У  бабушки  Галины  Петровны  в  этот  вечер  был большой доклад во Дворце
шахтера.  И  она  после обеда прилегла соснуть часок перед выступлением. Ксана
осторожненько примостилась на диване возле нее, подползла неслышно, притерлась
к плечу и стала легонько толкаться лбом ей за ухом.
    Конечно, бабушка проснулась:
    - Ишь, подкралась, ящерка...
    - Ты спи, спи. Я не буду тебе мешать. Я только так, помышкаться.
    - Брысь, пошла отсюда!
    - Я буду тихонько. Прошло несколько минут.
    Бабушка дышала ровно. Только веки ее чуть подрагивали.
    - Бабушка, ты спишь? - зашептала Ксана.
    - М-м? - откликнулась бабушка, едва двинув губами и не открывая глаз.
    - Нет,  ты  спи.  Я  только тебя хочу спросить. Бабушка, а разве это может
быть  так,  что  живут  вот,  живут... И вдруг какой-то человек сделается, ну,
почти что важнее всех?
    - Ну, сразу уж так это не делается,- сонно проговорила бабушка.- Это надо,
чтобы по душе пришелся, чтобы из всех был самый такой, выбранный.
    - Чудно  как-то!  -  Ксана  поежилась,  устроилась  поудобнее  на  плече у
бабушки,  помолчала,  потом  опять  шепотом: - Ну, а если они даже раньше и не
учились вместе?
    - Кто же это такие они? - Бабушка приоткрыла один глаз и очень внимательно
посмотрела на Ксану.
    - Ну, просто так... кто-нибудь. Скажем, один человек и другой.
    - Что же, так их и кличут по номерам: один да второй?
    - Да  нет,  бабушка,  какая  ты!..  Я  ведь это так интересуюсь, вообще. Я
говорю  только, может быть так, чтобы этот человек даже и подругой не был и не
родственник никакой даже, а вдруг такой вот сделается, самый важный?
    Бабушка вздохнула и чуть заметно улыбнулась.
    - Да, вот так и бывает: и не родня никакой, а делается всех родней.
    - И со мной так когда-нибудь может быть?
    - А почему же нет? Что, ты других хуже?
    - Нет,-  помолчав,  задумчиво  проговорила Ксана,- это, бабушка, наверное,
все-таки как-нибудь не так бывает.
    - Как бывает, еще узнаешь, нечего задумываться раньше времени. Ты что это,
а? Ну-канько, уж рассказывай давай.
    - Да  ну  тебя,  бабушка!  -  Ксана отодвинулась и уткнулась подбородком в
подушку.- Ты уж сразу думаешь не знаю что!
    - Ишь,  хвостопырка! Чуть что, и уж все перышки топырь, топырь! Лежи, пока
вовсе не согнала тебя отсюда. Полежали тихонько минутки три.
    Потом Ксана дотянулась до уха бабушки:
    - Нет, я все равно больше всех буду любить тебя.
    - Не зарекайся, дурочка.
    Еще  что-то  хотела сказать Ксана, но не решилась. Поежилась, повертелась,
чтобы поглубже ввинтиться плечиком в подушку, и вдруг:
    - А  в  Париже,  оказывается,  прямо  посередке  города  поля.  Называются
Елисеевские.  Только это называется так. А то даже и не поля совсем! Улица там
такая. В пять раз ширше, чем у нас Первомайская.
    - Это что за "ширше"? Тебя в школе так учат говорить?
    - Ну, шире.
    - Ксанка, ты можешь дать человеку перед докладом хоть минутку поспать?
    - Спи,  спи  себе.  Я  же не кричу. Я тихонько.- Она совсем перешла на еле
слышный шепот.- Бабушка, а с тобой тоже так было, как ты сказала?
    - Вот,   ей-богу,   еще  наказание!  Присуха  какая!  Ну  что  ты  ко  мне
привязалась? Было и со мной, как со всякой.
