этот вечер никто не спал до
поздней ночи. Но следов кубка не было.
    А  когда  все  наконец  понемножку  угомонились,  к  Ирине Николаевне, уже
укладывавшейся спать в учительской, постучался семиклассник Витя Халилеев - он
был  лучшим  электротехником  в  школе  и первым бросился чинить пробки, когда
погас свет.
    - Ирина Николаевна, странное дело, пробка-то ведь не перегорела. Ее просто
кто-то нарочно вывернул. А я как посветил фонарем - так и вижу...
    Все запуталось еще больше.
    Тогда  же после исчезновения кубка, когда гости из соседней школы садились
на свои лодки, тулубеевцы украдкой успели заглянуть им под скамьи, но кубка не
было  и  в  лодках  соседей.  Да  и зачем было им пускаться на такое, когда им
открывалась возможность увезти к себе кубок по всем правилам. Не мог же унести
кубок  обратно сам Артем Иванович. Никто, разумеется, не посмел предложить ему
раскрыть  чемодан,  в  котором  он привозил кубок. А сидел он на сцене с краю,
неподалеку  от  тумбочки.  Если  бы  он  захотел... Но зачем человеку, который
только  что принес учрежденный им кубок, красть его? И на другой день не могла
успокоиться,  все еще бурлила школа. По всем классам и дортуарам шу-гаукались,
переговаривались.   Все  были  подавлены,  все  терялись  в  догадках.  Многие
склонялись  к  тому,  что  это  тот же проклятый Махан, которому крепко попало
после  истории  с  Сениной  байдаркой,  подплыл тихонько в темноте к дамбе, на
которую  выходило окно зала возле сцены, и, когда погас свет, через то же окно
похитил   кубок.   Собирались  уже  сообщить  в  уголовный  розыск  и  вызвать
собаку-ищейку.  Но  вряд  ли  бы она смогла что-нибудь учуять: десятки рук уже
касались тумбы, открывали окно, десятки ног наследили на сцене...
    ...Пьерка  терзался.  Он  не  находил себе покоя. Бедняга считал, и не без
основания,  что  он  главный виновник всей этой неприятной кутерьмы. Он видел,
как  огорчен  и  так  сдававший  с  каждым  днем  дед:  он ведь теперь утратил
непонятным  образом  и  второй  кубок...  Пьеру было нестерпимо стыдно, что он
обманул ребят: и Ксану, и других, которые ему так сердечно и радушно доверяли.
Ему  так хотелось вернуть уважение товарищей и деда, который, наверное, теперь
тоже  в  душе презирал его! Надо было предпринять что-то решительное и сделать
какое-то большое, для всех важное дело. И тут Пьер снова и снова возвращался к
мысли  о  зарытых  фашистами драгоценностях, о секрете деда, который скрывался
там, на дне тайника, неведомого, но, как он знал, расположенного где-то здесь,
поблизости.  Он  решил,  что  напишет  по  тому  адресу, который его заставили
выучить  наизусть в Париже. Напишет, и пусть они сообщат место. А он, конечно,
ничего  не  говоря  деду,  разыщет  эти  сокровища  и  сделает  все так, чтобы
связанная  с  ними темная тайна больше не мучила деда. Если надо, он уничтожит
эту  тайну.  Ладно, пусть половину берут те, которые укажут ему место тайника.
Ведь  об  этом  никто  не будет знать. Зато вторую половину он отдаст школе. У
него все было продумано.
    Почту  в школу привозил теперь на лодке старый почтарь Александр Устинович
Гаврилюк.  В старое время он ходил пешком. Потом получил в премию велосипед. А
теперь  ему  выдали подвесной моторчик. И лодка его, весело тарахтя, подлетала
под  окна  школы.  И  Гаврилюк, опираясь одной рукой на рукоятку руля, кричал:
"Эй,   островные,   принимай  почту!  "Пионер"  пришел!  "Пионерская  правда"!
