до  вообще?  -  спрашивает  он  после  второй  затяжки.
Странно, он совсем не злится.  Выглядит  удивленным,  даже  покорным,  а
злости нет.
   - В Москву.
   - Ну, в Москву так в Москву. - Он осторожно берет с места.  Руки  уже
не дрожат. Я жду.
   - Понимаешь, - начал он метров через двести, - тут  такое  дело...  Я
экспедитором работаю, и, как еду по Ленинградке,  стала  ко  мне  уже  с
неделю подсаживаться девочка у кладбища. Куда едет?  Туда  -  показывает
пальцем. Маму ищет. Мама, говорит, потерялась, я  ее  ищу.  То  в  одном
месте попросит высадить, то в  другом.  Я  уже  еду  и  высматриваю  ее.
Платьице одно и то  же.  Волосики  белые,  как  у  тебя,  только  иногда
выпачканы землей... вот тут. - Водитель трогает висок.
   Я изо всех сил стараюсь сохранить серьезное выражение лица.
   - А  на  прошлой  неделе  ночью  было  до  нуля,  я  как  ее  увидел,
елки-палки, в платьице! Предложил телогрейку, не взяла.
   Нет,  он  не  псих.  Неужели  мне  попалось   редкое   исключение   -
актер-садист?  Сначала  он  разыграет  совершенно  реальный   спектакль,
испугает меня, отвлечет внимание, потом у него что-то случится с мотором
или скажет, что колесо спустило... А потом - иди сюда, девочка, а ну-ка,
посмотрим, что у тебя под платьицем! Черт  бы  побрал  эту  конспирацию!
Пошла бы на станцию, села в  первую  электричку,  спокойно  бы  доехала!
Подвигаюсь поближе к дверце, слежу за его руками, не отрываясь. Ну вот -
тормозит!!
   - Не останавливайся! - Я хватаюсь за руль и тут замечаю, что  мужчина
совсем белый и глаза вытаращены.
   Поворачиваю голову. Смотрю вперед. У обочины стоит девочка. Не  знаю,
что он там называл платьицем, но  на  ней  мой  летний  сарафан,  я  его
отлично помню - тоненькие  лямочки  крест-накрест,  выступающие  ключицы
тринадцатилетки... и вот же, на правой сандалии застежка оторвана!
   - Сто-о-о-ой! - кричу я что есть силы, но водитель жмет на газ, и  мы
проносимся мимо девочки, мимо выступающих из  тумана  крестов  кладбища,
мимо оторванной застежки  на  сандалии,  мимо  заколки  в  жидких  белых
волосах в виде божьей коровки с черными крапинками удачи -  на  моей  их
было семь.
   На ближайшей бензозаправке он остановился.  Молча.  Я  вышла.  Молча.
Добрела до туалета. Никогда в жизни так не хотелось писать.  Устроившись
над унитазом, я поняла, что никак не могла  рассмотреть  в  подробностях
застежку на сандалии, не могла посчитать крапинки на заколке девочки  на
обочине. С чувством огромного облегчения вымыла холодной  водой  руки  и
лицо. Достала телефон. Набрала номер бабушки.
   - Золя, - я вдруг обратилась к ней по имени, - мама в опасности.  Или
Лора. Лора похожа на меня? У нее белые волосы?
   - Я поняла, - сказала бабушка.  -  Не  беспокойся  ни  о  чем.  Пойду
поколдую. - Она улыбнулась, и улыбка изменила тон ее  голоса.  -  Забыла
сказать. Ты знаешь,  какое  лучшее  место  для  пряток?  Это  сон.  Если
почувствуешь, что Ханна достает тебя, если увидишь что-то  странное  или
голоса будешь слышать, постарайся заснуть.
   - Почему?
   - Потому что мертвые живым не помощники. Они только силы  высасывают,
думают, могут что-то изменить здесь. А пока  ты  спишь,  тебя  никто  не
найдет.
