кнопочкам.
   - Нет уж. - Я встаю, обхожу стол, отодвигаю папки  сзади  монитора  и
втыкаю в гнездо провод мыши.
   - Все равно не работает.
   - Нажмите сюда, - тычу пальцем в экран. - Теперь сюда.  Теперь  сюда.
Теперь "ОК", теперь все. Мышь подключена.
   - Здорово! - Белобрысый смотрит на меня с  интересом,  замешанным  на
некотором обожании.
   - Знаете что, вы кофе уже пили? - задумываюсь я.
   - Кажется, да.
   - Еще хотите? Вы, случайно, не Вовочка или Коля?
   - Нет, я Сергей.
   - Сергей, дайте мне клавиатуру, я открою архив.
   - Подождите, я запишу себе, что вы нажали. Так...  Отлично.  Отлично.
Ура! Архив. Надо же... Ой, на английском написано.  Может,  мы  не  туда
влезли? 123
   - Здесь написано, что это архив всемирного розыска по Интерполу.  Вот
видите, все поделено  по  специфике  преступлений.  Насильники,  брачные
аферисты... Как хорошо, когда  есть  система  и  не  надо  просматривать
четыре альбома с номерами. Ладно, я полистаю, а вы можете пойти и выпить
кофе. Его разливают в канцелярии.
   - А я пока не хочу кофе.
   - Тогда отнесите, пожалуйста, туда  чашку,  -  вручаю  ему  "Куку"  и
начинаю листать архив.
   Сначала  мне  интересно,  и  я  кое-как  перевожу   краткие   перечни
преступлений под фотографиями. Потом голова начинает тяжелеть, я  просто
таращусь в экран, потом вдруг обнаруживаю себя,  заснувшую  в  положении
сидя  -  голова  откинулась  назад,  рот  открылся  (какой   ужас!),   а
указательный палец добросовестно продолжает нажимать клавишу мыши.
   Дернувшись, прихожу  в  себя,  оглядываюсь.  Женщина  у  окна  долбит
клавиатуру, мужчина у двери грызет ногти, еще один не видит меня, а я  -
его. Провожу ладонями по лицу. Тру веки. Поднимаю  глаза,  а  на  экране
фотография того типа, который ударил Ладушкина гвоздодером.  Я  даже  не
удивилась. А чего удивляться? Интуиция и чутье хранительницы очага зреют
внутри меня не по часам, а просто по секундам. Я  уже  могу  заснуть,  а
рука сама найдет, что надо. Читаю его имя. Еще одно имя. Еще  одно.  Три
имени сразу.  Особенно  мне  нравится  Чонго  Лопес,  если,  конечно,  я
правильно произношу в переводе с английского. Чонго Лопес -  это  что-то
из кукарачос и Мучачос. Теперь надо выяснить, к  какому  виду  относится
этот международный правонарушитель. Иду вверх. И сразу же  Натыкаюсь  на
фотографию женщины. Я ее узнала, хотя на фотографии  у  женщины  коротко
стриженные волосы.  Вероника  Кукушкина,  или  Лайне  Винске,  или  Анна
Хогефельд. Поднимаюсь еще выше, мимо четырех-пяти  фотографий  и  читаю,
что все  эти  милые  люди  на  них  -  члены  немецкой  террористической
группировки Фракция Красной  Армии.  На  сегодня  информации  более  чем
достаточно. Пора ее осмыслить.
   Выделив две страницы, распечатываю их на принтере, выхожу  из  архива
и, уговаривая себя не спать на ходу, тащусь к  кабинету  Л.П.  Чуйковой.
Она смотрит на меня, застрявшую в дверях (потому  что  очень  захотелось
прислониться к косяку и подремать секундочку), со  странным  удивлением.
Как будто забыла, кто я. А я смотрю на чашку "Любочка" и начинаю  нервно
хихикать.
   - Хотите кофе? - спрашивает  Л.П.  Чуйкова,  заметив,  что  ее  чашка
вызывает у меня странную реакцию.