"Мурзилка"  кому,  по  малости лет!" Кто не знал в Сухоярке Гаврилюка! Сколько
похоронных, сколько повесток разнес он! Как часто приход его предвещал горькие
слезы!  А  иной  раз его тут же оставляли выпить на радостях. Ему Пьер и решил
вручить для отправки заказное авиаписьмо. Вот что было написано в нем:
    "Мой  дорогой  месье,-  было  написано по-французски Пьером на том листке,
который  был  вложен  в  тщательно  заклеенный  конверт,  помеченный  надписью
"Авиа".-  Мой  больной  дедушка  очень  страдает.  Я  решил вернуть ему кубок.
Напишите,  где  это.  Все  будет  сделано, как условились. Простите, если есть
ошибки.  Я  теперь  учусь  по-русски  и  делаю  уже,  возможно,  по-французски
ошибки..."
    В   школу  имени  Тулубея  приходило  много  писем  из-за  границы.  Когда
Незабудный раскрыл тайну храброго партизана Богритули и в Генуе узнали, что на
кладбище  Стальено  похоронен  Григорий  Богданович  Тулубей,  стали приходить
письма  из  Италии.  И ничего не было бы странного в том, что сравнительно еще
недавно  вернувшийся  из-за  границы  школьник Пьер Кондратов кому-то посылает
письмо в Париж.
    Но,  когда моторчик Гаврилюка уже тарахтел под окнами школы, Пьерка вдруг,
как   никогда,  почувствовал,  что  совершает,  может  быть,  совсем  скверный
поступок,  решившись  напомнить о себе и об этом проклятом, но манящем тайнике
тем  двоим  из  мира  враждебного,  зловещего, отвратительного. О нем хотелось
навсегда  забыть после того, как все это осталось где-то позади в пространстве
и  времени. Позволительно ли было снова, на свой страх и риск, хотя бы вот так
связаться  с  тем  миром,  впустить  его  опять в свою жизнь, в которой теперь
властвовал строгий, но добрый и ясный порядок, много обещающий в будущем. В то
же  время  Пьеру так хотелось, так нужно было сейчас отличиться. Он был парень
слабохарактерный,  но чрезвычайно честолюбивый. А ради славы порой даже слабые
люди готовы идти на самые рискованные поступки.
    И  все  же  он  не вручил письма почтарю Гаврияюку. Долго потом, оставшись
один  в  дортуаре,  смотрел  он из окна, как медленно кружились на воде клочки
разорванного письма и ветер с берега угонял их все дальше и дальше.
    Между тем оставались уже последние дни жизни старого школьного дома. Через
несколько  дней  предстояло  навсегда оставить здание, обреченное на снос. Для
Пьера это был новый, недавно лишь обретенный им кров. Для всех других школьное
здание  давно  стало  чем-то  вроде  части  и  продолжения  родного  дома. Все
вспоминали теперь, как пришли сюда в первый раз, держась за подолы матерей или
несвычные  руки отцов. Вспоминали, что Елизавета Порфирьевна была тогда еще не
очень  старой и волосы у нее были рыжеватые, веселые, с золотым отливом, не то
что  теперь,  словно  скирда,  засыпанная  ранним  снегом.  И  сколько  разных
отметинок  хранили  давно  не ремонтированные стены класса! Тут были начертаны
имена,   говорившие  иной  раз  не  столько  о  славе,  сколько  о  чрезмерной
привязанности к классу, в котором расписавшиеся проводили не один год... Здесь
были  кляксы и сердечки со стрелами и вензелями, и потайные записи, заменившие
шпаргалки  во  время  письменных.  И следы чьей-то вражды: "На перемене будешь
бит, станешь знать тогда", "Сам держись за землю, а то упадешь"...
    Заметы долгой жизни хранили стены школы. У нее была своя сложная судьба.
