чи со мной в Москву срочно прибыл из
Германии член федеральной группы GSG-9 по защите границы, и звали  этого
немца Ганс (очень редкое имя...), а его фамилия с первого раза почему-то
странно  подействовала  на  меня.  Я  стала  заикаться.   Фамилия   была
Зебельхер, и перед произношением последнего слога я как с  первого  раза
сделала паузу, так впоследствии не  смогла  преодолеть  этого  заикания,
хотя двое родных федералов в штатском смотрели на меня  при  этом  очень
укоризненно.
   Сначала я не поняла, при чем здесь я, моя тетушка Ханна, ее четвертый
муж, перестрелка в банке, засушенный мизинец в сейфе и группа по  защите
немецкой границы. Мне в двух словах объяснили,  что  после  трагедии  на
олимпиаде в Мюнхене в семьдесят четвертом в Германии была создана группа
по борьбе с терроризмом и ее назвали  именно  так  -  Группа  по  защите
границы.
   - А что было в Мюнхене в семьдесят четвертом? - озаботилась  было  я,
но немец от этого вопроса так страшно возбудился, что наши отечественные
федералы сразу же  уверили  его,  что  я  имею  право  быть  бестолковой
исключительно  по  глупости  и  по  молодости,  а  не  из-за  отсутствия
информации. Один из них при этом больно стиснул мое плечо, за что тут же
получилот меня тычок тонким каблуком в лодыжку и слегка подпрыгнул.
   - Вы действительно узнавать этот женщин? - перешел к делу Зебельхер.
   Я посмотрела на фотографию Кукушкиной-Хогефельд, потом еще на одну  и
кивнула.
   - Спасибо навсегда! - осклабился  он,  выждал  секунд  десять,  потом
повернул к федералам свою улыбку:
   - Я должен увериться в охранности свидетеля.
   - Да все в порядке, - отчитался тот, который цапнул меня за плечо.  -
Телефон прослушивается, квартира  тоже,  с  сегодняшнего  дня  прикрепим
"наружку".
   Я оцепенела.
   - Вы можете желать иметь личного хранителя тела, - ободрил меня Ганс,
и я не сразу поняла, о чем речь. А когда  поняла,  поинтересовалась,  за
что мне подвалило такое счастье?
   Оказывается, исполнительная следователь Чуйкова хоть и не поверила  в
мою искреннюю помощь правоохранительным органам, но  информацию  о  том,
что одна не очень благонадежная фантазерка  опознала  по  фотографиям  в
Интернете некую Анну Хогефельд и Чонго Лопеса,  террористов  из  Фракции
Красной Армии,  находящихся  в  международном  розыске  уже  шесть  лет,
передала куда следует. А именно в группу по борьбе с терроризмом ФСБ.
   Я задумалась. Конечно, моя тетушка Ханна много раз ездила в  Германию
и даже как-то нарушила там года на полтора  душевный  и  физиологический
покой своего двоюродного брата Руди. Того самого, обвенчаться с  которым
ей так и не удалось. Конечно, зная ее темперамент, я могу  предположить,
что все более-менее боевые группы Германии и по  защите  границы,  и  по
борьбе с сексуальным терроризмом, дорожная  полиция,  полиция  нравов  и
комитет по надзору  за  пристойным  поведением,  если  таковой  имеется,
продавцы противозачаточных средств и общества обманутых жен,  все  стали
за эти полтора года на уши. Но не до такой же степени, чтобы  в  течение
шести лет после ее  последнего  пребывания  там  искать  самых  надежных
киллеров, найти их в лице этой самой  Хогефельд-Кукушкиной  и  Лопеса  и
отправить в Москву для отрезания головы тетушке?!
   - Что  же  она  сделала  такого,  что  она  натворила?  -  с  мольбой
посмотрела я на немца.
   -  Он,  -  поправил  меня  Зебельхер.  -  Он,  Рудольф   Грэме,   ваш
родственник.
   Проснувшись ночью, я осторожно обошла старый дом, осмотрела подвал  в
легкой подсветке луны, пробравшейся сквозь маленькие окна своим  тягучим
светом. Сад спал, запрятав своих птиц и куколок бабочек,  и  тонкопрядов
паучков, и всех личинок, пожирающих его изнутри, - так  людей  по  ночам
пожирают болезни, которые они прячут. Неповоротливая земляная  жаба  шла
куда-то, совершенно игнорируя меня, застывшую в  ночной  рубашке  на  ее
пути. Переползая через теплый шлепанец (из шкуры  козы,  мехом  внутрь),
она на секунду доверила  тяжелое  холодное  брюхо  моей  ступне,  и  эта
тяжесть была сравнима разве что с тяжестью свалившейся подгнившей  груши
или голыша, выброшенного морем.
