уж часто, раз пять, не
больше. Четыре раза они с классом ездили в Питер, а пятый... В пятый раз
театр сам  пожаловал  к  ним  в  школу  и  оккупировал  спортивный  зал.
Вообще-то, это был не театр, а сборище трех придурков  самого  замшелого
возраста - примерно Пашкиной бабки, никак  не  младше...  Трех  голодных
замшелых придурков. Пашка сам видел,  как  они  наворачивали  котлеты  и
компот в школьной столовой. Перед самым спектаклем.
   Спектакль назывался "Маленькая Баба-яга".
   И скептически настроенный Пашка некоторое  время  гадал,  кто  же  из
троих будет этой самой маленькой Бабой-ягой:  старая  грымза  или  плохо
выбритый чудик, похожий на цыгана. Третьего - самого древнего и  к  тому
же бородатого - Пашка отверг сразу же: цыганистая  Баба-яга  -  это  еще
куда ни шло, но с бородой...
   Маленькой Бабой-ягой,  как  и  следовало  ожидать,  оказалась  старая
грымза. Даже из последнего ряда, где  устроился  Пашка,  были  видны  ее
скорбные морщины. А старый  хрыч  с  бородой  играл  Ворона,  все  время
поучавшего Бабу-ягу, как жить. По ходу пьесы у  него  вылетела  вставная
челюсть, и это было самым убойным местом во всем спектакле.
   Но не менее убойным оказалось то, что Пашка этого не заметил. Как  не
заметил  всего  остального.  А  к   середине   плюгавого   представления
перекочевал  с  последнего  ряда  на  первый.  И  все   из-за   актрисы,
появившейся в самый последний момент.
   Прямо на сцене.
   Актеров было не трое - четверо! Четвертую, самую  главную,  Пашка  не
заметил.
   Она возникла из воздуха, из жалких декораций, которые теперь вовсе не
казались  жалкими.  Она  была  такой  красивой,  что   Пашка   едва   не
расплакался. Ну, конечно, он не расплакался, это  было  бы  слишком,  но
маленькое сердце в его маленькой груди слиплось и растаяло, как  первый,
еще не окрепший  снег.  Под  лучами  осеннего,  застенчивого,  усталого,
темно-рыжего солнца. Именно такой была Актриса - темно-рыжей, усталой  и
коротко стриженной.
   "Только бы она  не  кончалась,  эта  дурацкая  пьеса,  только  бы  не
кончалась!" - заклинал Пашка.
   Но "Маленькая Баба-яга" завершила свою  жизнь  в  положенный  срок  -
ровно через час пять минут. И актеры погрузились в старенькую,  видавшую
виды "шестерку".
   Все четверо.
   И темно-рыжее солнце - тоже.
   И тогда Пашка решился. На ватных ногах он подошел к Актрисе,  готовой
захлопнуть дверцу, и таким же ватным голосом прошептал:
   - Можно взять у вас автограф?
   - Что? - не поняла она. - Что ты сказал, мальчик?
   - Автограф, - повторил Пашка,  угорая  от  сладкого,  едва  уловимого
запаха, который волнами исходил от Актрисы. Ничего вкуснее этого  запаха
ему не попадалось -  за  всю  его  длинную  одиннадцатилетнюю  жизнь.  -
Автограф. Вот здесь.
   Он  протянул  Актрисе  тетрадь  (как  впоследствии  оказалось  -   по
русскому, с  только  что  скатанным  домашним  заданием;  по  проклятому
русскому он никогда больше тройки не получал, но какое теперь это  имело
значение?). Грымза, сидевшая рядом с  Актрисой,  презрительно  хмыкнула,
цыганистый чудик упал  грудью  на  руль,  хрыч  Ворон  щелкнул  вставной
челюстью, а Актриса...
   Актриса приветливо  кивнула  Пашке  и  взяла  протянутую  тетрадь.  И
принялась (о, ужас!) листать ее.
   - "Юный" пишется с одним "н", - сказала Актриса.