    В  дни  войны  здесь  был штаб гитлеровцев. Иногда вдруг проступали сквозь
полуслезший  слой  клеевой  краски  какие-то немецкие надписи, которые сердито
выскребывались  ребятами.  А  в  ином углу когтистая свастика или носатый орел
выклевывались из-под облупившихся обоев.
    А  после  того  как  выгнали  гитлеровцев,  тут  размещался  штаб одной из
дивизий, освободившей весь район от врагов.
    И  вот  теперь  все  это  должно было уйти под воду или быть снесено. Вода
продолжала  прибывать.  Правда,  уже  не  так  стремительно,  как в первые дни
заполнения    водохранилища,    но   все-таки   она   продолжала   подниматься
неукоснительно.   Это   было  заметно  и  во  водомерным  рейкам,  все  больше
отдалявшимся  от  берега,  и  по  тому, как уходила в воду дамба, которой была
обнесена  школа.  Заливало улочку за улочкой в снесенных кварталах. И это тоже
очень  тревожило  Пьера.  Вдруг  тайник  скрывается  где-нибудь  в  том районе
Сухоярки,  который  еще  будет  затоплен.  То,  что сокровища не были зарыты в
районе  Собачеевки,  ныне  уже  ушедшей  глубоко  на дно, было ясно: при сносе
домов,  при  рытье  котлованов  они  были  бы уже обнаружены. Но сейчас Пьерка
старался уже не думать обо всем этом.
    ...Славку  Махана,  когда  он отправился промышлять разными неблаговидными
способами  возле  кино "Прогресс", остановил какой-то тип в синем комбинезоне,
которые  обычно  носят  монтажники  на  стройке.  Что-то очень недоброе, сразу
напомнившее  о  каких-то  опасных  знакомствах,  разглядел  в нем Махан. А тип
подошел  сбоку,  легонько  толкнул  Махана  локтем  в  бок и, глядя в сторону,
произнес:
    - Здорово, Маханок! Сколько лет в обед, как мы с тобой не видались.
    Махан  настороженно  молчал, разглядывая типа. Тот приблизился к Махану и,
как  бы  подставив  ему  свою щеку, слегка склонившись набок, вдруг стал очень
ловко  двигать  одним  ухом.  Ухо  подрагивало,  ходило из стороны в сторону и
сверху вниз, мелко дрожало.
    - Вертоухий? - подавленно ахнул Махан.
    - Цыма! Тишина. Если помнишь - забудь. С тем завязано.
    - Тебе  еще  срок  не  вышел?  -  шепотом  спросил Махан, узнав уже теперь
окончательно  человека, с которым он не столь давно сам чуть не угодил в очень
далекие места.- Что, винта, нарезал?
    - Амнистия,-  скромно ответил тип, отводя Махана в сторону.- Подчистую, не
сомневайся.  И  вообще  ты  это  оставь.  С  тем  давно завязано. А есть новый
разговор.
    - Нет, это уж мимо,- сказал Махан.
    - Это как понять? Гляди, я мимо не бью.
    - Я  давно  с  этим  всем  кончил,-попробовал возразить Махан, впрочем, не
очень уж уверенно.
    - Ты мне эту психику не разводи,-проговорил тот в самое ухо Махану.-Я тебя
в  закон  брал,  я  тебя  при-ияд,,только  я и. могу тебя вчистую отпустить. А
стукнуть  вздумаешь кому, так за тобой, знай, по двум статьям должок числится.
Если  все  приплюсовать,  годков  на  восемь  верных набежит. Давай, если тебе
молодой жизни не жалко. Сам я мараться не буду с тобой, суд решит праведный.
    Махан  молчал.  Только  глаза  у  него  бегали  по сторонам, словно искали
лазейку, через которую можно удрать.
    - Брось  оглядываться,  не  убежишь. И довольно из себя девочку строить. Я
тебе  дело  предлагаю.  Имеется  одна  работка ударная. От тебя мне многого не
потребуется. А будешь в деле. Ясно?
