а встаю, сейчас - радио! Ну-каси, как у них
там  голосование,  которое  назначено  было.  Так  у  меня  уже с утра интерес
имеется. Или турнир где какой шахматный. Я сейчас это себе табличку завожу, по
клеточкам  все  у  меня  там. У кого ничья, у кого шах и мат получился. Теперь
возьмем,  что поближе, скажем, по угледобыче нашего района. Слежу за сводками.
Так  вот,  час  за  часом  не  отстаю  от течения жизни. А летом вот я еще для
наглядности  хмель по-за домом сажаю. До того он, собачий сын, растет! От утра
до вечера, веришь ли, и то заметно. Вот на столько, сантиметра на четыре, а то
и  на пять за сутки вытягивается, да еще с оплеткой, винтовым ходом. Так что у
меня  один  день  на  другой  и не похож, всегда отлична есть... Это ты и себе
заимей, Артем.
    Тут  некоторые,  уже хватившие лишнее, старики пенсионеры стали хвастаться
своими  прежними  трудовыми  победами,  показывать  силу  рук своих. И до того
расхвастались,  что  это  уже  и  Артема  заело.  Сам  он,  всегда,  всю жизнь
придерживавшийся  строжайшего  режима и в рот хмельного не бравший, тут хватил
водки  с  пивом  и  теперь  захмелел немножко. И, чтобы показать бахвалам свою
всемирно  известную силу, он встал, подошел к печке, взял висевшую там толстую
кочергу, согнул ее без особой натуги и скрутил еще узлом.
    - А ну, дружки-старики,- проговорил он,- пошли на волю, я вам покажу!
    Все  повалили  за ним на улицу. Там лежала здоровенная шестовина, толщиной
чуть  ли  не  с  телеграфный столб. Артем вскинул ее на плечо, велел с каждого
конца  взяться,  кто  уцепится,  и  устроил  карусель.  Этот  номер  он но раз
показывал  зрителям  в  цирках.  Человека  по три, по четыре повисло на концах
шестовины, которую Незабуд-ный уравновесил на своем плече и затем стал вращать
ее  с такой быстротой, что ноги висевших, относимые центробежной силой, только
замелькали  в  воздухе.  У  кого-то  далеко  отлетела галоша, кто-то сорвался.
Хорошо,  что  его  еще успели подхватить у самой земли зрители. Старики уже не
рады   были,   что   вызвали   Незабудного   на  такое...  Еле  угомонили  они
разыгравшегося великана.
    И милиционер, явившийся на шум, бегал вокруг, уважительно уговаривая:
    - Граждане папаши! Уважаемые! Товарищи пенсионеры! Слушайте, деды дорогие.
Вы  же  почетные  люди!  Ей-богу  же,  вроде  как  неудобно.  Ну  это же шкода
получается, даю вам слово. Создается нарушение же!
    А  старики,  души  которых  наконец  отпустил,  вернув  их снова на землю,
Незабудный,  только  пошатывались от головокружения да диву давались. Пришлось
снова зайти в буфет, где допили остатнюю кружечку - теперь уж под свой корень:
"Здоровеньки булы!"
    Богдан  решительно  настоял,  что  пора  уже  идти  по домам. Они вместе с
Артемом вышли на улицу.


    Глава XIII
    Притча о разных точках зрения

    С  Первомайской,  где  еще не кончилось заведенное тут издавна ежевечернее
гуляние,  доносились перепевы гармошки, девичьи голоса, подхватывавшие веселые
и озорные "коломийки", частушки.
    Вдали  горели  звезды на копрах шахт. Люди выполняли свой план. Шахтерская
слава их горела алым огнем над крышами поселка.
    И все шли и шли, гомонили, сотрясая землю, разгоняя качающимися лучами фар
темноту,  и  двигались  туда,  откуда  степной  ветер  нес  еле различимый, но
неумолчный рокот колонны автомашин, грузовиков, самосвалов.