   Первое, что я сделала, усевшись в электричку "Москва-Владимир", - это
подложила куртку под голову, чтобы удобней было спать, спать, спать...
   Моя  мама  благополучно  доехала  до  аэропорта.  На  светофорах  она
смотрела в зеркальце, убеждаясь, что темно-серая -  "мокрый  асфальт"  -
"девятка" не отстает, и нащупывала в раскрытой сумке два флакона  синего
стекла. Устроившись на автостоянке у аэропорта, она подождала минуты три
в машине. Никто к ней не  подошел,  но  мама  отметила  так,  на  всякий
случай, что темная "Вольво" тоже ехала всю дорогу за  "девяткой"  и  вот
этот джип,  выруливающий  на  стоянку,  стоял  рядом  с  ее  машиной  на
светофоре. Мозги мамы были совершенно заняты одной-единственной мыслью -
как бы не перепутать флаконы, поэтому анализировать сложившуюся ситуацию
с автомобилями она не стала, вышла  из  машины,  держа  раскрытую  сумку
наготове, и пошла к светящемуся зданию, поправляя осторожными движениями
чужие волосы на голове.
   От трех автомобилей к ней двинулись мужчины,  всего,  как  она  потом
посчитала, их было пять: один из "девятки"  и  по  двое  из  "Вольво"  и
джипа.  Мама  занервничала,  потому  что  на  расстоянии   сложно   было
прикинуть, кто подбежит первый, не говоря уже  о  том,  что  определение
масти, как и  пользование  в  такой  напряженной  обстановке  духами  из
флаконов, крайне затруднялось.
   Она остановилась и выделила сначала высокого мужчину  в  костюме,  он
бежал, посверкивая лысиной, на ходу что-то поправляя у себя на боку.  За
ним бежали двое в джинсах и коротких  куртках,  бежали  быстро,  нога  в
ногу, но расстояние между ними и лысым почти не сокращалось.
   Пара из джипа разбежалась в разные стороны - один мужчина  в  длинном
плаще бросился к правому входу в аэропорт, другой - к левому, и мама  на
некоторое время растерялась,  потому  что  разбежавшиеся  мужчины  могли
подобраться сзади в  любой  момент  и  оказаться  за  спиной  настоящими
брюнетами, или темными шатенами, или красно-рыжими!
   - Стоять! - закричал лысый,  выдернув  наконец  из  кобуры  оружие  и
направляя его на маму.
   - Инга, ложись, ложись!! - закричал истошно Павел, это  он  бежал  за
лысым, но мама его не узнала, они и виделись-то пару раз в торжественной
обстановке либо ресторана, либо  театра.  Когда  Павел  подбежал  ближе,
лысый перестал целиться в маму, резко развернулся и выстрелил.
   На это сразу же среагировал тот, который тоже был в джинсах  и  бежал
рядом с Павлом. Присевшая мама с ужасом увидела, что этот человек достал
оружие - что-то покрупнее пистолета лысого - и  начал  палить  короткими
очередями. Мама присела и закрыла голову  руками.  Из  открытой  сумочки
вывалились синие флаконы, паспорт с билетами, пудреница и блокнот.
   Последняя пара из джипа, добежавшая  до  дверей  в  аэропорт,  что-то
кричала там в освещенный зал, и вот  на  их  крики  из  дверей  высыпали
похожие на ставших на задние конечности жуков спецназовцы. В  касках,  с
автоматами, они понеслись к маме,  которая  к  этому  времени  настолько
отчаялась и испугалась, что уже не могла ни о  чем  думать,  кроме  этих
проклятых касок.