   - Руди убили в девяносто четвертом, - сказала  из  темноты  невидимая
мне бабушка. Я пошла к веранде на огонек сигареты.
   - Не кури, пожалуйста.
   - Одну сигарету. Только одну и только ночью. - Бабушка отставила руку
с сигаретой в сторону, стряхнула,  и  показалось,  что  звонкий  горячий
пепел разбил черный янтарь ночи, в котором мы застыли, как одна  женщина
одновременно - в своей молодости и в старости.
   - Его убили в метро, официально нам сообщили, что была перестрелка на
платформе и Руди пострадал случайно. Но Ханна добилась, чтобы ее пустили
на похороны, и узнала, что Руди был  застрелен  намеренно,  как  опасный
террорист. Я боялась, что она тогда свихнется. Вернулась - сама не своя.
Заперлась с Питером  на  два  часа,  проплакала  еще  недели  две,  так,
приступами, но до  самозабвения.  Потом  запрятала  детей,  съездила  на
годовщину смерти Руди  в  Гамбург  и  совершенно  успокоилась.  И  Питер
успокоился, завел кота...
   - Пойдем в дом, холодно.
   - Она сказала, что Руди сначала ранили, а  потом,  когда  перестрелка
уже закончилась, двое полицейских подошли к нему  и  добили  из  его  же
пистолета.
   - Это были не полицейские, - вздыхаю я. - Антитеррористическая группа
GSG-9.
   - Какая разница, - вздыхает бабушка.
   - Еще там была женщина, Бригит, она погибла вместе с Руди. Ее фамилия
- Хогефельд.
   - Не знаю такой. - Бабушка бросила окурок в траву и задумалась.
   - У этой женщины есть сестра по имени Анна. Правда, иногда она  зовет
себя Вероника Кукушкина...
   - Смешно.
   - Да, и именно эта Анна, или Вероника, на прошлой  неделе  пробралась
со своим напарником в квартиру Ханны.
   - Зачем? - страшно удивилась бабушка.
   - За ключом от сейфа.
   - У Ханны был сейф?
   - Да. В нем она хранила засушенный мужской палец, а именно мизинец.
   - До такой степени отдаться похоти и любовной памяти?! -  укоризненно
качает головой  бабушка.  -  Знаешь,  я  припоминаю,  мне  говорила  моя
бабушка, что ноготь большого пальца с ноги повешенного  монаха  помогает
от ярости обманутых жен, но что делают с мизинцем?..
   - Бабушка! - Я повышаю голос. - Не отвлекайся.  Из  Германии  приехал
офицер из группы девять,  ко  мне  приставили  охрану,  а  мою  квартиру
прослушивают.
   - Охрану? - оживилась бабушка и перестала вспоминать, для чего  может
понадобиться засушенный мужской мизинец.
   - Да. Он сидит в машине у калитки. Его не видно, но я  знаю,  что  он
там, и не могу спать.
   - Крупный мужчина? - Бабушка всматривается в ночь.
   - Достаточно крупный, чтобы причинить массу неприятностей.
   - Блондин?
   - Что?.. - оторопела я.
   - Я спрашиваю, он блондин?
   - Бабушка, я не знаю, я  его  не  видела,  я  только  видела  машину,
которая за мной теперь везде ездит!
   - Хорошо бы, чтобы он был блондином, - потирает руки бабушка.  -  Мне
блондины больше нравятся.
   - Бабушка, я хотела сказать, что незаметно уехать в пять утра мне  не
удастся.
   - Это мы еще посмотрим!
   Мы идем в дом, поднимаемся на второй этаж и будим мою мать. Спросонья
она медлительна и ничего не понимает, поэтому я иду в кухню и  натыкаюсь
на Пита, который уже приготовил кофе, сидит в полной  темноте  у  стола,
смотрит в окно сквозь парок из турки и  нервно  стучит  ногой  в  теплом
шлепанце по полу.
   - За калиткой в машине сидит мужчина, - сразу же сообщает  он.  -  Не
спит. Не зажигает света.
   - Ладно тебе. - Я глажу  его  по  голове,  Питер  уворачивается,  как
строптивый подросток.
   - Я его вижу, не надо меня успокаивать! Если не веришь, можешь  пойти
проверить!
   - Я верю.
   - У него есть бинокль, в который смотрят ночью!
   - Питер, скажи, он блондин?
   - Понятия не имею, - злорадно сообщает Питер, - он же лысый!