    - И  дедушка  Богдан  раньше  тебе совсем даже был не свой, ни капельки не
родный?
    - Вот чудная ты! Я же тебе объяснила.
    - Удивительно, правда, как это вдруг получается?
    - Да вот сколько уж люди на земле живут - сами все удивляются, что за сила
такая берется.
    - А это разве такая сила?
    - Сила!  -  не  сразу,  подумав,  но  твердо сказала бабушка и, открыв оба
глаза,  повернулась к Ксане. Глаза у нее вдруг стали ясными и смотрели куда-то
далеко, поверх Ксаниной головы.- Сила! - повторила она убежденно.- Если хорошо
вс„  у  людей, то сила. А если нехорошо, не сошлось что-нибудь, то хуже боли и
слабости  всякой.  Да,  это,  Ксаночка,  такая  сила,  что  человек, бывает, и
совладать с ней не может.
    - А дедя Артем?
    - Это с каких пор он тебе "дедя"?.. Артем Иванович? Он при чем тут?
    - Нет, я говорю: вот Артем Иванович, он ведь самый сильный считается... Он
бы совладал?
    Долго молчала Галина Петровна. И Ксанка решила, что бабушка уже спит.
    Но  та вдруг, не открывая глаз, не двинув плотно сошедшимися бровями, тихо
проговорила:
    - Ну он, кто знает... Он-то совладал бы. Видно, не сильное у него и было.
    Бабушка полежала некоторое время.
    Потом она вдруг снова открыла глаза. Сна в них уже не было совсем.
    - Глупая ты еще, Ксанка... Это все не даром дается. За это сердцем человек
рассчитывается. Это надо всей жизнью своей отквитывать. А иначе вор человек, и
нет такому ни родства, ни веры, ни дружбы, ни любови.
    Бабушка повернулась к стенке.
    Ксанка почуяла, что не надо ее больше бередить рас-спросами.
    Она только сказала:
    - А  у  нас  Катька  Ступина  и  Женька  Харченко  сегодня  в прическе под
парижскую  моду  явились.  Смешно.  Как  у  лошадей  дрессированных,  метелки.
Помнишь, в цирке выступали, когда мы с тобой в район ездили? Ты меня брала...
    Бабушка не отвечала.
    - А  в  Париже,-  прошептала Ксана,-"- река есть. Называется Сена. Смешно,
правда? Сена, солома, овес...- Она смолкла и уже совсем тихо, только для самой
себя:  -  Там  с моста девушки топятся, если несчастные...- И она очень тяжело
вздохнула.  Слышала  бы  бабушка,  как  ужасно глубок был этот вздох! Куда там
Сена-река - пучина океанская!


    Глава XVI
    От обреченных к обретенным

    Когда  Артем  Иванович  уже  окончательно пошел на поправку и доктор Левон
Ованесович  навестил  его  в  последний  раз,  чтобы  дать,  как он выразился,
"вольную"  Незабудному,  зашел  опять разговор о Пьере. И тут доктор осторожно
рассказал  Артему о том, что произошло на вечеринке и как нехорошо Пьер обидел
Сурена.  Никогда  не  думал  доктор,  что  это произведет такое впечатление на
чемпиона.  Тот  побагровел,  выпрямился  во  весь свой гороподобный рост и так
треснул  кулаком  по  столу,  что  угол столешницы отскочил далеко в сторону и
ударился о стену.
    - Да  я  ж  его,  чертова  сына!  Да  за  это же мало... Нашел кого, щенок
свинячий!..
    - Да ты не волнуйся, не волнуйся, Артем Иванович,- успокаивал его врач.- Я
ведь  не  от  обиды  тебе  говорю, а просто желая помочь мальчику. В чем дело?