   - Уже нет.
   Нахмурившись, Л.П. Чуйкова, вероятно, вспомнила, кто я и зачем  здесь
нахожусь, и у нас, после того, как я добрела до  стула  и  в  буквальном
смысле свалилась на него, состоялась приблизительно такая беседа.
   Л.П.Чуйкова заметила листки в моей  руке,  взяла  их,  просмотрела  и
сразу же попросила меня не заниматься ерундой. Я не  очень  поняла,  что
она называет ерундой, и попыталась объяснить, что именно эта  парочка  -
Чонго Лопес и Вероника Кукушкина -  прошла  мимо  нас  с  Ладушкиным  по
лестнице, пробралась в квартиру моей тетушки и заперлась там  в  ванной.
Нет, если бы она стала меня уверять, что эти люди не могут находиться  в
Москве, потому что, к примеру, давно сидят в тюрьме или убиты, я бы  еще
засомневалась,  не  подводит  ли  меня  память  и  молодая,  но   быстро
набирающая силу интуиция хранительницы очага. Но Чуйкова стала  говорить
странные вещи.
   Она решила, что я, не обнаружив среди фотографий нападавших,  выбрала
наиболее понравившиеся мне лица из международного розыска ("...кто  вас,
кстати, пустил в архив Интерпола?!") и предоставила их, чтобы отделаться
от нее и направить следствие по ложному следу.
   Оказывается, я должна была смотреть  фотографии  не  того  архива,  а
совсем другого, в  котором  находятся  данные  на  своих,  отечественных
бандитов, прячущихся за границей. Зачем я решила так коварно поступить с
изнемогающей  от  большого  куска  торта  после  порции  водки  (это   я
обнаружила по запаху) Л.П. Чуйковой  -  вот  вопрос.  Мне  было  сказано
что-то про нездоровую фантазию в сочетании (как  ни  странно)  с  убогим
мышлением. В конце беседы Л.П. Чуйкова посоветовала эту  самую  фантазию
приструнить хотя бы на время пребывания в весьма серьезном учреждении. И
даже пожалела молодость и  глупость,  которые  толкают  меня  на  всякие
авантюрные выдумки.
   - Вы решили  выбрать  фотографии  из  архива  Интерпола,  потому  что
понимаете - эти люди в международном розыске, информацию по ним получить
весьма трудно, да?
   - Я ничего не понимаю, - сдалась я  и  честно  решила  прекратить  на
сегодня думать и понимать, пока не посплю хотя бы пару часов.
   - Ну вот видите! - удовлетворенно кивнула Чуйкова. - Распишитесь, что
не обнаружили среди  предоставленных  вам  фотографий  лиц,  похожих  на
нападавших. И знаете  что?  Инга  Викторовна,  мне  правда  хочется  вам
помочь. Я понимаю - погибли ваши родственники, это очень  болезненно,  я
все понимаю. Но советую подумать  хорошенько,  прийти  сюда  и  написать
чистосердечно, как все было тогда в квартире с Ладушкиным. Ладненько?
   Я ничего не отвечаю, потому что только что решила прекратить  думать.
Но  моя  интуиция,  вероятно,  не  имеет  отдыха,  потому  что  я  вдруг
спрашиваю:
   - А где Ладушкин?
   - Инспектор Ладушкин лежит в Пироговке с тяжелейшей  черепно-мозговой
травмой.
   - Значит, он жив, - обрадовалась я. - Разговаривать может?
   - Может.
   - Тогда что я здесь делаю? Какое чистосердечное признание? Он  должен
был сказать, что его ударила не я!
   - Со слов Ладушкина, он не видел нападавшего.
   - Да нет, вы подумайте,  мы  с  ним  в  коридоре,  так?  -  Поскольку
Чуйкова, скривившись, начинает искать в бумаге запись, так  это  или  не
так, я некоторое время жду. Нашла. Кивает. Я продолжаю:
   - Мы в коридоре, он отковыривает дверь в ванную. И этой дверью, с той
стороны ванной его бьет Лопес! Ладушкин падает, после чего этот же Лопес
ударяет его по голове гвоздодером.
