растерявшийся  заключенный не успел еще вымолвить слово, как смотритель
ударил  его  кулаком  по  лицу,  сопровождая  свой  трусливый  подвиг градом
ругательств.
     В другой раз смотритель набросился на Герасимова, бывшего студента.
     - Как ты смеешь буянить? - кричал он.
     - Да я, господин смотритель, не буяню, - спокойно ответил Герасимов.
     - А  как  ты  обращаешься  с  надзирателем?  Разве  ты  смеешь говорить
надзирателю  "ты"?  Ты  знаешь,  что  он твой непосредственный начальник? Ты
обязан  относиться  к  нему  с  полным уважением и благоговением. Слышишь? С
полным   благоговением.  Ты  не  должен  забывать,  что  ты  не  человек,  а
каторжник;  не  на воле, а на каторге. Ты не имеешь права требовать, чтобы к
тебе  относились  как  к  человеку.  Если  перед  тобой  поставили  палку  и
приказали  слушаться,  то  ты  должен  исполнить это беспрекословно. Смотри!
Если  только  ты  еще  раз позволишь себе такие выходки, то я тебе шкуру всю
сдеру!  Понимаешь?  С  головы  до  пяток, всю, всю шкуру спущу! Помни, помни
это! Всю шкуру!
     За  какую  же провинность излился на голову бедняги весь этот зловонный
поток  брани  и  отвратительных оскорблений? За то, что он до сих пор еще не
привык   относиться  с  благоговением  к  простому,  безграмотному  солдату,
надзирателю,  и  на  его  вопрос:  "Что  тебе надо?" - дерзнул сказать: "Дай
воды"*, вместо того чтобы сказать: "Дайте, пожалуйста, воды".
     ______________
     *   "Тыкание"  тюремщиками  заключенных  -  всеобщее  явление,  но  сам
заключенный  не смеет обратиться на "ты" ни к одному должностному лицу, даже
к простому тюремному надзирателю. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

     Казалось  бы,  прогулка  составляет  не  обязанность,  а удовольствие и
заключенные  вправе сами решать, гулять им или нет. Между тем, когда однажды
тот   же   Герасимов   сначала  замешкался,  а  потом,  раздраженный  грубым
понуканием  надзирателя,  вовсе  отказался от прогулки, смотритель, узнав об
этом непослушании, сделал виновнику следующее отеческое наставление:
     - Ты   почему   не   слушаешься  надзирателя?  Тебя  посадили  -  сиди,
приказывают  идти  - иди, говорят что - слушай! Вот все, что ты можешь здесь
делать. За непослушание я тебя плетьми отдеру!
     Не  хочу  утомлять  моих  читателей  перечислением  других  подобных же
эпизодов.  Но  попрошу  их  остановиться на несколько минут в этой последней
камере.  Здесь помещается пожилой человек. Если бы он явился перед вами не с
полуобритой  головой,  без  усов и бороды - дикая, бессмысленная мера, такая
же,  как  уродование  лица,  -  вы заметили бы в его волосах седину. Вот он,
закованный   в   кандалы,  в  серой  арестантской  куртке,  сидит  у  стола,
погруженный  в свои горестные думы. Вдруг сзади него раздается грубый голос:
"Здравствуй".
     Он  встает и, слегка наклонив голову, отвечает: "Здравствуйте, господин
смотритель!"
     Можно  ли  было  ответить  учтивее  и  скромнее?  И  все  же  спокойное
приветствие  приводит смотрителя в бешенство, и он обрушивается на старика с
руганью:
     - Как  ты  смеешь,  болван,  так отвечать? - орет он. - Или ты думаешь,
что ты у себя дома?
     А  дело  в  том, что по военному уставу солдату не положено отвечать на
приветствие  офицера  просто  по-человечески. Он должен выкрикнуть: "Здравия
желаю,  ваше высокоблагородие!" За такое преступление Елецкого - ибо это был
он - бросили в карцер.
     Имеет  ли  читатель хоть малейшее представление о том, что такое карцер
в  центральной  тюрьме?  Это  клетки,  отгороженные  в  ретирадном месте, по
абсолютной   тьме  и  по  величине  напоминающие  без  преувеличения  гробы,
впрочем,  даже  для  мертвеца  среднего  роста  такой  гроб был бы, пожалуй,
тесен.  Живые  могут  поместиться  в  клетке  только согнувшись. Узник, даже
физически  крепкий человек, отсидевший в этой вонючей, тесной дыре несколько
дней,  после  выхода  из  нее  едва  держится  на  ногах от головокружения и
выглядит так, как будто он перенес тяжелую болезнь.
     Даже  если  заключенные ничем не провинились, Грицылевский не оставляет
своих  жертв  в  покое.  Просто  по  злобе  или вообще без всякой причины он
беспрестанно  терзает  и  мучает  их.  Однажды,  обходя камеры, он увидел на
столе  у  заключенного  учебник французского языка, который сам дозволил ему
держать у себя.
     - Что  такое!  -  вскричал  он  с  циничным  смехом. - Ты, должно быть,
хочешь в Швейцарию, потому и понадобился тебе французский язык.
     И  он  унес книгу, отняв у несчастного единственное утешение, лишив его
дела,  занимавшего  его  ум  и помогавшего ему выносить тяжесть одиночества.
Если  бы  спросить  самодура,  зачем  он  это сделал, почему так грубо лишил
узника  ранее оказанного тому блага, он лишь ответил бы, что такова была его
воля.  Это  был внезапный каприз показать арестанту свою власть. Он в дурном
расположении  духа  или  ему  дома  не  угодят  -  и он приказывает, чтобы у
больных  одиночников  отобрали  постель  (больным  дается  соломенный тюфяк,
суконное  одеяло  и  подушка)  и  оставили  им только тощий войлок - обычную
постель заключенного в Ново-Белгородском централе.
     Но   это,  скажете  вы,  просто  тиранические  выходки  малограмотного,
грубого   солдафона,  развращенного  бесконтрольностью  своей  деспотической
власти.  Начальству, разумеется, ничего не ведомо о его бесчинствах; если бы
оно знало, то им, несомненно, положили бы конец.
     Давайте же, в таком случае, поднимемся на ступеньку выше.
     Лицом,   стоящим   непосредственно  над  смотрителем  тюрьмы,  является
губернатор.   Однажды  Грицылевский  за  какое-то  незначительное  нарушение
тюремных  правил  приказал  заковать  в  кандалы политического заключенного,
больного  чахоткой,  который,  кроме того, уже отбыл свой "испытуемый срок".
Возмущенные  этой  расправой,  его товарищи дерзнули заявить смотрителю, что
они  будут  жаловаться  на  его невыносимо грубое, бесчеловечное обращение с
заключенными    губернатору.   Грицылевский   не   мог   задержать   жало