   Поднимаюсь наверх и говорю бабушке, что  определить  масть  охранника
трудно.
   - Питер сказал, что он лысый. - Я протягиваю матери чашку с кофе, она
тут же придирчиво нюхает ее.
   - Ты не умеешь варить  настоящий  кофе,  ты  не  греешь  турку  перед
заливкой кипятка, поэтому твой кофе не так пахнет!
   - Не разоряйся, это Питер сварил.
   - Подложи подушку повыше. Не так, влево! Что у тебя с руками?
   - Мария, - прекращает бабушка мамины капризы, - сосредоточься, или ты
все провалишь.
   - Я и так все провалю, посмотри на меня и посмотри  на  нее!  -  Мама
тычет в меня пальцем.
   - Тебе придется определить его  масть  по  бровям,  потом,  когда  он
подойдет поближе.
   - Чушь какая-то, - дергает плечиком мама, - ни за что не поверю,  что
запахом можно задурить мозги и что при этом  мозги  блондина  и  брюнета
по-разному реагируют...
   - Мария, - перебивает бабушка, - тебе придется это проверить. Опытным
путем. А потом я тебе подарю флакон, какой выберешь.
   - Господи, это какой-то бред, почему я в этом  участвую?  -  бормочет
мама, вылезая из кровати. Она садится к трюмо в  ночной  рубашке  (такой
же, как у меня, - синие васильки на белом  фоне),  засовывает  ступни  в
понуро ожидающие ее мерзнущие конечности шлепанцы (из шкуры козы,  мехом
внутрь) и сразу же впивается глазами в зеркало и натягивает парик.
   - Ты очень быстро поедешь к аэропорту.  -  Бабушка  поправляет  чужие
волосы на ее голове, иногда поглядывая на меня. - Там он, конечно,  тебя
остановит и скажет, что  ты  не  имеешь  права  покидать  город,  и  про
подписку о невыезде. В этот момент  ты  по  бровям,  ресницам  и  глазам
определяешь,  блондин  он  или  брюнет,   достаешь   нужный   флакончик,
открываешь его, делаешь вид, что решила подушиться, и говоришь... -  Тут
бабушка задумалась.
   - И спрашиваю, как пройти в библиотеку? - ехидничает мама.
   - На самом деле ты можешь говорить что угодно, даже  про  библиотеку.
Потому что, если ты правильно определишь масть и не перепутаешь флаконы,
десяти секунд запаха хватит, чтобы он вообще перестал понимать,  что  ты
ему говоришь. Каждые  пятнадцать  минут  душись,  а  особенно  тщательно
займись флаконом перед посадкой.
   - А может, его просто облить этой гадостью и, пока он будет корчиться
в судорогах сладострастия, спокойно пройти таможню? -  Мама  нервничает,
не выдерживая сравнения. Это я наклонилась к ней,  и  теперь  наши  лица
рядом в овале старого зеркала - волосы похожи, глаза -  одни  и  те  же,
носы... Носы тоже не очень различаются, но именно в этот момент я  вижу,
что у нас совершенно разный рисунок губ.
   - У тебя скулы в отца, - шепотом сообщает мама. - И брови его, а  вот
губы... Чьи у тебя губы?
   - У нее губы Питера. - Бабушка нарушает вдруг  возникшую  между  нами
странную  связь  -  печаль  узнавания  самой  себя  в  родном   лице   и
неузнавания. - Отлепитесь от зеркала, уже пора.
   - А если меня задержат? - приходит в себя мама.
   - Не перепутаешь флаконы - не задержат.
   -  Это  смешно  -   ваши   флаконы!   -   Ну   вот,   уже   появились
истерично-сварливые нотки в голосе. - Когда я согласилась на эту  аферу,
никакого охранника не было! Если меня задержат, отведут в милицию, будут
допрашивать?!
   - Ты ничего плохого не сделала, - втолковывает бабушка. -  Ты  решила
слетать в Германию, вот и все.
   - Вы меня за дуру считаете?! - не выдерживает мама, а я натягиваю  на
нее свои джинсы и свитер и стараюсь успокоить  взлетевшие  в  возмущении
руки у моего лица.  -  Решила  слетать  в  Германию  по  паспорту  своей
дочери?!
   - Скажешь, что перепутала. - Бабушка устала и еле сдерживается. -  Не
начинай сначала. Ты обещала помочь. Первый раз в жизни я попросила  тебя
о помощи.
   - Мама, - я сажусь на корточки, надеваю на ее босые ноги  носки  (эти
ногти - совершенно копия моих, и от такого наблюдения возникает странное
ощущение, что, присев, я одеваю  саму  себя  -  в  кресле  напротив),  -
перестань кричать и послушай бабушку.
