ок на шахте, и часы на углу у Первомайской.
    Мила  долго  отрабатывала  перед  зеркалом  жест,  который позволял особым
образом  вывернуть  кисть  тыльной стороной к себе и, отставляя руку, держа ее
несколько на отлете и медленно поднимая на уровень глаз, издали взглядывать на
часики, тикавшие у запястья.
    Все  время  хотелось  глядеть  ни  них,  следить за временем и сверяться с
другими часами. То и дело слышалось:
    - Мама, посмотри, сколько там, в кухне, на ходиках?
    - Седьмой час,- отвечала мать из кухни.
    - Нет, ты точнее.
    - Ну четверть седьмого.
    - Вот  видишь! А на папином будильнике еще двенадцать минут, а на моих уже
семнадцать.  Я  их  сейчас  переведу.  Нет,  я  лучше  подожду радио, включу и
проверю.
    Она  еще в школе сегодня совсем извела Ксану. Каждую минуту во время урока
сообщала,  сколько  осталось до звонка. И все показывала, как можно переводить
стрелки  взад  и  вперед.  Дома  она  то  и  дело  подбегала к матери, занятой
приготовлениями к праздничному столу.
    - Мама,  почему  ты  меня  не спрашиваешь, который час? Смотри, скоро уже,
наверное, начнут собираться... И кончилось дело тем, что, вертя стрелки часов,
она,  должно  быть,  неправильно поставила их. Она не заметила, что часы стали
показывать  на  целый  час  меньше,  чем следовало бы. И Мила едва лишь успела
надеть новое платье, как в дверь постучали.
    - Ой,  уже! - воскликнула Мила, поглядела на папин будильник, сверилась по
ходикам на кухне и поспешила перевести стрелки у себя на час вперед.
    Стали собираться гости.
    Мать  поставила  на  стол  праздничный  именинный  пирог  с  апельсиновыми
корочками.  На  пятнадцать  частей  был  он разрезан - вот сколько народу было
приглашено, чтобы отметить день рождения Милы Колоброда. Пришли сюда, конечно,
и  Сеня  Грачик  с Суреном Арзумяном. И здесь-то, на вечеринке у Милы, и ждала
Сеню третья неприятность этого бесконечного и незадачливого дня.
    На  пятнадцать  частей разрезали пирог. Но одна долька была больше всех, и
на ней сверху была приклеена густым вишневым сиропом самая большая карамелька.
И, конечно, этот кусок был заранее предназначен приезжему.
    Вообще  Пьер  был  в  центре  общего  внимания. Он подарил Милке маленький
парижский  сувенир:  крохотный  флакончик  в  виде Эйфелевой башни с цепочкой.
"Портбо-не"  - так называл Пьер эту штучку. За ней пришлось зайти в общежитие,
где  остановились.  И,  чтобы  Ксана не завидовала, он пообещал ей, как только
доставят  багаж,  идущий малой скоростью из Москвы, подарить тоже какой-нибудь
маленький "обже д'ар", то есть предмет искусства.
    - А  который  теперь  час  в  Париже?  -  допытывалась  с  подчеркнутым  и
кокетливым  интересом  Мила.  Пьер  не  очень  был  сведущ в поясном времени и
замялся. Но его выручил Сурик:
    - Там время на три часа сзади нашего.
    - Тебя  не  спросили,-  прошипел  Ремка  и больно ткнул кулаком Сурена под
ребро.
    Тот оттолкнул его плечом.
    Ремка не уступал и тоже хотел пихнуть как следует Сурена.
    Так  они  и  стояли,  оба  красные,  незаметно  для всех пиxая друг друга,
тихонько сопя, упираясь, но стараясь не нарушать светских приличий.
    - А вы уже перевели часы? - спросила у Пьера Мила.
    - Нет,-  сказал  Пьер.-  У  меня  нет часов. Все были несколько удивлены и
разочарованы. Приехал из Парижа, и нет часов. Чудно!