   -  "Выбитая  дверь  ударила  меня,  и  я  упал  на  пол,  после  чего
почувствовал сильный удар по голове", - бесстрастно зачитывает  Чуйкова.
- "Перед ударом я заметил только женские ноги в  черных  колготках  и  в
туфлях на высоких каблуках".
   - Слава богу!  -  Простонав  это,  я  укладываюсь  головой  на  стол,
подложив под нее руку. - Я была в  джинсах.  Даже  самый  невнимательный
мужчина,  даже  тот,  которого  ударили  гвоздодером  по  голове,  может
отличить джинсовую ткань от колготок.
   Взглянув на Л.П. Чуйкову,  понимаю,  что  мое  заявление  о  мужчинах
успеха не имеет.
   - Послушайте, но вы-то должны понять, что  женщина  не  может  надеть
туфли на шпильках под джинсы! - продолжаю я уже с отчаянием.
   - Обычная женщина - нет. Но вы же зарабатываете воплощением фантазий,
так? Распишитесь.
   - Не распишусь. Теперь это дело принципа. Я видела именно этих людей,
что бы вы там ни думали о моих фантазиях.
   - Как хотите, - пожимает плечами Чуйкова. -  Распишитесь  здесь.  Это
подписка о невыезде. Кстати, Изольда Грэме - это?..
   - Моя бабушка.
   - Ваша бабушка выпросила  у  начальства  разрешение  на  захоронение.
Теперь, раз вы утверждаете, что узнали нападавших, в  целях  продолжения
следствия я вынуждена просить вашу семью повременить с похоронами. Я дам
распоряжение в морг, а вы постарайтесь успокоить бабушку. Обещаете?
   - Что именно? - прячу я глаза.
   Успокоить.
   Я неуверенно киваю. Успокоить так успокоить.
   - Ну вот и ладно. Расскажите на прощание, что  такое  у  вас  дневная
фантазия.
   - Ладно. - Я недолго думаю.  Я  даже  и  не  думаю  вовсе,  а  просто
представляю, что  для  Чуйковой  Л.П.  на  заказ  можно  было  бы  снять
подсвеченную солнцем ромашку с маленькой синей бабочкой на  ней.  Рядом,
на траве - использованный шприц с остатками подкрашенной  кровью  мечты,
нож и... И мертвый белый голубь со спутанными жемчужной ниткой судорожно
сведенными лапками. А представив, мстительно предлагаю:
   - Можно, к примеру,  показать  увеличенного  в  тридцать  раз  паука,
поедающего  пойманного  насекомого.  При  увеличении   паутина   кажется
стальной проволокой, на лапках видны все  щетинки,  но  особенно  хороши
челюсти, и еще, знаете, интересно наблюдать, как паук выделяет  капельку
смеси изо рта и начинает плести из нее паутину.
   - А  почему  это  именно  дневной  сон?  -  брезгливо  содрогнувшись,
интересуется Чуйкова.
   - Когда на паутину падает солнце, она блестит и  режет  пространство.
Увеличенных насекомых лучше  показывать  на  ярком  свету.  -  Я  встаю,
расписываюсь. - Вот, к примеру, изумрудная оса, кусающая таракана...
   - До свидания! - громко приказывает Л.П. Чуйкова, роется  в  сумочке,
достает салфетку и закрывает ею рот.
   За эти секунды я успеваю забрать со стола два листка  с  фотографиями
Лопеса и Кукушкиной.
   Почему я поехала на Ленинский в Пироговскую больницу,  а  не  поехала
спать, объяснить трудно. Вероятно, я решила, что если лягу,  то  просплю
сразу  дня  два,  не  меньше,  и  пропадет  вся  острота   ощущений   от
несправедливого обвинения Чуйковой Л.П., не  говоря  уже  о  подписке  о
невыезде. Пока я плутала между корпусами, в сумочке зазвонил телефон.