Совершенно  понятно.  Какой  вопрос  может  быть?  Ведь среда-то у него была в
основном специфическая. Можно представить, каким хорошим вещам учили в приютах
для  "перемещенных  лиц".  Ты  скажи  еще  спасибо,  что  он  такой,  в общем,
скромненький.  Но  слабовольный  он,  мне  кажется, и охотно под чужое влияние
попадает.  Но  только, Артем Иванович, давай уж по-честному уговоримся. Я тебе
это  все  сказал  по  дружбе,  и  ты,  пожалуйста, меня уж не ставь в неловкое
положение перед мальчиками.
    Незабудный  пообещал, что он не будет наказывать Пьера, а поговорит только
с ним по душам. Но не сдержал своего слова Артем Иванович.
    - Ты  что же? - набросился он на Пьера, как только стали они выяснять, что
случилось  на  вечеринке.-  Ты  соображение  имеешь  или  ты  его  там оставил
окончательно,  откуда  я  тебя  вытянул,  как  щенка  слепого из помойки... Ты
знаешь,  какому  человеку  ты  обиду нанес? И ты что думаешь, ты его опозорил?
Меня  ты,  дурак, осрамил, меня, Артема Незабудного. Вот, скажут, ездил старый
дурень  по  всему  свету, а ума не набрался. Не мог мальчишку вразумить. Ты же
это меня хуже всего осрамил!
    И вдруг Пьер словно взбеленился.
    - Ты  не  кричи  на  меня,-  тихо  сказал он деду и часто задышал.- Ты что
очень-то раскричался? А сам ты, думаешь, я не знаю?..
    - Что-о-о? - Незабудный уставился на Пьера ничего не понимающими глазами.
    - Да-да!  Не  прикидывайся.-  Пьер почему-то вдруг перешел на французский,
оглянулся  на дверь и воровато зашептал, приблизившись к деду: - Думаешь, я не
знаю,  что  ты  скрываешь?  Ты  нарочно никому не говоришь. А ко мне, когда мы
собирались  уезжать  из  Парижа, приходили два господина... И они мне сказали,
что  если  ты  будешь  против  них везде говорить, так они мне скажут, где это
находится.  Я  знаю,  что  ты  скрываешь!  Там,  где зарыто, есть тот кубок...
Второй... Что ты фашистам подарил.
    - Да  ты  что  городишь-то?  Кто  дарил?!  Про что толкуешь? С чего это ты
вообразил?  И  какого  черта  ты  со мной французишь тут?! Ты что, родной язык
забыл свой? Да я тебе...
    С  помертвевшим лицом, тяжелея душой, он откинулся на спинку стула и почти
с  ужасом  смотрел  на  приемного  внука. А тот тоже, видно, почувствовал, что
сказал лишнее, и, отвернувшись, тупо смотрел в стенку.
    Это  было  незадолго до того, как Незабудный окончательно собрался уезжать
на Родину. В его отсутствие мансарду, где они жили с Пьером, навестили двое. В
одном   из   них  Пьер  узнал  уже  знакомого  ему  Зубяго-Зубецкого,  бывшего
импрессарио  Артема Ивановича. Другой был незнакомый. Они сперва расспрашивали
Пьера:  не  увозит  ли  его  Незабудный  насильно,  не хочет ли он остаться во
Франции?  А потом под большим секретом сообщили мальчику, что там, в Сухоярке,
куда  приемный  дед  собирается  увезти  Пьера,  их  может  ждать  одно  очень
интересное дельце.
    Им  доподлинно  известно,  что  гитлеровцы, по приказу командования, перед
своим  уходом  из  Сухоярки,  который  совершался  в  большой  панике, так как
Советская  Армия  неожиданно  прорвалась в этот район, успели зарыть несколько
ящиков  с  огромными ценностями, временно находившимися как раз в Сухоярке для
отправки  в  Германию.  Вывезти  их  было  уже невозможно, и гитлеровцы решили
зарыть  их. И вот Зубяго и его спутнику, человеку, на которого можно было тоже
вполне  положиться,  было  поручено  сообщить  обо всем этом отъезжающим домой
эмигрантам.  Но  характер  Артема Незабудного был им слишком хорошо известен -
трудно было рассчитывать на такого упрямого, ни с чем не считающегося старика.