   Она судорожно соображала, как определить масть мужчины, если  на  его
голове  каска,  все  тело  тщательно  упаковано  в  защитный  костюм   с
бронежилетом,  а  пол-лица  закрыто  маской?!  Наблюдая  в  отстраненном
оцепенении, как огромный ботинок раздавил на асфальте ее пудреницу, мама
бросилась на четвереньки, закрывая руками синие флаконы. Павел,  который
назвал ее Ингой и кричал, чтобы она ложилась, упал сразу же, как  только
начали стрелять спецназовцы. Его напарник  из  "Вольво",  отстреливаясь,
убежал на автостоянку, за ним ринулись все восемь спецназовцев,  а  сама
подобрала флаконы и блокнот, посидела еще неколько минут на корточках  и
огляделась.
   К ней шли двое  из  джипа.  Высокий,  в  плаще,  стал  спрашивать  на
странном ломаном языке, не ушиблась ли фрау, при этом  мама  с  огромным
облегчением сразу же определила его  масть  -  светлый  шатен  и  решила
воспользоваться флаконом, на рифленом боку которого  была  выгравирована
буква 5. Открыв дрожащими пальцами хорошо притирающуюся  крышечку,  мама
медленно  намочила  подушечки  пальцев  -  указательного   и   среднего,
прикоснулась к ушам, лбу и под-бородку, после чего сказала,  что  с  ней
все в порядке. У Ганса Зебельхера раздулись ноздри тонкого прямого носа,
он чуть покачнулся и резким голосом,  не  отрывая  от  лица  мамы  глаз,
приказал своему напарнику пройти к автостоянке  и  выяснить  обстановку.
После чего галантно предложил маме  руку,  медленным  прогулочным  шагом
довел ее до дверей зала, а когда те автоматически  распахнулись,  сделал
два-три движения, словно открывал эти двери и услужливо придерживал  их,
пропуская фрау вперед.
   - Мне надо в туалет, - честно призналась мама, переступая с  ноги  на
ногу. И Зебельхер тут же вцепился в первого попавшегося  мента,  требуя,
чтобы ему показали женский туалет.
   В холодном свете белого кафеля мама внимательно  рассмотрела  себя  в
зеркале, вымыла руки, лицо, принюхиваясь к запахам на ладонях. Сходила в
кабинку, вернулась к зеркалу, хорошенько глотнула  коньячку  из  плоской
фляжки, дождалась ударной  волны  в  голову,  удовлетворенно  кивнула  и
только собралась еще раз по новой освежить себя духами  для  немца,  как
за-стыла в ужасе.
   В зеркале ей была хорошо видна открывшаяся  дверца  кабинки  сзади  и
силуэт человека в джинсах и короткой куртке, который стрелял на  площади
из короткоствольного автомата, а потом убежал на стоянку.
   Не поворачиваясь, мама наблюдала в зеркале, как этот человек  обходит
все кабинки, открывая дверцы ударом ноги.  На  его  голове  была  тонкая
трикотажная шапочка, но большие глаза и черные  ресницы,  легкий  темный
пушок над верхней губой - все свидетельствовало о масти брюнета, поэтому
мама сразу же стала нашаривать в сумке другой  флакон,  с  буквой  F  на
граненом боку, а брюнет ее не правильно понял. Он перестал бить ботинком
по дверцам, бросился к маме и схватил ее  за  волосы,  не  давая  ничего
достать из сумки. Волосы мамы, естественно,  тут  же  слезли  с  головы,
потому  что  это  был  парик,  подобранный  в  цвет   моих   волос.   От
неожиданности человек с автоматом вскрикнул,  и  мама  тоже  вскрикнула,
потому что голос показался ей женским.
   Повернувшись, она  рассмотрела  лицо  нападавшего  вблизи,  осторожно
сняла с  высокой  Анны,  или  Вероники,  шапочку  и  выпустила  на  волю
собранные под ней черные волосы.
   Женщина, убедившись, что перед ней кто угодно, но не Инга  Викторовна
собственной персоной,  потеряла  к  маме  всякий  интерес.  Она  достала
телефон  и  короткими  предложениями  отдала  несколько  приказаний   на
немецком.  Мама  в  это  время  надевала  парик,  а  когда  вспомнила  о
раздавленной пудренице, огорчилась и рассердилась.