   - Да твоя бабушка ненормальная, - наклоняется ко мне почти мое  лицо.
На щеки падают пряди волос моего цвета. - Что вам всем от меня надо?!
   - Ты можешь хоть раз в жизни представить, что ты взрослая  женщина  и
должна всем, кто тебя изваял? - Я смотрю снизу в ее лицо почти жалобно.
   - Я ничего не должна детям Ханны! Я никуда не поеду.
   - Послушай. - Я сажусь на  пол  и  сжимаю  ее  ступни  руками  -  так
захватывают ладони нерадивого взволнованного собеседника, успокаивая его
и заставляя подчиниться ритму разговора. - Послушай меня.  Если  ты  нам
поможешь, я обещаю, что отец больше ни на шаг не отойдет от тебя,  будет
носить на руках и терпеть все твои выходки.
   - И как же ты  это  сделаешь?  -  Сопротивление  еще  не  угасло,  но
упоминание об отце отрезвляет маму.
   - Это секрет, но я клянусь, что так и будет.
   Мама косится на бабушку. Бабушка не смотрит на нас. Она отвернулась к
окну, а окно завешено занавеской, и  кажется,  что  она  смотрит  сквозь
плотную ткань, подстерегая дыхание ночи.
   - Маленькие бабушкины секреты, хитрое колдовство,  да?  -  усмехается
мама, и я вижу, что  она  согласна.  -  Давайте  ваши  чертовы  флаконы,
давайте ключи от  машины,  давайте  деньги,  паспорт  и  билеты,  я  еду
прогуляться на родину тех, кто меня ваял!
   Чуть раздвинув занавеску, мы смотрим, как мама вдет в свете тусклого,
покачивающегося у входа на веранду фонаря к  воротам,  а  потом  к  моей
машине, как наигранно бодро машет рукой в сторону дома.
   - Неплохо, - кивает бабушка, заправляя занавеску. - Совсем неплохо ты
ее купила, но детям нельзя давать такие знания. Я уже говорила, что твоя
мать - ребенок.
   - Я все сделаю так, что  она  не  догадается,  -  шепотом  обещаю  я,
отслеживая в деревьях огоньки уезжающей машины.
   Мы спускаемся вниз. Удивленный  Питер  спрашивает,  как  мне  удалось
только что уехать и сразу же прийти к нему в кухню?
   - Это была не Инга, - досадливо морщится бабушка, - это Мария уехала,
поберег бы зрение, не таращился бы в ночь.  Скоро  кошку  от  собаки  не
отличишь!
   И подмигивает мне осторожно, ставя грязную чашку в раковину.
   Я посидела с бабушкой и  Питером  полчасика,  выпила  кофе,  оделась,
взяла заранее собранную сумку, обняла их по очереди и вышла в сад  через
угольную дверь в подвале. Постояла, прислушиваясь. Прокралась к  забору,
перелезла через него. Прошла три километра лесом, минуя  железнодорожную
станцию.  Не  заблудилась.  Не  испугалась  шороха  в  кустах  и   крика
неизвестной, но очень возмущенной птицы. Голосуя в рассветном сумраке на
дороге, постаралась представить себя со стороны.
   В этот момент мне очень пригодились  наставления  бабушки  по  поводу
ориентировки мужчин в танке. Это она имела в  виду,  что,  если  мужчина
передвигается на коне, едет в машине или  на  катере  (другими  словами,
находится  в  танке  за  броней  искусственного  могущества),   то   ему
приходится определять женщин и мужчин "за бортом" на  предмет  возможных
удовольствий   или   неприятностей   исключительно    по    определенной
ориентировке. И самая большая трудность в этом - ограничение во времени.
Мужчине  нужно  оценить  ситуацию,   возможности   контакта,   вероятные
последствия - за несколько секунд.
   В конечном результате, считала бабушка, как бы мужчина ни тешил  себя
уверенностью, что уж он-то матерый всадник и впросак  не  попадет,  чаще
всего именно мужчины игнорируют ориентировку на внешние  условия,  время
года, ночь-день и за данные им секунды осмотра успевают только выхватить
глазами каждое интересующее его место на теле  одинокой  путешественницы
на дороге, а тормозить или не тормозить  -  впрыскивается  в  них  почти
всегда интуитивно.
   Здесь еще надо учитывать особенности тормозной  психологии  всадника,
потому что уж если мужчина приостановит свой танк, то потом  никогда  не
сознается  сам  себе  в  разочаровании,  постигшем  его  при  дальнейшем
спокойном разглядывании объекта или при обсуждении условий передвижения.