Однако  вот,  может  быть, Пьер сам? Он мальчик разумный, уже многое повидал в
жизни и, как надо полагать, умеет держать язык за зубами. Не так ли? Между тем
местоположение  зарытых  ценностей  известно одной организации, которая готова
сообщить  все,  что  надо,  и  дать  точную  карту  с  условием,  что половина
обнаруженных  там  драгоценностей  будет  отдана  соответствующему лицу. Каким
образом,  это  сейчас  уже  не  его, Пьера, забота. Те, кому будет причитаться
половинная  доля  клада,  оставшегося  в  Сухоярке,  найдут способ свидеться и
получить причитающееся им. Пусть это Пьера не волнует.
    Но  все,  конечно, должно быть в полной тайне. Посетители намекнули Пьеру,
что  вряд  ли желательно для его деда обнаруживать перед земляками не очень-то
приятную   историю,   благодаря   которой   чемпион   лишился   одного  кубка,
составлявшего  пару  с  оставшимся.  А этот второй драгоценный кубок, да будет
Пьеру  известно,  находится там же, в одном из ящиков, зарытых в Сухоярке, так
как некое официальное и хорошо Незабудному знакомое лицо, находясь на службе и
в  особых частях гитлеровской армии, возило этот кубок с собой, с определенным
расчетом,  желая,  если  понадобится, произвести нужное впечатление на упрямых
земляков чемпиона...
    И они показали Пьеру фотографию. На ней был изображен какой-то толстолицый
и  очень,  по-видимому,  важный  офицер  в форме гитлеровской дивизии "СС". Он
держал  в  руках  кубок  -  такой же, как тот, что был у Пезабудного. А вокруг
стояли,  выпятив  животы,  втиснутые в эсэсовские мундиры другие гитлеровцы...
Так что разумнее было бы не путать никого в это дело и избежать огласки. И вот
если  он,  Пьер,  благоразумно решит поступать именно так, как ему рекомендуют
его  искренние  доброжелатели,  то все останется в тайне, а он на старости лет
вполне  обеспечит  своего  нареченного деда, да и сам сможет иметь кое-что про
запас.
    - Слушай...  Я  тебя  прошу,-  выдавил  наконец  из себя Артем, когда Пьер
теперь  рассказал  ему  обо всем.- Забудь ты про это, набрехали тебе... Жулики
это,  гады  были.  И  они  хотят  нас  с  тобой тут перед всем честным народом
ошельмовать.  Они  и  мне  про что-то намекали, да я с ними и разговаривать не
стал.  И тебя хотели но глупости твоей словить. Ты этому, дорогой, не верь. То
обман. Ты уж меня послушай. Я это жулье, слава тебе господи, знаю. Вот они где
у  меня  всю жизнь сидели.- И Незабудный с силой похлопал себя сзади, по литой
борцовской  шее.-  Давай уж условимся, что об этом больше ни звука ни со мной,
ни, упаси бог, с другими.
    Пьер  был  неплохой,  но слабовольный парень. А главное, он не очень любил
задумываться  надолго.  И он терпеть не мог сам выискивать какое-то решение, с
удовольствием разделяя чужое мнение. Доктор Арзумян правильно подметил, что он
готов петь под любую дудку.
    Сейчас  он  уже был не рад, что сорвался и выболтал все, что узнал тогда в
Париже от тех двоих...