   - Пудреницу  растоптали,  защитники  родины!  -  Она  собралась  было
попросить припудриться у странной женщины, предпочитающей мужскую одежду
и короткоствольные автоматы, но с удивлением обнаружила, что  та  быстро
раздевается, забрасывая одежду в урну.
   Вот она уже в коротком облегающем платье, из маленького  рюкзачка  за
спиной достала туфли на высоких каблуках, растрепала волосы, залезла без
спроса  в  мамину  сумку,  порылась   в   косметичке,   накрасила   губы
обнаруженной там помадой, на платье надела  куртку,  подмигнула  маме  и
вышла, стуча каблучками. Мама старалась  не  смотреть  в  урну,  но  там
поверх джинсов, свитера и кроссовок торчал вверх дулом  короткоствольный
автомат и притягивал к себе взгляд.
   Она решила, что лучше ей выйти из туалета до то-го, как этот  автомат
обнаружат, и, пошатываясь,  пошла  к  поджидающему  ее  немцу,  на  ходу
открывая флакон с буквой 5.
   - Я... Мне надо... Я иду на самолет, у меня билет, - сказала она, как
только расширившиеся на вдохе зрачки Ганса  Зебельхера  заполнили  серое
пространство радужной оболочки, сделав его глаза почти что черными.
   - Айн момент, - встрепенулся Ганс и, совершенно невменяемый, крича  и
размахивая своим удостоверением, требуя главного администратора, ругаясь
из-за каждой секундной задержки, за пятнадцать минут протащил маму в зал
выхода к самолету. Потом он принес ей попить, потом  почти  сорок  минут
развлекал  рассказами  о  своей  маме  и  дяде  Карле  Шлице,  советнике
президента, да-да! Потом самолично провел к трапу самолета  на  Гамбург,
потрясая удостоверением, потом, ругаясь со стюардессами, осмотрел  салон
самолета на предмет взрывчатки. Потом  целовал  руку,  потом  -  другую,
потом плакал и махал рукой с улицы, высматривая ее в иллюминаторе. Через
полчаса его обнаружил поисковый отряд федералов, уже  отчаявшийся  найти
немца живым. Он терся об мой красный старенький "Москвич" на автостоянке
и выглядел со-вершенно слабоумным.
   - Два чая... Нет, три чая и стограммовую бутылоч-ку коньяку. Печенье,
кекс, а это что? Сухари... Нет, сухарей не надо, дайте лучше орешки.
   Сквозь сон слышу знакомый голос, но просыпаться не хочется.  Может  в
моем вагоне сидеть Коля Ладушкин? Не может.
   - Инга Викторовна, вам коньяк в чай налить или отдельно будете?
   Приоткрываю глаза. Напротив, с той стороны выдвинутого столика, сидит
инспектор Ладушкин и с издевкой таращится в мое лицо.
   - В чай, - сдаюсь я. - Какими судьбами?
   - Да случай, всего лишь счастливый случай,  Инга  Викторовна!  Вы  не
поверите, но мне кажется, что я начал чувствовать вас на  расстоянии,  я
слышу ваш запах, я знаю, когда вы спите, а когда испуганы. Занятно, да?
   Он опять перешел на "вы". К чему бы это?
   -  Это  все  пирожки,  -  понуро  киваю  я.  -  На   будущее   будьте
поосторожней, когда вас кормит женщина.
   - Пирожки здесь ни при чем, - авторитетно заявляет инспектор. -  Сами
же заметили, что я талантливый розыскник.
   - Черта с два вы бы нашли меня, если бы не пирожки! Посмотрите мне  в
глаза! Чувствуете?
   - Чувствую, - кивает  Ладушкин.  -  Чувствую,  какой  же  я  умный  и
сообразительный! Я два дня сижу на вокзале, два дня гуляю от  электричек
к автобусам на Владимир!