   - Я исправлю, - помолчав, выдавил из себя Пашка,  Актриса  подмигнула
Пашке темно-рыжим, как и волосы, грустным глазом. А потом занесла ручку,
услужливо поданную чудиком, и на секунду задумалась.
   - Как тебя зовут?
   - Пашк... Павел.
   - Очень хорошо, -  почему-то  развеселилась  она.  И  расписалась  на
последней странице тетради. - Вот. Держи свой автограф.
   - Спасибо, - Пашка почти силой выдернул  тетрадь  из  рук  Актрисы  и
прижал ее к животу.
   - Не за что. Было приятно познакомиться. До свидания, Павел.
   ...Он открыл заветную тетрадку с  заветным  автографом  только  дома,
забившись в дальний угол комнаты.
   "Юному Павлу  от  актеров  театра  "Глобус".  Хорошо  учись  и  радуй
близких. С уважением..."
   Подпись была неразборчива. Так, лихая, торопливая закорючка.  Она  не
проливала свет на имя Актрисы. Но  и  этой  торопливой  закорючки  Пашке
хватило за глаза.
   Да и разве может быть имя у солнца, к тому же такого темно-рыжего?..
   Хорошо учиться он не стал, хотя и поднажал на ненавистный русский.  И
умудрился закончить год с четверкой в табеле.
   Это была единственная четверка среди уже привычных унылых  троек,  но
самая  настоящая,  -  классная  даже  руками  всплеснула  от   подобного
прогресса. А уж слово "юный" Пашка никогда больше  не  напишет  с  двумя
"н", жаль только, что Актриса никогда об этом не узнает...
   Она не узнает, что снилась Пашке почти каждую ночь. И что тетрадь все
это время лежала под подушкой. И даже бдительная Пашкина бабка не смогла
ее обнаружить.
   А потом наступили каникулы, и светлый образ  Актрисы  померк.  Не  то
чтобы Пашка совсем позабыл о ней, нет. Просто  появился  великий  Би-Пи.
Вместе с книгой  "О  разведке  для  мальчиков".  И  на  первой  странице
"разведки" была помещена его фотография - фотография закаленного в  боях
усатого  вояки  в  пробковом   колониальном   шлеме.   Фотография   была
черно-белой, но если бы она была цветной!.. Би-Пи непременно оказался бы
темно-рыжим, Пашка ни секунды в этом не сомневался.
   Как и в том, что парус "Такарабунэ" пытается надуть  его.  Обернуться
тряпкой, подолом платья, театральной кулисой, фальшиво подыграть, но  не
раскрыть тайны.
   - Фигушки, - громко произнес Пашка и сделал еще один шаг.
   Последний.
   Теперь парус был совсем близко. Теперь он не дышал. И Пашка не дышал.
Все так же не дыша, он протянул руку к плотной поседевшей ткани и  резко
дернул за нее.
   И парус сдался.
   Дверь в тайну распахнулась настежь.
   А за ней... За ней оказался человек.
   Мертвый человек.
   Мертвый человек сидел у подножия мачты и смотрел на  Пашку  мертвыми,
широко открытыми глазами.
   Вот тут-то и произошло самое удиви тельное. Пашка не заорал, не  упал
на четвереньки и не проблевался, как Виташа; он не бросился бежать, - он
стоял и смотрел на человека такими же широко открытыми глазами.
   Только живыми.
   Впервые Пашка видел смерть так близко. Впервые  он  смог  рассмотреть
ее.
   Впервые. Дохлые жабы, ужи и обожаемые Виташей вороны - не в  счет.  И
погибший от чумки щенок фокстерьера по кличке Чонкин - тоже не  в  счет.
Все это были детские игрушки по сравнению с этой -  настоящей,  взрослой
смертью. А Пашке обязательно нужно знать,  как  она  выглядит,  взрослая
смерть.
   Обязательно.