    Они  отошли  в  сторонку  и  сели  в безлюдном месте на одну из скамеечек,
недавно  поставленных  близ  водохранилища.  И тип в комбинезоне стал говорить
Махану,  что,  возможно, у них тут, у местных лопухов, которые ничего не чуют,
прямо  под  ногами лежат тысячи и тысячи - чистое золото и камешки. Тип не так
давно  вернулся из отдаленных мест, где его по наивности пытались перековать и
исправить.  Попал  он  туда, как известно Махану, совершенно безвинно, так как
настоящим  полицаем  никогда не был, а так только оказывал иной раз и кое-кому
некоторые  услуги.  Да и то не по своей охоте. Другим сошло, а он - отвечай. И
обошлись с ним, конечно, уж чересчур строго. Слава богу, пришла амнистия - его
отпустили. Но дело в том, что там, где его перековывали и исправляли, был один
здешний,  сухоярский.  Вот тот уж был настоящим полицаем. И вообще немцам кум,
сват  и  брат родной. Ему-то самому еще вольного света скоро не увидеть. И вот
дружок  этот,  узнав,  что  его  сосед по бараку уходит на волю, рассказал под
великим  секретом о тайнике, в котором скрываются несметные ценности. Даже дал
на кусочке коры нацарапанный чертежик. По нему сразу можно найти тайник. Это в
подвале,   там  имеется  заслоночка.  Надо  только  место  знать.  Там  сверху
замаскировано.  Дело  простое. Только самому ему, Вертоухому, опасно соваться,
как  бы  кто  не встретился из старых знакомых. Еще, чего доброго, признает. А
Махану  ничего не стоит. Он назвал адрес. "Там еще раньше штаб был",- напомнил
Вертоухий и, прищурившись, посмотрел на Махана.
    - Гей!  -  оживился  вдруг Махан.- Так это, выходит, прямо у них в подвале
под  самой  школой  находится. Ну, вовремя ты прибыл, я тебе скажу. А то через
неделю это вовсе на дне останется. Школа-то намечена на снос.
    - Вот к чему и разговор. Рассиживаться-то некогда. Понятно теперь?
    - Понятно.
    - Хорошо, что хоть еще не вовсе понятие потерял.
    Махан  задумался.  Как  быть?  В  школу его категорически не пускали. Даже
близко  туда  совать  нос  было  опасно. Значит, надо было еще кого-то брать в
долю.
    - Там  у  меня  есть  двое  хлопцев,- осторожно сказал Махан.- Они кое-что
слышали про это дело.
    - Откуда же? - насторожился Вертоухий.
    - Да тут один из-за границы воротился, так у него парнишка. А ему еще там,
за  границей,  сказали.-  Махан  уклонился  от более подробного ответа. Ему не
хотелось говорить о Пьере, обо всем, что он слышал от Ремки.
    - Ты чего это накручиваешь? - усомнился Вертоухий.
    - Правду  я  тебе говорю. Этому парню в Париже, что ли, кое-чего говорили.
Только он с ними связаться трусит. А со мной, будь покоен, все будет в ажуре.
    - А он не брякнет кому?
    - По  гроб  не  пикнет.  Давай  планчик.  Тип не сразу отдал. Он смотрел в
прыгавшие из стороны в сторону глаза Махана.
    - Нет,- решил он,- это я тебе не отдам. Сымай сам, своей рукой.
    Пока Махан перерисовывал план на папиросную коробку, Вертоухий все смотрел
на него.
    - Слушай,  Маханок,- сказал он напоследок,- я хоть и отпущен вчистую, хоть
и  завязал,  но в последний раз могу кое-что и вспомнить. Так что ты смотри не
балуй. Ясен разговор?
    - Ясно без слов.- Махан угодливо закивал и хихикнул.- Порядок будет!