   - Гуляете, значит, да?.. - Я стиснула  зубы,  не  в  силах  выдержать
восторга Ладушкина и его  упоения  собственной  персоной.  -  А  почему,
разрешите спросить, именно на Владимир?!
   - Так я же знал, что вы туда поедете!  Не  во  Владимир,  конечно,  я
думаю, вы выйдете в Лакинске, а, Инга Викторовна?
   Откинувшись на спинку сиденья, я глотаю горячий  чай,  поджигая  язык
разбавленным коньяком. Итак, Коля Ладушкин выследил  меня  вопреки  всем
ухищрениям с поправкой мамы в Германию. Бабушка не нашла в  моей  одежде
посторонних предметов. Неужели прослушка была в ее доме?
   - Как ваша нога? - невинно интересуюсь я, покосившись на вытянутую  в
проходе ногу Ладушкина.
   - Болит! - радостно сообщает он. - Болит,  за-раза,  но  перелома,  к
счастью, нет. Полежите, сказал доктор, недельку, и все  пройдет.  А  как
тут полежишь, Инга Викторовна, сами понимаете...
   - Вы задержали мою маму? - Я потрошу пакет с
   Орешками. Арахис. Равнодушно отодвигаю.
   - Не любите арахис?
   - Не люблю.
   - Учту. А про  вашу  маму  я  ничего  не  знаю.  Я  же  отстранен  от
расследования, Инга Викторовна, как и весь наш отдел  по  особо  тяжким.
Теперь вами занимается исключительно отдел по борьбе с терроризмом ФСБ.
   - То есть вы не следили за мной, не сидели в машине у  дома  бабушки,
не шли по лесу?..
   - Боже сохрани! Я два дня бегаю от автобуса к электричкам и  обратно.
Даже отчаиваться уже стал, думал, вдруг подвела интуиция? А потом смотрю
- вы!  Испуганная  такая,  бледная,  идете  по  вокзалу  -  кроссовочки,
рюкзачок, головка понурая, ну настоящая туристка после тяжелого похода!
   - Ясно...
   - Да ничего вам не ясно! - возбудился Ладушкин. -  Пока  этот  немец,
который  Зебель  и  Хер,   демонстрирует   нашей   Службе   безопасности
особенности профессионального розыска по-арийски, я пораскинул мозгами и
решил выяснить, где предпочитала проводить свой отдых ваша ныне покойная
любвеОбильная тетушка. И что вы думаете?
   Она не укорачивала жизнь богатым сердечникам на Кипре, не доводила до
истерик своим  внешним  видом  престарелых  дам  в  Испании  и  даже  не
потрошила кошельки братков в Сочи или на Канарах. Подумать  только,  она
ездила отдыхать в пансионат "Овечкино",  что  на  реке  Бужа,  в  восьми
километрах от Лакинска!!
   Впечатляет, да? Особенно если учесть, что  ездила  она  туда  весной,
летом, осенью и даже зимой. Комарье там,  говорят,  размером  с  майских
жуков  -  болото!  Места  красивые,  ничего  не  скажешь,  но  болото!..
Городишко убогий,  правда,  недалеко  есть  женский  монастырь,  церковь
ничего себе, но болото!.. И вот я подумал, зачем такой женщине, как ваша
тетя Ханна Латова, ездить туда, ну не  грехи  же  замаливать!  И  еще  я
подумал, что вы непременно туда сунетесь, Инга Викторовна, непременно.
   - И зачем же, по-вашему, я туда сунусь? - Прищурившись, я разглядываю
упивающегося собственным умом и сообразительностью Ладушкина.
   - Да за деньгами, Инга Викторовна, за деньгами! - дождавшись  нужного
вопроса, радостно орет Ладушкин, и на него  тут  же  шикают  разбуженные
воплем пассажиры.
   - Ну, раз вы такой хороший  розыскник,  то  уж  скажите  на  милость,
сколько? - Я наклоняюсь через стол к Ладушкину и перехожу на шепот.