   -  Это   я,   -   сказала   трубка   голосом   моего   возлюбленного,
предпочитающего мясную начинку романтической клубнике с апельсинами.
   - Не может быть, что, уже суббота? - ужаснулась я.
   - Нет. Не суббота. Но я очень захотел тебя увидеть.
   - Вот так, вдруг?
   - Да. Давай посидим где-нибудь в приличном месте и поговорим.
   Я  задумалась.  Всякое  бывало.  Однажды  мы  занимались  любовью   в
подземном  переходе  Курского  вокзала.  И  на  лавочке  у   гигантского
памятника Ленину возле детской библиотеки, и  в  выключенном  фонтане  в
Петергофе. Но еще ни разу мы не встречались для того, чтобы поговорить!
   - А... как меня зовут? - осторожно поинтересовалась я. Голос голосом,
а вдруг это совсем другой мужчина ошибся номером,  когда  звонил  совсем
другой женщине, с которой он тоже встречается по субботам?
   - Тебя зовут Инга, прекрати шутить. Ты у меня  одна,  словно  -  кто?
Правильно, в небе луна.
   - Не знаю, как бы это сказать, но за последние два дня столько  всего
произошло...
   - Ты не в форме?
   - Да. Именно так. Не в форме. У меня синяк, ссадины в разных местах и
подписка о невыезде.
   - У тебя появился другой мужчина?
   - Нет. Правда, я как раз сейчас собираюсь посетить одного человека  в
больнице, но его трудно назвать мужчиной. Он лежит в больнице, это  раз,
и совершенно не может отличить джинсы от колготок, это два.
   - Ну, ты меня успокоила. Где эта больница?
   - На Ленинском.
   - Тогда - в кафе у Гагаринской, помнишь его? Через час.
   Ладушкина я узнала по длинному острому носу и по напряженному правому
глазу,  уставившемуся  на  меня  с  остервенением.   Голова   его   была
забинтована, левый глаз закрыт  повязкой,  на  шее  установлен  гипсовый
воротник, так что говорить он мог, только  не  двигая  нижней  челюстью.
Сразу и сказал, как только я тихонько прошмыгнула в дверь:
   - А чем ты ту?
   - По делу пришла, с допроса, - доложила я,  присаживаясь  на  стул  у
кровати.
   - Опоала?
   - Да. Опознала, хоть это и не понравилось вашей коллеге.
   - Ура.
   - Она не дура, она закомплексованная. А вы зачем написали, что это  я
ударила вас гвоздодером?
   - Ты... ура...
   - Я дура? Почему? - заинтересовалась я.
   - Ты не ила.
   - Я знаю, что не била. Ладно, если у вас брали  показания,  когда  вы
уже были в этом гипсе, тогда все  понятно.  Ваши  коллеги  обошлись  без
шифровальщика, да? Написали,  как  поняли.  Вы  не  нервничайте,  просто
моргайте, если согласны. В вашей  объяснительной  написано  про  ноги  в
колготках и в туфлях на шпильках, так?
   - Не аю.
   - Как это не знаете, мне только что зачитали! Ладно, пойдем с другого
конца. Вы видели женские ноги в колготках и в туфлях на каблуках,  когда
лежали на полу? - Я начинаю звереть.
   - Ну и ш-што? - шипит Ладушкин.
   - Как это - что? Вы можете сказать, что там были не мои  ноги!  Я  же
была тогда в джинсах и кроссовках!
   Ладушкин скашивает глаза вниз и напряженно смотрит.
   - Ну? - Я  встаю  и  демонстрирую  ему  свои  джинсы  с  артистичными
прорезями на коленках. - Вспоминаете?
   Ладушкин закатывает глаза вверх, до сильно выступивших белков.
   - Я идел ноги бе шанов.