    А  Ремка  Штыб,  из  кармана  которого  уже торчал хорошенький заграничный
карандаш, выпрошенный им у Пьера, как видно, совсем завладел парижским гостем.
Они  вдвоем  все  время перемигивались, говорили какими-то странными намеками.
Пьер  сперва  несколько смущался, но потом стал подлаживаться под тон и манеры
своего  рослого  покровителя,  успевшего  еще утром сообщить ему, что является
первым  силачом  в  классе  и  если  с  ним дружить по чести, то никто Пьера и
пальцем не тронет.
    Скоро Мила посмотрела на свои новенькие часы и сказала:
    - Ой, уже тридцать девять минут седьмого. Давайте садиться за стол.
    Все  расселись. И Пьеру первому был положен на тарелку самый большой кусок
праздничного кухена.
    - Конечно,  вам  в  Париже  не такое есть приходилось,- сказала дородная и
конфузливая мама Милы,- но уж не обессудьте, чем богаты...
    Пьеру, и правда, в приютах для "перемещенных" и потом на мансарде у Артема
есть  приходилось  не  такое...  Он  в последние годы лишь мог мечтать о таких
лакомствах.  Но он промолчал, стараясь уж не очень смотреть на яства, манившие
его с тарелки.
    Из  настоящих винных бутылок разлили сладкий, смешанный с кагором сироп по
рюмкам.  Причем  Ремка  Штыб,  взяв свой бокал, подтолкнул локтем Пьера и всем
своим видом стал показывать, что он-то привык не к такого рода напиткам, но уж
поскольку собралось такое цыплячье общество, то и он выпьет эту водичку...
    Потом  зашел  разговор о школе, о занятиях. Все старались рассказать Пьеру
какую-нибудь  смешную  историю.  При  этом  Ремка,  о  чем бы ни шел разговор,
начинал каждый раз так:
    - Стойте,  погодите,  я  сейчас  расскажу!  Помните, это в тот день вышло,
когда я Коське Халилееву влепил. Он полез на меня, а я как ему...
    Потом он излагал свои взгляды на науку.
    - Отличничать!  - разглагольствовал Ремка, вызывая негодование и священный
ужас  у  девочек.-  А  на  кой  мне  ляд  через  край потеть-то? Я в академики
подаваться  не  собираюсь.  Вон  Славка  Махан,  он  уже  мотоциклетку заимел,
аккордеон  схватил. Только играть никак не научится. Слуху нет. Его из горного
училища  выгнали,  а  он  работает на станции. Когда погрузка, когда выгрузка,
когда  что.  Выгоняет  в  месяц семьсот с гаком. Сейчас особенно учиться - это
абсурд, расчету нет. Нет, с этим я кончал.
    - Ну  и  дурной,-  сказал Сеня.- Если все так будут рассуждать, так кто же
тогда, интересно, будет добиваться, чтобы все развитие дальше шло?
    - Да,  это  тебя  не  очень  хорошо  рекомендует,- заметил Сурен, любивший
выражаться совсем как в книгах.
    - Ой,  держите  меня!  - закричал Ремка.- Патрио-тизьм...- Он так и сказал
"патриотизьм".- Бурные овации, все встают.
    - Ты  испытываешь  предел моего терпения,- невозмутимо ответил Сурик и как
можно  презрительнее  пожал  плечами.  Но  Ремка  продолжал ломаться, стараясь
блеснуть перед Пьером своим остроумием и полнейшей независимостью.
    Танцевали  под  патефон.  К  сожалению,  пластинки,  которыми  еще в школе
похвастался  Пьер,  были  в  багаже, следовавшем через Москву малой скоростью.
Танцевали  под  старые,  которые имелись у Милы. Сеня, Сурен и другие мальчики
стояли  у  стены  и смотрели с тем насмешливый, снисходительным видом, с каким
считают  себя  обязанными  поглядеть  на  вечеринках  вдогонку  танцующим  все
уважающие себя мальчишки.