    - Нет, что же это за народ такой! - бормотал про себя Незабудный, весь еще
во  власти  услышанного  им.- Что же за народ!.. Бог ты мой, что за люди, если
они  вс„  смогли выдержать и такое сделали! Да ведь приведись это какой другой
нации,  так  они  бы  все,  слово  тебе  даю, перевелись бы начисто. Это уж ты
поверь!  Навидался-таки  я  порядочно. Или бы давно открестились от всего, что
задумали,-  хоть  бы  как-никак  перебиться  да  свой век на свете отбыть... А
эти-то,  наши,  не отступились, жмут свое. И не с оглядкой назад, а с задумкой
вперед живут. Вот оно главное. И что же это за люди такие?..
    Ночка была хорошая. Ветер ровный и несильный наносил знакомый запах степи,
слегка  смешанный  сейчас с бензинным дымком. И все вокруг было и ново, и в то
же  время  до  слез  знакомо. Артем шел, вдыхая и с детства знакомые, и совсем
новые для этих мест ароматы.
    - Что  за люди! Ах, боже мой...- размышлял вслух Артем.- Я думал - вот как
много  я  всего  повидал  на  свете! А теперь вижу - еще больше проглядел. Как
говорится,  по  широкому миру в тесных сапогах ходил... Что за люди! Да ведь и
сам  бы мог вполне свободно с ними на равных быть, да от доли своей отказался,
просто-таки  бежал  от  своей  доли.  Силой  очень  уж  большой  хвастал. А на
поверку-то  вышло,  что  слаба  кишка.  Но в чем же, скажи, сила та неодолимая
кроется,  что  все  выдержала,  не  согнулась?.. В правде, видно. Правду народ
почуял.  В  правду  свою  поверил  больше,  чем  в  господа  бога. Вон как тот
мальчонка  давешний,  что  еще  воду в глаза не видел, а уже плавать выучился,
потому  что  верит и знает - придет к нему вода. У него и мысли такой нет, что
может не прийти.
    - Ну  ты,  я  вижу, кое в чем убедился,- заметил Богдан,- а если сам еще в
чем  и  не  разобрался,  дай я тебе кратенько обрисую, если тебя, конечно, это
интересует.
    - Спасибо только скажу.
    - Я  уже  тебе, как сюда шли, говорил про основное. Что люди у нас хозяева
сами себе стали.
    - Да и этого уж немало!
    - Ты погоди, ты имей терпение до конца слушать.- Богдан Анисимович говорил
негромко,  медленно,  вкладывая  в каждое слово строгий и веский смысл.- Нет у
нас  хозяев,  что помыкают людьми. Нет у нас, Артем, больше такой жизни, чтобы
отцы  неволили  дочерей  за  постылых  идти. Нет власти золота, а попробуй кто
такую  власть заиметь - есть на него управа. Власть света у нас сломила власти
тьмы. Вот ты пойми главное.
    - Великое дело,- проговорил Незабудный. - Нет у нас,- продолжал Богдан,- в
судьбе  нашей  общей,  народной  различия  ни  по  крови, ни по рождению. Нет,
понимаешь,  разницы  никакой  между крещеными и нехристями, и такого слова уже
нет  - инородец. Коли помнишь, забудь... И не услышишь ты нынче про кухаркиных
детей,  которым  ходу  не было на чистую половину жизни. Покончили мы, брат, с
этим  навсегда.  Нет  больше  позора  горького на голову одиноких матерей - не
топятся  у  нас от этого. Нет больше срама безотцовщины, и доли нет сиротской.
Не мрут уже от живота, от горла да синюхи голодной малые ребята по деревням...
    - Слушай,-  остановил  его Незабудный и сам стал.- Так ведь это же все для
меня  диво-дивное. Ведь вот оттого и пошли люди на эдакие испытания, выдержали
все, а на обратный ход ни в какую не согласились. Я так соображаю!