    Они  дожидались  его  тогда  внизу  под  лестницей. И, хотя Артем Иванович
строго-настрого  наказывал  ему  в  те  дни  остерегаться,  чтобы не попасть в
какую-нибудь  ловушку, он согласился пойти в соседнее бистро. Там они угостили
его вкусным аперитивом и яблочным тортом и стали уговаривать, чтобы он сделал,
когда   приедет   в   Сухоярку,  так,  как  они  ему  советуют.  Они  острили,
перешучивались,  хлопали его по плечу, понимающе переглядывались и намекали на
какие-то  возможные,  угрожающие деду позором последствия, если Пьер откажется
выполнить   предлагаемое.   Потом  опять  сулили  Пьеру  несметные  богатства,
обеспеченную,  роскошную жизнь в любом уголке мира. Может быть, он хочет ехать
на  Таити?  О,  там  очень  интересно!  А  какие девушки! Это он поймет, когда
подрастет.  А в Миами разве плохо? Или. скажем, в Вальпараисо? Были бы деньги!
А  они  будут, если Пьер будет послушным мальчиком и станет поступать так, как
его  учат хорошие люди. Пьер тогда обещал подумать. А те двое велели на всякий
случай  заучить  их  адрес (записывать его они не советовали): "Париж, бульвар
Капуцинов,  16,  апартамент  132,  месье  Томбо"'.  Пусть  не пугает Пьера эта
зловещая фамилия. Это условное обозначение, намек на то, что тайна должна быть
сохранена,  как  в  могиле,- пошутили они. А потом уже серьезно объяснили, что
достаточно Пьеру по указанному адресу сообщить из Сухоярки о своем согласии, и
ему немедленно пришлют в ответ все необходимые сведения. А письмо Пьера, пусть
уж  он  не обижается, будет для них некоторой гарантией, что он их не обманет.
Ибо,  если  такое  письмо  им  придется  кое-кому показать в СССР, то Пьер сам
понимает... И так далее...
    Но слишком ненавистны были измучившемуся в скитаниях из приюта в приют эти
чужие  и  чем-то враждебные люди. С ними в представлении Пьера связывалось все
тяжкое, постыдное и грубое, что составляло его несчастное детство. Нет, ну их!
Он  уже  бежал  из  двух приютов. Три недели после второго побега он ночевал в
трамвайном депо, проникая туда им самим придуманным хитрым способом. Когда шли
последние  вагоны,  задерживаясь  обычно  или замедляя ход под низким пролетом
одного из уличных мостов - виадуков, он ждал удобного момента, держась снаружи
за  перила,  и  тихонько  с  арки моста опускался на крышу трамвая. Он ложился
между  укрепленными  на  крыше  вагона  рекламными  щитами и вместе с трамваем
въезжал в депо. Там можно было переночевать. Там, по крайней мере, была кровля
над  головой.  Там было сравнительно тепло. Все-таки это было какое ни на есть
пристанище,  чтобы  переспать ночь. И утром он снова взбирался с крыши трамвая
на арку виадука и отправлялся бродить по огромному, оскорбительно безучастному
к  нему  городу, где он был всем чужой, абсолютно никому не нужный и где можно
было  выклянчить  или  какими-нибудь  маленькими  услугами заработать на чашку
скверного кофе с тарталеткой.
    Много  еще  было путаницы в его голове, напичканной всем, что он вычитал в
дешевых пестрых книжонках, вроде "Фантомас, гроза полуночи", "Королева сточных
вод"  или  "Рассвет  в  казино". Не во всем он разобрался сразу, начиная новую
жизнь,  которая  взяла  теперь  его решительно и, должно быть, навсегда в свой
заботливо  властный  оборот.  Не  обо  всем  можно  было поговорить и с дедом,
который,  видно,  сам  кое  в  чем еще путался, а о каких-то делах из прошлого
предпочитал не поминать.