    Зато Пьер танцевал со всеми по очереди, вызывая всеобщее восхищение.
    Иногда во время танца Мила вдруг громко спрашивала:
    - Угадайте, сколько сейчас?
    - Чего - сколько?
    - Сколько времени. Еще только без пяти восемь Г
    - Девятнадцать  часов  пятьдесят  пять минут,- уточнял Сурик. А в перерыве
между  танцами  Сурик  Арзумян  успевал  внезапно спросить: - Раймонду Дьен ты
встречал?.. А Анри Мартена не видал?
    Пьер,  оказывается,  не  видел  этих  героев  французского народа. И таким
образом,  к удовольствию Сени, верный Сурен своими познаниями несколько утишал
всеобщий  восторг,  которым,  как показалось приятелям, окружили парижанина. И
Сеня сам великодушно предложил сыграть в шарады. У него уже были припасены для
этого  вечера очень подходящие к случаю, например: "Пари-ж". Сначала поспорить
-  это  будет  первый  слог.  А второй, чтобы все изображали жуков: "Ж-ж-ж!" И
общее: "Бон-жур! Откуда вы приехали?" Все это прошло превосходно. Когда шарады
наскучили,  стали  смотреть  альбом  "Третьяковская  галерея", который недавно
привез  из  Москвы  отец  Милы,  Никифор  Колоброда,  ездивший  на конференцию
горняков.  Снова  позвали  к  столу  закусить.  За столом опять все по очереди
рассказывали  смешные  истории,  анекдоты,  рассказывали  наперебой,  и каждый
начинал:  "А  вот еще так было... Приходит один человек домой и видит у собаки
на хвосте..."
    Ремка  снова пытался, как говорится, занять площадку - он уже всем надоел.
И теперь едва он что-нибудь принимался рассказывать, как все кричали:
    - Знаем, знаем, это уже рассказывали! Сто раз уже! Это про пьяного. Знаем!
Это,  как он жене объяснял, что пришел вовремя, еще рано, только десять часов,
а  на  башне  как  раз  пробило  час ночи. А он говорит: "Они же нолик бить не
могут". Да, про это?
    И, к досаде Ремки, собирался он рассказать действительно про это.
    Зато  Пьер  оказался  на  высоте положения. Он рассказывал один анекдот за
другим, и никто еще до него не слышал их.
    - Один  богатый  месье...  господин,-  без запинки выкладывал Пьер, слегка
перекатывая  букву "р",- выдавал замуж свои трги дочерги за одного дворгянина,
одного  купца  и  одного  банкирга.  И  он  имел  им в пргиданое пятьсот тысяч
фрганков на каждой. Нет... лучше ргублей. И у каждого зятя он бргал слово, что
они,  когда он будет мор... мергтвый, положат ему в гргоб по тысяче ргублей. И
вот этот человек умерг, и зятья пошли пргощаться к гргобу. Дворгянин говоргил:
"Благоргодные  люди  должны  всегда  сдергживать свое слово". И положил тысячу
ргублей.  Потом подходил купец и тоже говоргил: "Хоргоший был человек, который
покойный, и я честно исполню, что как ему обещал". И он клал в гргоб на тысячу
ргублей купонов за год впергед. А последним подходил банкирг.
    Тут  Пьер  торжествующе обвел всех взором и увидел, что хотя не все хорошо
поняли,  какие  это  купоны положил купец, но все слушают с полной готовностью
немедленно расхохотаться, как только можно будет. Девчонки уже зажимали руками
рты, боясь прыснуть слишком громко, а мальчишки даже дыхание задержали.
    - И  вот  подходил,  значит,  банкирг и говоргил: "Бан-киргы всегда должны
быть  честными, и я тоже должен сдергживать свое слово",- и поклал в гргоб чек
на  трги  тысячи, а две тысячи денег бргал из гргоба обргатно, как себе сдачу.