    Сговорились,  где должны встретиться, когда будет извлечено из тайника то,
что в нем хранится.
    - Смотри!..- еще раз пригрозил на прощание Вертоухий.
    Они разошлись.
    Тип  в  комбинезоне  направился  к  станции, но за поворотом на Вокзальную
улицу кто-то окликнул его.
    Сумерки  сгущались, и Вертоухий не сразу разглядел человека, с которым они
уже было разминулись.
    - Виноват,  гражданин хороший! - сказал этот человек, подходя к нему.- Где
это   вас  вроде  уже  будто  видел?  -  То  был  Богдан  Анисимович  Тулубей,
возвращавшийся домой с работы.- Ей-богу, лицо знакомое.
    - Возможно,  бывает,-  неохотно  согласился  тип.-  Всяко  бывает, товарищ
начальник.  Личность с личностью, случается, и совпадает, а на поверку выходит
совсем обратное: не тот.
    - Погоди-ка,  стой!  Не  вместе  ли  мы  с  тобой  плотину ставили в одном
северном местечке?
    - Так  точно, товарищ начальник.- Видя, что уже не отвертеться, тип развел
руками и суетливо осклабился.
    - Я тебе товарищем еще, помнится, не был.
    - Извиняюсь,  гражданин  начальник...  Вот  теперь  снова  уравнялись, так
сказать.   Вы,   что   же  это,  слыхать,  были  реабилитированный?  Ну,  а  я
амнистированный.  Сказать  можно,  у нас с вами свобода, равенство и братство.
Обоим  пофартило:  кто  правый,  кто  виноватый - два сапога пара, только ноги
врозь  идут.  Одна  назад,  другая  вперед. Вы, видать по всему, далеко вперед
ушли.  Реглан  на вас. Замечаю, что комсостав выше среднего. Ну, я, видно, вам
уже не компания. Пока!
    - Компанией, положим, ты мне никогда и не был,- сказал Богдан Анисимович,-
а сейчас не торопясь. Потолкуем.
    - А мне торопиться некуда. У меня срок вышел.
    - Ты что же сюда заявился? Работать станешь или за старое возьмешься?
    - Никак нет, гражданин начальник, назад уже поворота быть не может. Верьте
слову, завязано.
    - Так,- в напряженной задумчивости проговорил Богдан Анисимович, брезгливо
оглядывая  человека  в комбинезоне.- Ну, а тут что бродишь? Так околачиваешься
или уже на строительстве работаешь?
    - Да  нет,  так.  Прибыл тут по одному частному делу. Чисто личный вопрос,
гражданин   начальник.  Разрешите  папиросочку?..  Весьма  благодарен.  Богдан
Анисимович,  не  сводя  с  него глаз, думая о чем-то далеком и давнем, раскрыл
перед  ним  коробку. Вертоухий взял из нее две папиросы. Одну засунул в рот, а
другую  за ухо. Подумав, он деловито вытащил из коробки третью, положил ее про
запас в нагрудный карман комбинезона.
    Богдан   Анисимович  все  старался  что-то  вспомнить..  Чтобы  как-нибудь
задержать время, он сказал:
    - Ну,  раз встретились, зайдем куда-нибудь, выпьем по кружечке, поговорим.
Может, я тебе устроиться помогу, на работу встать.
    - Нет,  куда  мне  с  вами. Текущий момент не подходит.- Тип подозрительно
попятился.-  Вы  партийный, идейный, а я "судейный". Вход был общий, выход - в
разные  стороны. И давайте для порядка: я вас не встре-пул, вы меня не видели.
Так вернее.
    - А с кем это ты там таскался, на берегу?
    - Да  малый  один...  ветрел  меня,  признал, обрадовался. То да се. А я и
фамилии его не знаю, кто такой. Встречались когда-то. Где, не помню. Дружбы не
было,  знакомство  имелось.  Куда  ему, сосунку... Ну, я побежал, а то рабочий
поезд уходит. Опоздаю.