    - Ну,  вижу,  раскумекал  кое-что,-  усмехнулся Богдан.- А теперь ты скажи
мне: ну скопил ты хоть что-нибудь? Капиталистом, может быть, стал или все так,
прахом  пошло?  Ведь  ты,  слышно  было, монету загребал - дай боже! О тебе по
всему свету гром гремел.
    - Что тебе сказать, Богдан? Не поверишь. Я врать не стану. И достаток был,
и  славы  хватало. Не скажу, что уж так богато, но всего хватало. А счастья не
было...  Дня  одного  не  имел.  Все  ни к чему. А потом и вовсе туго стало. И
деньги  все  куда-то сгинули, и дружков я растерял, какие встречались, и уж от
славы  моей  радости  ни себе, ни другим. И завещание отписать некому... Вот я
книгу   одну  читал  английского,  что  ли,  писателя,  то  ли,  возможно,  из
американцев...  Про старика рыбака. Могучий старик. Лучше не было во всем мире
рыбака.  Изловил  он  рыбину, ну просто богатство в руки схватил. На всю жизнь
ему  с  той  рыбы  заработать можно было. А у него все, как есть, акулы съели.
Чисто  все.  Костяк один остался. Вот так и меня акулы объели вчистую. На акул
работал.
    - Акулы мирового империализма! - засмеялся Богдан.- Так, что ли?
    - Да  уж  не  знаю  там какие... А акулы - факт! И как так получилось, что
сила моя ни другим большой славы, ни мне радости не оставила!
    - Надо, брат, направление иметь,- ответил Богдан задумчиво,- течение жизни
своей  знать.  Артем ты мой Иваныч, дорогой, в берега человеку надо входить. А
не так себе разливаться. Вон пойди вылей разом весь Днепр в пустыню какую, ну,
скажем,  Сахару.  Зашипит  и в песок уйдет. А канал пророют, окопают как надо,
дадут уклон. И бежит, и орошает вокруг.
    Артем с внезапной горечью стал жаловаться Богдану на тех, с кем встречался
утром.  Ему обидно было, что и нищий, и священник, и бывший лавочник - сегодня
спекулянт  -  не  только  считают  его  чем-то связанным именно с ними, чем-то
сродни им самим, но еще позволили себе корить его и учить...
    - Да плюнь ты на них,- посоветовал Богдан,- нашел кого слушать. Они хоть и
рядом  с нами живут, а в отдалении от всего нашего. Это, я тебе скажу, сидячие
эмигранты.  Вот как я считаю. Да они тебя ничуть не краше, хуже, пожалуй. Тебя
хоть  судьба по дурости твоей мотала, но ты, как видно, и за тысячу верст всей
своей,  можно сказать, требухой тут был. А есть такие у нас еще, что вроде как
и на месте примостились, а нутро у него вон куда тянет, на чужой манок. Один к
богу  в рай убежать норовит, под боговой бородой укрыться, другой все в старом
навозе  вчерашний  день  ищет;  тот,  как  сам же ты верно сказал, на дне сумы
нищенской  копошится,  а  кто  в кубышку с головой влез, копит чего-то. А есть
такие,  что  на  дне  стопки  утешения ищут. Я бы сказал, за границей сознания
прячутся. Тоже, назвать можно, в бега от жизни ударяются.
    - Это  ты  верно  сказал, Богдан,- с облегчением проговорил Артем.- Только
удивительно  мне  -  неужели  они  тут живут, а правды не видят рядом с собой?
Самой  сути  не  замечают.  -  А  это  все зависит от точки зрения, откуда кто
глядит,-  пояснил  Богдан.-  Стой-ка,  я  сверну  закурить, а тебе сказку одну
расскажу,  не помню, где я ее читал, очень она мне запомнилась. Хоть и детская
сказка, но и нам, старикам, она сгодится. Вот послушай!