Хитргый какой, да?
    Все  очень  смеялись.  Только  Сеня,  отсаженный  на этот раз в далекий от
виновницы  торжества  и  ее подруги угол, мучительно вспоминал, где и когда он
слышал или читал историю, которую так бойко рассказывал Пьер.
    - Одну  девушку,  которгая  нанималась в горгничные, спргашивали,- бойко и
заученно  выговаривал  тем  временем  Пьер:  -  "Вы  поступили на службу?" Она
говорит:  "Нет, очень уж это бедные люди".- "Да кто вам это сказал?" - "Да как
же,- говоргила она,- пришла я наниматься и вижу, там две баргышни..."
    - Знаю!  -  вдруг  закричал  Сеня.-  "Две  барышни  сразу на одном пианино
играют". Они в четыре руки упражнялись.
    - А  ты  успел  знать  уже...-  сердито  протянул  Пьер.-  Так  хоргошо не
полагается. Надо сргазу говор-гить, если кто успел уже знать.
    - Правильно,  правильно!  - закричали все.- Это не по правилам! Надо сразу
говорить.
    - Он  один знает, а всем другим мешает. Всегда так. Вот уж у вас с Суриком
привычка,- сказала Мила.- Ну, расскажи, Пьер, еще что-нибудь.
    - Расскажи-ка еще, Пьер, про запах дыма,- сказал Сеня.
    Он  теперь  вспомнил, где давно уже читал все анекдоты, которыми развлекал
сейчас  общество  Пьер.  Как-то  еще  в  прошлом  году  он  нашел  на комоде у
квартирной  хозяйки Милицы Геннадиевны старую книгу в коричневом, по углам как
будто  обглоданном,  замахрившемся  переплете и со странным названием "Опытный
домашний   секретарь-наставник,   заключающий  в  себе  полный  самоучитель  к
составлению  всевозможных  образцов писем на все случаи частной и общественной
жизни:   поздравительные,   утешительные,  рекомендательные,  пригласительные,
благодарственные,  укорительные  и  тому подобное. А также житейскую мудрость,
правила  вежливости  и  вообще  хорошего  тона со множеством анекдотов, шуток,
загадок,  шарад  и  каламбуров..."  Возмутило  Сеню, когда он перелистывал эту
книгу,   замечание   о   футболе:   "Игра   эта  очень  незатейливая,-  уверял
"Секретарь-наставник",-  партия  тянется  долго. Упорная борьба в конце концов
сильно утомляет участников, так что о второй половине нечего и думать..."
    После   этого   Сеня   уже   окончательно   потерял   веру   в  "Домашнего
секретаря-наставника".  Но в конце книги оп обнаружил раздел, который сразу же
привлек  внимание,  суля  и  заманчивые  возможности.  "Фокусы  и анекдоты для
светского  общества"  -  назывался  этот раздел. Достаточно было, как заверяла
книга,  изучить  фокусы,  запомнить  анекдоты  -  и  Сеня мог бы стать в любом
обществе его душой, неотразимым властителем умов и покорителем сердец. Правда,
и   тут   его   ждало  разочарование.  При  дальнейшем  и  более  внимательном
ознакомлении  с  ники  фокусы  оказались  либо  невыполнимыми, либо совершенно
неподходящими  для  демонстрации  их  в  том  обществе, в каком большей частью
приходилось вращаться Сене Грачику. Ну на самом деле!