   Укрепившись в  этом  своем  страшноватом  желании,  Пашка  присел  на
корточки и принялся рассматривать мертвеца. Мертвец был взрослым парнем,
черноволосым, тонкогубым  и  тонкобровым,  отдаленно  напоминавшим  Нео,
героя фильма "Матрица". Этот фильм они с Виташей смотрели раз  десять  -
пока  Виташе  не  обрыдли  заморочки  идейного  негра  Морфиуса.  Послав
"Матрицу" подальше,  Виташа  переключился  на  "Людей-Х",  а  Пашка  был
человек подневольный: своего видика к одиннадцати годам  (в  отличие  от
Виташи) он так и не заимел.
   - Что, брат Нео, хреново тебе? - прошептал  Пашка  скорее  для  того,
чтобы подбодрить себя.
   Мертвец, как и положено мертвецу, ничего не ответил.
   -  Мне  тоже..,  было  бы  хреново,  -   собственный   голос,   такой
рассудительный и участливый, успокаивал Пашку.
   Но еще больше его успокаивал сам Нео.
   Прямо   убаюкивал,   честное   слово!    На    лице    Нео    застыло
надменно-печальное выражение, правую часть лба  закрывала  рассыпавшаяся
прядь, а в уголках тонких губ пряталась  едва  заметная  улыбка:  "Такие
дела, брат Пашка, ты уж прости меня".
   - Да нет, ничего, - собрал Пашка скорее для  того,  чтобы  подбодрить
мертвеца. - Со всяким может случиться.
   В жизни своей он не прибегал  к  столь  наглому,  столь  откровенному
вранью: такое могло случиться далеко не со всяким.
   А уж с Нео - тем более. Слишком лощеным казался он: черная  футболка,
которую ни одна смерть  из  колеи  не  выбьет;  черная  жилетка,  черные
джинсы, начищенные ботинки. Белый браслет на смуглой руке.
   И белое кольцо на безымянном пальце.
   Чистюля Нео - подбритые виски.
   Ни одной лишней складки на одежде, ни одной лишней складки  на  лице,
вот у кого можно поучиться аккуратности!
   Пашка ощутил смутное беспокойство: что-то в облике Нео  не  нравилось
ему. Какой-то штрих, какая-то  деталь  -  из-за  этой  проклятой  детали
смерть Нео выглядела несколько неряшливой.
   Прядь, небрежно свисающая на лоб!
   Вряд ли при жизни Нео примирился бы с такой небрежностью.
   Пашка послюнил ладонь и поднес ее ко лбу мертвого чистюли. Волосы Нео
с готовностью откликнулись, зашевелились под пальцами.  И  легли  именно
так, как им и надлежало лечь: назад.
   - Вот так, - сказал Пашка.
   Вот так все и должно быть. Именно так.
   Лоб Нео облегченно вздохнул: ведь справедливость была  восстановлена,
как же иначе! А вот у Пашки вздоха облегчения не получилось, и все из-за
Нео, любителя сюрпризов. Пора бы тебе знать, Павел  Константинович,  что
ничего в жизни не бывает просто так.
   А тем более в смерти.
   Волосы, соскользнувшие со лба, скрывали дырку! Небольшую, но довольно
красноречивую. Края дырки запеклись темно-красным, почти черным. А  сама
дырка выглядела такой же лощеной, как и Нео.
   И была уместна.
   Она была гораздо уместнее, чем отбившаяся от рук небрежная прядь.
   Пашка перевел дух: наконец-то облик  Нео  приобрел  законченность.  А
самое главное - приобрела законченность его смерть.
   Смерть, пошептавшись с Нео и придя  к  обоюдному  согласию,  вошла  в
дырку на лбу, теперь Пашка знал это точно.
   Она вошла в дырку на лбу, она вошла в  царственное  чело,  обстряпала
свои делишки и скрылась через черную лестницу затылка, по-другому и быть
не могло!
   А может, она осталась в голове Нео?
   Пашке стало не по себе. Давненько он хотел потолковать со смертью, но
сейчас ему стало не по себе. Да и о чем разговаривать? Если уж она хлыща
Нео уболтала, то с Пашкой справится, как будьте-нате, и к гадалке ходить
не надо, как бабка говорит.