    Сказка о трех точках
    Жили-были  бабушка,  отец  и сынок. Жили они в одной комнате, и окно у них
было  одно-единственное,  маленькое.  И было оно проделано в стене так высоко,
что  мальчонка  и  до  подоконника  не  дотягивался. Посмотрит в окно, задерет
головенку  и  видит одно только высокое небо. А бабка лежит себе на печке, еще
выше окна, и видит разве только что землю одну.
    И  вот они, как уйдет отец на работу, принимаются спорить. Спор у них идет
из-за  того,  кто  что  в окне видит. Бабка эта раньше других вечернюю тень на
дворе  примечала.  А  мальчонка,  наоборот,  первым  солнце видел. Вот они вс„
ссорились и спорили, спорили и ссорились.
    "Ох, грязь какая сегодня на улице! - Это бабка ворчит.-Погода противная!"
    "Нет,  сегодня  солнышко  на  дворе!  -  мальчонка  возражает.-  И небо, -
говорит,-  синее-пресинее  сегодня.  А  грязь  эта  только от вчерашнего дождя
осталась".
    И  вот смотрит мальчишка через окошко на небо, видит - солнышко там сияет,
нонешнее  солнышко,  и  вчерашние  тучи  оттуда  уходят. И деревянные балки, и
лестничные  краны  торчат  в  небе. Новый дом по соседству строится. И самолет
гудит на все небо. "Слышишь, бабушка, самолет летит?"
    А бабка в ответ:
    "Да  нет, это обоз по мостовой стучит, обоз во двор въехал. Мне с печки-то
видно".
    Потому  что  с печки-то можно увидеть только старый, мусорный двор, старые
заборы,  лужи  от  вчерашнего  дождя  да  прошлогодний  снег,  что  в  уголках
притаился,  еще не растаял. А больше ничего она и видеть не желала, бабка эта.
Сама  не  видела и уже верить не хотела, что и солнышко на дворе, что и погода
выправилась, и за старым забором новый дом растет...
    Но  тут придет отец. А он как раз такого роста, что ему видно через окно и
вверху  и  внизу,  и влево и вправо, и близко и далеко. Он-то уж все видел - и
грязь, которая от вчерашнего ненастья осталась, и солнце, что сегодня на ясном
небе  взошло,  и  обоз  он примечал, и самолетом любовался. И мусор замечал во
дворе,  и  мрамор  на десятом этаже. Все видел. И отец мирить пробовал бабку с
внуком.
    "Погодите,-  говорил он,- вот мы переедем в новый дом с большими окошками,
тогда и спорить вам будет не о чем". Вот переехали они вскоре в новую квартиру
с большим окном. И тогда, верно, бабка узрела все, что видел внук.
    Только  думаешь,  они  перестали спорить? Нет! Все равно они и по сей день
спорят. Они теперь спорят о лестнице в новом доме. Внук говорит:
    "На лестнице у нас шестьдесят приступочек. Я сам считал".
    А  знаешь,  как  он  считает?  Он ведь на четвереньках еще карабкается. На
каждую ступеньку сперва ногами, а потом и руками...
    А  бабушка  уверяет, что на лестнице девяносто ступенек. Потому что, когда
она  поднимается,  старая,  так  на каждую ступеньку одну ногу поставит, потом
вторую, да еще палкой упирается и при этом ворчит:
    "Ах, будь ты трижды неладна!.. Будь ты трижды..."
    А отец всех уверяет:
    "По-моему, на лестнице у нас пятнадцать ступенек".
    Потому  что  он  человек молодой, работящий, торопится всегда, ну и шагает
сразу через две ступеньки.
    - Вот  видишь,  какое  дело  получается,-  закончил неожиданно Богдан свою
сказочку.- Поди-ка сосчитай, сколько ступенек!
    Артем засмеялся:
    - Верно, как тут считать?
    - А  чего считать! - сказал Богдан.- Лифт надо, вот и считать не придется.