То есть затормозивший мужчина в девяносто пяти случаях из ста не  рванет
внезапно с места, удирая,  если  путешественница  вблизи  покажется  ему
опасной или не такой привлекательной, как на ходу.
   Итак. Холодный  предрассветный  сумрак,  дорога,  редкие  автомобили,
более частые грузовики, две телеги и один трактор,  выпустивший  в  меня
чудовищный   выхлоп,   который   медленно   растаял   черным   драконом,
соприкоснувшись  с  рассветной  молочной  моросью.  Я  представила  себе
условного мужчину в "танке", с трудом борющегося с дремотой под  громкий
хриплый вой музыки, или, наоборот, возбужденного выигрышем (проигрышем),
удачной   (неудачной)   сделкой,   неожиданной   встречей,   трагическим
прощанием, срочным вызовом, или просто любителя рвануть двести  двадцать
по  утреннему  шоссе.  А  когда  представила,  осмотрелась   в   поисках
подручного материала. Из  ярких  цветов  вдоль  дороги  осталась  только
желтая сурепка, забывшая почему-то, что осень - пора разбрасывания семян
и  высыхания.  Длинные   колоски   травы,   осыпающиеся   при   малейшем
прикосновении, тоже сойдут. Минут через  десять  я  стала  лицом  против
движения и сосредоточенно занялась изготовлением  веночка  из  сорванных
растений.
   Сразу же остановился грузовик, но в грузовики я не сажусь - на ходу в
случае чего не выпрыгнешь. Покачала головой, не  отрываясь  от  плетения
венка. Главное - максимум сосредоточенности. Вот этот колосок оказался с
корнем, пока я отгрызала зубами осыпающийся землей  кончик,  притормозил
вполне приличный "Москвич" последней модели, и глаза у шофера были такие
заинтересованные-заинтересованные.  Изучив  с  полминуты   мою   технику
плетения венка, он открыл дверцу:
   - Это ты, девочка?
   Тут я подумала, что я - точно не я. Какая девочка? Я лечу в  Германию
на  самолете,   мне   сорок   три   года,   разведена,   имею   взрослую
самостоятельную дочь, которая шляется где-то по шоссе.
   - Ладно, садись.
   Минут десять проехали молча. Потом он вдруг говорит:
   - Сегодня ты оделась потеплей. На это мне сказать было нечего.
   - И правильно сделала, молодец, - продолжил шофер, кивком подтверждая
похвалу, - негоже в летнем платьице голосовать на дороге в такую погоду.
Маму нашла? - вдруг спросил он, не отрывая глаз от дороги.
   Я подумала, как там, кстати, мамочка, в парике,  моем  свитере,  моих
джинсах и с моим именем в документе, удостоверяющем личность?
   - Помнишь меня? Я подвозил тебя уже три ра-за, - продолжил мужчина, -
ты садишься у кладбища, а сегодня вышла у деревни. Ты ее нашла?
   Покосившись, разглядываю водителя. Средней упитанности, руки тяжелые,
подбородок волевой, нос широкий, тот глаз, который мне виден, - голубой.
   - Ты живешь на кладбище? - не унимается он.
   Закрываю глаза. Неужели я попала на "психа  в  танке"?  По  сведениям
бабушки, таких мужчин из всего количества  всадников  приблизительно  от
восьми до двенадцати процентов. Монотонным  голосом,  выдерживая  долгие
паузы между словами, не открывая глаз,  начинаю  объяснения,  постепенно
сводя их к зловещему вою:
   - Я живу на старом кладбище в старом гробу под покосившимся  крестом.
По ночам я выхожу из могилы, собираю  у  всех  памятников  цветы,  плету
венки. На кого я положу свой венок, то и будет моим су-у-уженым!
   При попытке напялить сплетенный только что венок на голову водителя я
чудом осталась жива. Потому что побледневший мужчина  резко  затормозил,
нас вынесло на встречную полосу, вот я уже вцепилась в  руль  и  пытаюсь
выправить колеса, мужчина рядом кричит и матерится, я тоже кричу,  чтобы
он заткнулся, и давлю на тормоз  поверх  его  ноги.  Не  знаю,  что  его
успокоило, моя ругань или физическое присутствие моей кроссовки  на  его
ботинке, так или иначе, но мы остановились, не  свалившись  в  кювет.  В
нагрянувшей тишине, тяжело дыша, разглядываем друг друга.
   - Извините, - решаюсь я. - Сами виноваты, пристали с этим  кладбищем!
Мужчина нервно закуривает.
   - Тебе куда на