    - Стой.  Не беги! - почти шепотом сказал Богдан Анисимович. Но было в этом
тихом  голосе  что-то, заставившее Вертоухого замереть на месте.- Стой, пес? Я
когда  вернулся  вчистую,  то  мне  много  известно  стало. Когда с меня пятно
смывали, так кое-что узнал я.
    - О чем разговор, не мыслю, гражданин начальник.
    - Сейчас размыслишь. Забыл Скрыдло Василия, полицая?
    - А что покойников шевелить?
    - Он-то  покойник,  да  ты  еще живой ходишь, гад. Это вы с ним меня тогда
оговорили.  Счеты  сводили  за  наши  партизанские  дела,  за все, чего мы вам
натворить не дали при оккупации. Тогда не разобрались. А после ясно-стало.
    - Я  лично,  гражданин начальник, по уголовной статье проходил - на складе
засыпался по хозяйственной линии. Вы мне зря не пришивайте.
    - Врешь, не уйти тебе от меня! Теперь по другой статье проходить будешь...
    Что-то  тяжелое,  на мир слепящими искрами пронизав сумрак вечера, ударило
меж бровей Богдана Анисимовича.
    Мгновенно залившись кровью, он упал.
    - По-видимому,  удар  кастетом!  - сказал доктор Ар-зумян, которого срочно
вызвали  в  больницу,  куда  минут  через десять доставили Богдана Анисимовича
Тулубея.


    Глава IX
    В ту ненастную ночь

    На  другой  день во время большой перемены Пьер увидал из окна класса, что
неподалеку от дамбы курсирует на лодке Махан. Он несколько раз оплывал остров,
гребя  осторожно,  как  бы  макая  весла  в  воду  без единого всплеска, с той
умильной  деликатностью,  с  какой  Мили-ца Геннадиевна обычно мешала ложечкой
чай. Завидя в окне Пьера, он подплыл поближе, привстал в лодке, перебравшись к
носу, и негромко окликнул:
    - Эй,  бонжур, дорогой, позови-ка сюда дружка твоего... Ну этого, Штыба, я
говорю. Дело есть. Вскоре на дамбе появился Штыб.
    - Пока  вы  тут  рыбачите, я тоже не ишачу,- сказал Махан.- А ну ходи сюда
поближе.  Только  без  шухера,  без  лишнего шуму. Песня без слов, музыка моя,
исполнение твое. Тихо...
    После  конца уроков Ремка Штыб и Пьер сошлись в одном из уголков школьного
коридора неподалеку от библиотеки.
    - Может быть, он все врет? - спросил Пьер.
    - Навряд  ли,- сказал Штыб.- Что ему за выгода? Во всяком разе, попробуем.
И так повезло.
    - Лучше  надо  сказать,  по-моему,-  заикнулся Пьер.- Сказать кому-нибудь,
чтобы вместе потом...
    - Вместе?  Хо!  Тогда  все  придется  вместе.  И делиться вместе. Ну, беги
говори,  если  хочешь. А я считаю, что сегодня мы с тобой на пару, вдвоем, без
посторонних спустимся в подвал... Вот тут все начерчено, куда и как. Это очень
верный  человек  Махану  сказал.  Понятно?  А  когда  уже все добудем, тогда и
явимся,  доложимся  кому  надо.  Дурак  ты!  Тут  можно  кое-что  и  для  себя
при-хоронить  на черный день, да еще в газете портрет напечатают. Помнишь, как
в  журнале  было  написано  про  Толину  пушку? Как мальчишка тот клад нашел в
Одессе,  который  фашисты  припрятали,  и  отдал  его в исполком. Все про него
узнали..  А  то  нас  с  тобой  тюкают,  тюкают. А тут сразу известными людьми
станем. Только погоди, кто сегодня дежурный?
    - Грачик Сеня.
    - Вот   это   не