    Разве не странным был такой рекомендованный "Наставником" фокус:
    "Как  застрелить  на  лету  ласточку  и  снова  оживить ее? Взявши ружье,-
объяснял  "Секретарь-наставник",- зарядить его обыкновенным порохом. Вместо же
дроби  употребите  половину  заряда  ртути...  (Не  так-то  легко  принести на
вечеринку  ружье,  да  еще  зарядить  его ртутью!) при выстреле нет надобности
метиться прямо в ласточку, так как для нее достаточно одного испуга, чтобы она
упала,  но  тем  не менее надо все-таки стараться так, чтобы ласточка во время
выстрела  летела от вас сравнительно близко. (А как это можно стараться, чтобы
ласточка  летела  близко?  И  если  вообще ласточка не прилетит?) Затем, когда
ласточка упадет, то ее тотчас надо поднять, подержать несколько минут в руках,
до  тех  пор  пока  она  очнется,  и тогда уже представить ее зрителям живую и
невредимую".
    А  вдруг она упадет и разобьется? Что тогда?.. Нет, не годились эти фокусы
для Сени Грачика и его общества. Зато анекдоты, хотя они и сообщали о каких-то
странных  господах  Н.  Н. и пахли, как и вся книга, старым сундуком, мышами и
нафталином,   все  же  запомнились  Сене.  И  вот  теперь  эти-то  анекдоты  и
рассказывал Пьер, которому, Видно, когда-то тоже попал в руки старый "Домашний
секретарь-наставник".
    После  бестактной  выходки  Сени, испортившей настроение парижскому гостю,
некоторое время длилась неловкая пауза.
    - Давайте споем что-нибудь! - предложил кто-то.
    - А  ты  "Карманьолу"  -  слова  -  знаешь? - спросил у Пьера Сурен.- "Эх,
спляшем "Карманьолу", пусть гремит гром борьбы!.."
    Но Пьер не знал слов "Карманьолы".
    Зато  он  знал  песенку  Монтана  "Большие  бульвары",  которую  много раз
передавали  по  радио.  Мила  сейчас  же  села к пианино и оглушительно громко
заиграла всем знакомую мелодию. Сеня украдкой посматривал на Кса-ну и затаенно
страдал  за  нее:  она тоже училась музыке, но почему-то никогда так громко не
играла.  И  все  запели:  "Как  хорошо в вечерний час пройтись кольцом Больших
бульваров  лишь  хотя  бы  раз".  Все  пели  по-русски,  а  Пьер  на настоящем
французском языке. Вот это было очень здорово!
    - А  вы  видели  когда-нибудь Чарли Чаплина? - спросила тоненьким голоском
одна  школьница,  которая весь вечер просидела тихая и молчаливая, как кролик,
тая в себе этот вопрос.
    - А бывал ты...- начал было и Сурен. Но Ремка Штыб перебил его:
    - Заткнись ты со своими вопросами "А был?.. А видел?.. А читал?" Чего ты к
нему пристаешь?.. Пьерка, расскажи-ка лучше сам еще что-нибудь смешное.
    - Ладно,-  сказал  Пьер.-  Очень  хоргошо.  Тре  бьен . Вот в один магазин
пргиходила  молодая покупательница и спргашивала торгговца, сколько стоит один
аргшин этого баргхата? А торгговец аргмянин...
    Сеня покраснел и, стараясь не глядеть на Сурика, тихо сказал Пьеру:
    - Не надо про это.
    - Почему это не надо?
    - А я знаю этот анекдот, он не смешной нисколечко,- настаивал Сеня.
    - Тебе не смешно, а другим интересно! - закричал Ремка.
    - Адын  пацылуй,  баргишна,-  продолжал  Пьер,  коверкая  слова,  как  ему
казалось, с армянским акцентом.
    Сурик сделался бледным. Сеня вскочил и двинулся прямо к Пьеру.
    - Я  тебе  сказал,  не  надо...- И он показал ему глазами себе за плечо на
загороженного им, побледневшего Сурика.
    - Подумаешь,  распоряжается!-сказал  Ремка.-  Это  тебе  с твоим Карапетом
Курацаповичем не надо. А нам надо.
    В комнате стало тихо, но Пьер расхохотался:
    - Как, как? Каргапетом Кургацаповичем? О, здорго-во! Я тоже знаю так.