Техника  при наших условиях общую жизнь поднимает на высокий уровень. И спорам
конец. Ну, я уж дома. Дорогу найдешь?.. Бывай жив!
    - В  час  добрый,-  пожелал  Артем  и  не спеша, вдыхая вечернюю свежесть,
двинулся  к  общежитию,  где  они  остановились временно с Пьером. За углом он
столкнулся с какой-то странной парой. Худощавый, разбитной и долговязый парень
почти  волок  на  плече  своем  очень сильно выпившего человека и все о чем-то
уговаривал   его.   А   тот  только  отмахивался,  невнятно  бормотал,  силясь
высвободить   руку.   Артем   осветил  встречных  мощным,  похожим  на  булаву
электрическим  фонарем.  И  сразу  узнал Тараса Андреевича Гранина. Около него
увивался  тот парень, что еще днем возле базара приставал к Артему с вопросами
насчет "мони" и сигарет.
    - Погоди, малый. Это ты куда его волокешь? - спросил Артем, не сводя с них
луча.
    Махан,  жмурясь  от  света,  стал  финтить.  Дескать,  не может он бросить
человека,  коли  тот вовсе не в себе. Стало ясно из разговора, что Махан ведет
шофера  просто  куда-то  в  темный переулок и собирается, видно, отнять у него
получку,  которой похвастался в Подкукуевке пьяный. Шофер и сейчас все вынимал
из-за  борта  кожанки  и  норовил  переложить  в другой карман пачку денег. Не
требовалось  особой  сообразительности,  чтобы  понять,  к чему клонится дело.
Артем  медленно  сжал  свой  пудовый кулак и, для убедительности еще подсветив
его,  поводил  им перед физиономией Махана. Тот отпустил спутника, отпихиваясь
ладонями от кулака Артема, ворча под нос:
    - Ну,  ты  не очень... интурист! Размахался у носа. И подлиньше тебя были,
да  укорачивали...  Чего  ты,  чего  ты?.. Он на мои гулял. Я ему литр цельный
поставил.  Что  же,  получить  сполна  не  имею  права?  Вали  обратно, откуда
приехал...
    Махан, продолжая бормотать, смылся в темноту. В то же мгновение из-за угла
показалась  едва  различимая  в  темноте  маленькая  фигурка.  Артем  посветил
фонариком. То был Сеня.
    - Тебе  что, плохо, папа?.. Нехорошо? - заговорил он, ловким и, как видно,
уже  привычным движением вдеваясь плечом отцу под мышку и перекидывая руку его
себе  через  шею.-  Это  у  него  последствия  бывают,-  виновато зашептал он,
обращаясь  к  Артему.  Ему  было  смертельно обидно, что отец оказался в таком
жалком  и  плачевном состоянии перед знаменитым приезжим человеком. И по тому,
как он сноровисто управлялся с совершенно захмелевшим отцом, заметно было, что
уже не впервой это мальчишке.
    - Дай-ка я тебе подсоблю,- предложил Артем, тяжело посопев.
    - Не надо, дядя, я сам...
    - Да чего сам! Тяжело. Дай я ею с этого боку возьму...
    Когда они дошли до дому, где жили Грачики, Артем сказал:
    - Когда отца уложишь, если сам не задремлешь, выйди. Я подожду.
    Он  присел  у  ворот.  Ждать  ему  пришлось недолго. Сеня вскоре появился,
тихонько прикрыв за собой калитку.
    - Ну как, угомонился? - спросил Артем.
    - Спит. Он всегда быстро.
    - Нехорошо это, что он пьет у вас,- посочувствовал Артем.
    - Он  у нас хороший был,- сказал Сеня.-Да вот как с мамой тогда вышло, так
он уж у меня и стал вот так.
    Оба помолчали.