   - Ну, будут вам сейчас ноги без штанов! - Стащив джинсы, я становлюсь
на табуретку ступнями в носках. - Так  хорошо  видно?  Повернуться?  Еще
повернуться? Внимательно смотрите, исполнительный вы  наш!  Видите,  там
были совсем не мои ноги! Может, мне надеть черные колготки и  шпильки  и
потоптаться  на  вашей  кровати?!  Возле  вашего  лица,  чтобы  провести
настоящий следственный эксперимент?!
   - Да! - внятно говорит Ладушкин.
   Тут я прихожу в  себя,  осматриваюсь  и  обнаруживаю,  что  остальные
больные  в  палате  изогнули  свои  загипсованные  тела  в  максимальном
напряжении, чтобы удобнее было смотреть.
   - Вы бессовестный гад, - говорю я, надевая джинсы. - Так вам и  надо!
Как вы посмели подписать показания, что не знаете, кто вас ударил?
   - Я не аю!! - Ладушкин бьет ладонью по простыне.
   - Но это же была не я! Это вы могли сказать?!
   Вытаскиваю из сумочки свернутые листки,  расправляю  их  и  показываю
Ладушкину. Он забирает их и долго всматривается правым глазом.
   - Окуда?
   - Из архива Интерпола. Узнаете кого-нибудь?  -  Тут  я  замечаю,  что
Ладушкин смотрит своим глазом мимо листов на меня. Показывает пальцем на
тумбочку. Я открываю.  Показывает  на  книгу.  Достаю  книгу.  Из  книги
Ладушкин достает свернутый лист, расправляет и дает мне.
   - Что это? "Носовой платок,  ключи,  предположительно  от  квартирных
замков с брелком в виде насекомого в янтаре"... Это опись вещей, которые
у меня нашли в кармане! Что вы хотите сказать?
   Отобрав лист,  Ладушкин  ногтем  пытается  что-то  подчеркнуть,  рвет
бумагу, сердится и таращит глаз.
   - Ну и что тут? - Я смотрю на запись над дыркой:
   - "Маленький ключ, предположительно от кейса или банковской ячейки  с
надписью "пи-си" латинскими буквами и цифрой  девять".  Ну  и  что?  Ну,
ключ...
   Тут я вспоминаю, что этот ключ лежит у меня  в  сумочке  в  кошельке.
Ладушкин цепко хватает меня за руку и тянет к себе.
   - Ты нашла ключ на балконе, в земле? - чисто говорит он,  потому  что
для этой фразы напрягся, приподнял голову  и  оттянул  другой  рукой  от
подбородка гипсовый воротник. - Знаешь, от чего он?
   Я испуганно качаю головой.
   Ладушкин отпускает мою руку, перестает оттягивать  гипс  и  осторожно
кладет голову. Он закрывает глаз и некоторое время просто громко  дышит.
Я думала, что ему больно, уже хотела проявить сочувствие,  но  тут  глаз
открылся и посмотрел на меня с такой злобой,  что  я  на  всякий  случай
отошла от кровати подальше.
   - Поправляйтесь, - говорю я, пятясь к двери. - И не волнуйтесь  ни  о
чем, я подписала подписку о невыезде, никуда не  денусь,  поправитесь  и
потом допросите меня хорошенько, ладно? У меня  тридцать  шестой  размер
ноги, в следующий раз приду в черных колготках и на шпильках,  чтобы  вы
точно сопоставили, потому что у той женщины нога не  меньше  сорокового.
Только вы за это время не подписывайте ничего, ладно? А то на меня из-за
вас  навесят  все  бандитские  нападения  в   городе   с   употреблением
гвоздодеров.
   Пока Ладушкин исступленно  стучал  кулаком  по  кровати,  я  у  двери
изобразила всем остальным больным по улыбке.