    Ксана страдальчески смотрела то на Пьера, то на Сурика. Ремка захохотал.
    Сеня  подошел  было  вплотную  к  Пьеру.  Но, отвернувшись, он поглядел на
Ремку, продолжавшего ухмыляться, и издали громко сказал ему:
    - Пускай спасибо скажет, что он еще только второй день у нас. До трех дней
гостем считается. Объясни ему. А послезавтра я бы ему за такие слова...
    - А  что  ты,  интересно  бы,  ему  сделал?  -  вызывающе  спросил  Ремка,
выпрямился и уперся руками в бока.
    - Выкиданс.
    - Чего,  чего  такое? - переспросил Ремка, уже наседая выставленным плечом
на Сеню.
    - Это  по-французски  значит:  по  шеям,- объяснил Сеня.- Он должен знать.
Спроси его.
    - Смотри, как бы ты раньше сам не узнал! - пригро-зил Ремка.
    Сеня посмотрел на него в упор.
    - Ох,  и  отрицательная  ты личность, Ремка! - проговорил Сурик.- И тип же
ты, я тебе скажу!
    - Просто балда! - дополнил Сеня.- Пошли, Сурик!
    - Ну,  куда  же вы? - зашумели все, пытаясь остановить Сеню и вставшего за
ним Сурена.
    - Еще  совсем  рано! - Мила водила перед всеми выставленной вперед рукой с
часами на ремешке.
    - Бико! - произнес презрительно Пьер, мотнув головой в сторону Сурена.
    - Это что за бико? - заинтересовался Ремка.
    - А это у нас так африканцев желтомордых называют, алжирцев... Бико!
    Сеня остановился, полуобернувшись, стиснул кулаки. Но Сурик потянул его за
собой.
    - Сеня, он же еще не перевоспитанный, ты должен понимать,- лепетала Ксана.
    Но оба друга молча вышли из комнаты. Хлопнула наружная дверь. Все молчали.
В  комнате стало вдруг очень неуютно. На столе, на двух тарелках, лежали среди
крошек   недоеденные   куски  именинного  пирога.  Апельсиновые  корочки  были
выковырены из них.
    Ремка покосился:
    - Зря только надкусили. А через них теперь пропадай добро.
    - И  время  еще  только  без  двадцати одной минуты десять,- сказала Мила,
посмотрев на свои новые часики.


    Глава XII
    Клуб удачливых отцов

    Лекцию  о  будущем  района  читал совсем еще молодой человек, очень худой,
узколицый  и  востроглазый. Все в нем было как будто колючим - и черные глаза,
немедленно  вонзавшиеся  в  тот  угол зала, где возникал вдруг шумок, и резкий
голос,  хорошо  слышный во всех рядах, и длинная копьеобразная указка, которой
он то тыкал в карту, висевшую на сцене, то в лад своим словам вонзал в воздух,
как бы нанизывая на острие ее то, о чем он говорил.
    Сначала  Артем  Иванович  дивился,  как это такой молодой человек научился
говорить  перед народом столь чисто и бойко. Тем более, что народу было много.
И  не только молодежь сидела в зале. В первых рядах, поближе к трибуне, белели
головы над голубыми стоячими воротниками, принадлежавшими, как пояснил Богдан,
старой  сухоярской гвардии, почетным шахтерам. Но, видно, молоденького лектора
уже  хорошо  знали  тут.  Когда Неза-будный и Богдан Анисимович входили в зал,
лектор  только  что  появился  на  эстраде. И все ему хлопали очень дружно - и
молодые  и  старики.  А  он  раскланивался,  вскидывая  острый  подбородок,  и
улыбался,  зорко  посматривая  то  влево, то вправо, кивая в зал запросто, как
своим.
    И  слушали  его  очень  внимательно. Но то, что говорил лектор, совсем уже
озадачило  Артема  Ивановича. Не доверяя своим ушам, он украдкой поглядыва