    Потом вдруг Артем Иванович наклонился к Сене:
    - Слушай,  малый... Я что тебя попросить хотел. Своди-ка ты меня сейчас на
террикон.  Ты  давеча  говорил,  что  видно  оттуда...  Поглядеть не терпится.
Дорогу, верно, туда знаешь?..
    И  вот они поднимаются на вершину старого террикона. И с каждым шагом ночь
делается  просторнее. Все, что было вокруг, уходя вниз, размыкается, ширится и
как  бы  распахивает объятия. И дальний горизонт расправляет плечи, и кажется,
что  все  пространство вокруг медленно, во всю грудь вдыхает свежего вечернего
воздуха.
    Звезды  в  небе  не  становятся  ближе, нет, они еще более властно манят в
недосягаемое, но словно разгораются все чище и ярче. А большие огненные звезды
на копрах шахт горят теперь уже в прохладной тьме, простершейся под ногами. То
здесь,  то  там  ночь  беззвучно  запечатывает  светлые квадраты окон в домах,
теснящихся внизу. Люди гасят свои огни, отходя ко сну.
    Но  далекий  горизонт в ночной степи полон других, недреманных огней. Одни
возникают  из-за  его  смутной  кромки,  движутся  и,  взметнув  короткие, как
зарницы,  лучи,  гаснут. Другие мерцают, переливаются, словно угольки в печке,
будто  ветром  раздувает  их.  Легкий,  неумолчный  рокот  вместе  со  степной
свежестью доносится оттуда. Там идет работа. Оттуда со временем придет вода.


    Глава XIV
    Слабости сильных

    Пьер,   вернувшись  от  Милы,  застал  Артема  Ивановича  в  очень  плохом
состоянии. Дед лежал поперек гостиничной койки, не вмещаясь, пододвинув стул и
положив  на  него  одну ногу. Другая неловко съехала на пол. Он тяжело дышал и
непослушными  пальцами  пытался  развязать  галстук. День, полный впечатлений,
новизны,  обид и утешений, не прошел даром. Сердце билось, срываясь, то совсем
как  будто останавливалось, то вдруг принималось частить, и каждый удар больно
отдавался  в  левом  виске,  а  пальцы  истаивали  какой-то  тошнотной и вялой
слабостью.
    - Худо мне,- трудно проговорил Артем, увидя Пьера.- Может... доктора?
    Дежурный  общежития  предложил  вызвать,  если  надо,  "скорую помощь" или
сходить к живущему в доме напротив врачу. Пьер, перебежав улицу, остановился у
чистенького крылечка, где на дверях висела табличка: "Доктор Ле-вон Ованесович
Арзумян".  Но Пьер не стал читать таблички. Он разглядел рукоятку старомодного
звонка,  похожего  на  велосипедный  насос, дернул раз, второй. В доме, должно
быть, уже ложились, потому что откликнулись не сразу. Лишь после того как Пьер
дернул за рукоятку в четвертый раз, из-за двери послышалось:
    - Кто там?
    - Паргдон...  пргостите...  Мне докторга... очень ско-рго... пожалуйста...
пргошу!..
    Кого-то  очень  напоминал  Пьеру  голос, окликнувший его из-за двери. Да и
там, за дверью, видно услышав слова Пьера, насторожились.
    - А это кто? - нерешительно переспросили из-за двери.
    Пьер не успел ответить, как дверь приоткрылась, и над цепочкой просунулось
знакомое  лицо Сурена. Некоторое время оба молчали, поглядывая друг на друга и
не  зная, как быть. Потом дверь захлопнулась. Пьер собрался уже было позвонить
еще  раз  - делать было нечего, надо было унижаться и просить... Но послышался
звон откинутой цепочки, и дверь распахнулась.
    - Сейчас,-  сказал  Сурен,  глядя  мимо  Пьера,- входи. Я отца разбужу. Он
дежурил. Устал. Спать лег.
    - С дедом Артемом плохо,- виновато объяснил Пь