   В кафе накурено. Павел сидит за столиком у окна, зажав щекой телефон,
и тычет ручкой в бумаги. Остывший  кофе  в  чашках  уже  не  парит,  мой
возлюбленный  кивает  мне,  не  отрываясь  от  деловых  переговоров,   и
дергается, приподняв на секунду над сиденьем стула попу. Это,  вероятно,
намек на условную галантность - он как бы встал, обошел  столик,  усадил
меня,  придвинув  стул,  вернулся  на  свое   место.   Правильно,   чего
вскакивать.  Вон,  официантка  за  стойкой  вообще  смотрит  на  меня  с
подозрением, не стащу ли пару чайных  ложек.  Выпиваю  остывший  кофе  и
решаю, что смотреть в зеркальце на себя не стану, пока не высплюсь. Чтоб
уж не доводить мой воинствующий пессимизм до стадии отчаяния. Смотрю  на
бодрого делового Павла, на узел его галстука под  чистейшим  воротничком
рубашки, на безупречно подобранный цвет нитки, которой пришита  пуговица
на пиджаке цвета спелой  горчицы  -  вторая  сверху.  Он  прикрывает  на
секунду телефон ладонью и спрашивает, что мне заказать.  Ленивым  жестом
отказываюсь от всего сразу и выпиваю  его  остывший  кофе.  Если  он  не
прекратит разговаривать по телефону, когда я  досчитаю  до  тридцати,  -
уйду. Один. Два... На "двадцать шесть" Павел убирает трубку  и  радостно
улыбается мне белейшими ровнейшими зубами.
   - Эй! - Он проводит ладонью у моего лица, я  вздрагиваю,  потому  что
впала в задумчивость. Он опять успел. Еще бы четыре секунды, и я  должна
была встать. Он всегда успевает. Сколько раз  уже  я  ставлю  сама  себе
подобные условия спонтанного эксперимента? Если  он  не  позвонит  через
четыре минуты!.. Он звонит через три. Если он не поздравит меня до шести
вечера!.. И посыльный приносит розы в пять сорок.
   - Давай поедем ко мне и завалимся поспать дня на три, - предлагаю  я,
остановив его ладонь.
   - Котенок, у меня дела. Нам нужно поговорить. Ты можешь говорить? Что
с тобой? Депрессия? Я пожимаю плечами.
   - Ладно, если ты плохо себя чувствуешь...
   - Я отлично себя  чувствую.  Правда,  мне  пришлось  ночью  сидеть  у
гроба... - Взболтав осадок в  чашке,  я  выплескиваю  его  на  блюдце  и
уточняю:
   - Возле двух гробов.
   Не рассчитала. Коричневая жижа разлилась по столу.  Я  покосилась  на
официантку, та как раз удовлетворенно вздыхала, покачав головой:  ничего
другого она и не ожидала от девицы с  синяком  под  глазом  и  в  рваных
джинсах. Ну и черт с ней. И на  столе  отлично  видно,  что  меня  ждет.
Дальняя  дорога,  расставания  и  встречи.  Встречи  растеклись  далеко,
подмочив выстроченную вышивкой салфетку.  Судя  по  торжественному  лицу
Павла, его предстоящий разговор - предвестник расставания.
   - Инга, почему ты все время говоришь о морге, о покойниках, а  теперь
еще и  о  гробах?!  -  Снисходительно  улыбнувшись,  как  после  шалости
непослушного ребенка, Павел промокает кофейный осадок.
   - Это, вероятно, оттого, что я не воин. - Я удрученно киваю  головой.
- Вот если бы я была  воином,  то  говорила  бы  о  сражениях,  победах,
оружии...
   - Послушай, может быть, я в твоей жизни ничего не значу, но я  обещал
принять решение о нас с тобой, и принял его.
   - Ты разводишься с женой?! - Я так  удивилась,  что  схватила  вторую
чашку и вылила осадок из нее. В этот раз точно  попала,  на  блюдце.  Ну
вот, ничего здесь нет, легкие перемены в личной жизни, не более того.  А
уж если Павел решил официально  поменять  свою  жену  на  меня,  это  не
назовешь легкими переменами!
   - Помолчи, дай я скажу, и перестань  хулиганить.  -  Теперь  и  Павел
покосился  в  сторону  бдительной  официантки.  -  Не  воспринимай   все
драматично, но ты у меня  не  единств