   - Инга Викторовна, даже неловко это наблюдать, как вы из меня  идиота
делаете, ей-богу, - тоже шепчет Ладушкин. - Миллионов сорок-пятьдесят, я
думаю, если, конечно, ваша тетя не разбазарила кое-что из кассы на себя.
   - Кассы? - Я ничего  не  понимаю,  поэтому  изумление  на  моем  лице
совершенно искреннее, хотя инспектор снисходительной улыбкой показывает,
что его не обманешь всякими там удивлениями. - Какой еще кассы? - Тут  я
представила, как Ханна грабит сберегательную кассу (именно такую кассу я
сразу и представила), в черном чулке на лице, с  водяным  пистолетом,  в
мини-юбке и с убойным вырезом кофточки на пышной груди.
   - Общак, ну? Понимаете?  У  нас  это  называется  общак!  -  Ладушкин
двигает бровями, очевидно, думая, что я начну лучше соображать. Теперь я
представляю Ханну, увешанную ножами и кастетами,  почему-то  с  выбитыми
передними зубами, исполняющую "Мурку" на столе между пустыми бутылками и
головами упившихся насмерть подельников.
   - Прекратите нести всякую чушь. - Я расслабляюсь и смотрю в  окно.  -
Вы показывали врачу шишку на лбу? Сказали, чем вас ударили?
   - Сказал, - кивает Ладушкин. - Сказал, что женщина ударила меня урной
в лоб по ошибке, сказал, что претензий к  ней  не  имею,  поскольку  она
находилась в состоянии аффекта и сильного испуга.
   - И вам не написали в  больничном  "сотрясение  мозга"?  -  участливо
интересуюсь я, продолжая смотреть в окно.
   - У меня в больничном уже стоит диагноз. Там было про  сотрясение.  И
про смещение шейных позвонков. - Ладушкин трогает гипсовый  воротник  на
шее.
   - А вы не думаете, что неудачи последних дней, сотрясение,  смещение,
ушиб ноги, шишка на лбу - в общем, все это повредило вам рассудок?
   - Ну что вы, Инга Викторовна, мой рассудок от всего  этого  пришел  в
состояние напряженного анализа! Хотите,  поделюсь  с  вами  результатами
этого самого анализа?
   - Не знаю даже,  как  сказать,  но  пока  вы  меня  только  утомляете
необоснованными бредовыми фантазиями.
   - А у меня есть факты! - Ладушкин достает из  портфеля  ксерокопии  и
раскладывает на столике.
   - На немецком?
   - Да. Это статьи из газет. Очень любопытно! Вы знаете, что этот самый
Зебельхер ловил вашего дядюшку Рудольфа Грэмса три года? Ловил, ловил, а
потом пристрелил  раненого,  в  метро,  во  время  операции  по  захвату
террористов из Фракции Красной Армии.
   - Коля, давай покороче, через полчаса я выхожу.
   - Нет уж, Инга Викторовна, это вы напрягите свои мозговые извилины! Я
вам говорю - пристрелил! Добил то есть!
   - Ну и что? - Я честно ничего не понимаю. - При чем  здесь  деньги  и
моя тетя Ханна?
   - Вы что, не представляете себе маниакальную аккуратность и педантизм
немцев  во  всем,  что  касается  профессиональных  обязанностей?  -  От
возмущения Ладушкин схватил меня за руку и притянул к себе. - Он, офицер
из девятки, не арестовал раненого лидера террористов, не вылечил,  чтобы
допросить и устроить потом показательный суд, а добил его!!
   - Ну и что? - Я дергаю рукой.
   - А то, что все счета Фракции КА оказались пустыми! А денег там  было
достаточно, спонсоров  у  этой  самой  КА  было  немерено!  Спрятал  ваш
легендарный дядя денежки. Снял или перевел!
   - И вы думаете, что тетя Ханна знала, где деньги?
   - От сорока до пятидесяти милл