    Он   чувствовал,   что   не   следует  больше  теребить  Артема  Ивановича
расспросами,  видел,  как  встревожен  и  озадачен  был  дед,  когда услышал о
разговоре  в  Париже  с  теми  двумя...  Он тихо вышел из комнаты. Но хотелось
потолковать  с кем-то. Не о том, про что шел сейчас разговор с дедом, об этом,
конечно,  лучше  было молчать, забыть, выкинуть из головы и молчать. Но были у
Пьера  и  другие  вопросы,  о  которых  следовало бы побеседовать с его новыми
друзьями.  Много  интересного и нового для себя узнал за последние недели Пьер
Кондратов.  Многое  было  еще не совсем ему понятно, а уж хотелось понять все.
Может  быть, поговорить с Ксаной? Она, видно, хорошо во всем разбирается. И не
разболтает. Не такая!..
    Но,  когда  он  пришел  к Тулубеям, Ксаны дома не оказалось. Его встретила
Галина  Петровна,  только  что вернувшаяся с работы. Она была в капоте, мягких
туфлях,  домашняя, уютная и не такая уж строгая, какой показалась в первые дни
Пьеру.
    - Ксаночки  нет,-  сообщила ему Галина Петровна. - Но, может быть, со мной
посидишь?  Заходи.  Я  же  тебя  толком и не разглядела. Вот совсем теперь вид
другой  у  тебя, справный вполне. А то какой-то чудной фасон ты имел - не наш,
не  ваш,  а так, не поймешь чей. Ну как, поправляется дед Артем? Кланяйся ему.
Садись.  Расскажи,  как ты там в заграницах-то обретался? Намыкался порядочно,
должно быть? Как же это так получилось все?
    Пьер молчал.
    - Может  быть, вспоминать неохота? Ну, я тебя не неволю, бередить не хочу.
Что было, то сплыло. И хорошо. Ну как, тебя не обижают наши ребята?
    - Нет,-  сказал  Пьер,- если хотите, пожалуйста... Я могу ргассказывать. Я
никому не ргассказываю. Я не люблю. Это плохо было. Это очень было нехоргошо.
    Впервые   ему  захотелось  почему-то  рассказать  именно  этой  маленькой,
строгой, очень внимательно смотрящей на него женщине о себе, о том, что было у
него  в  так нелепо сложившейся и наполовину даже самому ему непонятной жизни.
Галина Петровна смотрела на него спокойно, не разглядывала, а просто смотрела.
И  не  было  в  ее взгляде того нетерпеливого любопытства, которое уже немного
стало  надоедать  в людях Пьеру. Сначала этот повышенный интерес, вызывавшийся
везде  им,  тешил  Пьера,  а  сейчас  такое  чрезмерное  внимание казалось ему
назойливым.  У  него  было  как-то  очень  спокойно на душе оттого, что Галина
Петровна  смотрит  на  него  внимательно,  но  совершенно  не  любопытничая. А
главное,  не  было в ее глазах того жалостливого участия, которое всегда очень
раздражало Пьера.
    И  он  все  рассказал  ей. И как увезли мать в больницу, после чего он уже
больше ее никогда не видел. И как отправили его в приют. И как он бежал оттуда
первый  раз.  И  как  опять  забрали  его  ажаны.  И как захотела его пожалеть
какая-то  одинокая,  уже немолодая и чересчур уж ласковая дама - эмигрантка, с
усиками  на вечно приподнятой и противно выгнутой губе. О ней ему и вспоминать
почему-то  было  тошно.  И как он опять удрал. И как прыгал на крышу трамвая с
виадука.  И  как  снова  загнали  его в приют, когда поймали, и уже собирались
отправить в Америку. И как нашел его Артем Иванович. Про все рассказал Пьер.
    Галина   Петровна   слушала  его  строго,  не,  перебивая.  Только  иногда
спрашивала, если попадалось непонятное слово:
    - Ажан  по-нашему  кто  будет?..  Ага,  полицейский.  Так-так.  Поняла.  А
мансарда?  Ага,  ясно.  Вроде  мезонина, значит. Ну, давай дальше. А потом она
спросила его:
    - Ну,  а  кем  же  ты быть собираешься