   Можно, конечно, подождать, покараулить, но, сколько ни пялься в дырку
на лбу, все равно ничего не увидишь. Даже огрызок бинокля не поможет.
   Только сейчас Пашка заметил, что почти прилип к Нео.
   И дело было не в отретушированной запекшейся кровью дырке, дело  было
в запахе.
   Сладковатом и чуть-чуть душном.
   Этот запах Пашка знал. Хотя прошло достаточно времени,  чтобы  успеть
забыть его. Но Пашка не забыл, и другие запахи  не  вытравили  этот,  не
перебили его. А они старались: и раздавленная дождем земля, и  огуречная
корюшка, и поздняя сирень, и нагретый металл  машин,  и  острый  привкус
бензина на заправке, и мох на слежавшемся шифере...
   Ничего из их стараний не вышло.
   А незабытый запах принадлежал Актрисе, вот кому!  Это  обстоятельство
потрясло Пашку. Ведь не может же быть, чтобы Актриса и Нео... Чтобы  Нео
и Актриса... Или права бабка, что все со всем связано, как аукнется, так
и откликнется. И если Пашка изгваздал брюки и подло стянул из  сахарницы
десять  рублей,  то  в  китайской   провинции   Хэйлунцзян   обязательно
произойдет землетрясение. Или, того хуже, бабке не прибавят пенсию.
   Пашка замотал головой и даже стукнул себя кулаком по уху: самое время
думать о бабкиной пенсии! От подобной встряски ухо обиженно зазвенело, а
в животе образовалась пустота. Почти такая же, как в то мгновение, когда
Пашка впервые увидел Актрису. В глубине  сцены,  с  большим  бутафорским
лопухом, зажатым в правой руке.
   В правой руке Нео не было никакого лопуха, и тем не менее...  Тем  не
менее что-то в ней все-таки было!
   И вряд ли Нео захочет с этим "что-то" расстаться.  Но  попытка  -  не
пытка. Стараясь не дышать, Пашка потянулся к  судорожно  сжатым  пальцам
Нео.
   - Извини, брат Нео, - прошептал он.
   Все оказалось просто. Гораздо проще, чем думал Пашка. Нео без  всякой
грусти (и даже с видимым облегчением) освободился от  предмета,  который
лежал в его  ладони.  Ничего  удивительного  в  этом  не  было:  вещичка
оказалась бросовой, такую даже на фонарик без батареек не сменяешь.
   Шмат легкой, почти невесомой ткани - то ли платок, то ли  шарф,  черт
его разберет.
   Досадуя на себя, а еще больше - на Нео, Пашка расправил  ткань:  нет,
это все-таки шарф. У  Пашки  тоже  был  шарф  -  шерстяной,  сине-белый,
"зенитовский". А этот какой-то несерьезный, дамский, да еще в виде рыбы.
   Точно, рыба и есть!
   Довольно длинная рыбина, не меньше метра, и как она умещалась в  руке
Нео, уму непостижимо! Чешуйки нанесены прямо на ткань, в наличии имеются
жабры, глаза и хвост, а по брюху идет шов, соединяющий  правую  и  левую
половины. Вот только зачем две веревочки у морды - непонятно.
   Под шеей, что ли, их завязывать?..
   Так и не придя  ни  к  какому  решению  по  поводу  веревочек,  Пашка
машинально скатал шарф - и рыба снова уменьшилась  до  размеров  ладони.
Забавно. Что-то в ней есть, в этой рыбе. Но на фонарик без батареек  она
все равно не тянет. Другое дело - она видела, как  умер  Нео.  А  потому
свернулась от страха и спряталась в ладонь.
   Эта простая мысль гвоздем засела в Пашкиной голове. Они  все  видели,
как умер Нео: и кольцо, и браслет, и начищенные ботинки! Что уж говорить
о жилетке с футболкой  и  черных  джинсах!  У  смерти  всегда  множество
свидетелей, но они не очень-то любят об этом распространяться. Слова  из
них не вытянешь. Молчат, как.., как рыбы!
   Может, она совсем не зря появилась в  руках  Нео,  эта  рыба?  Именно
рыба, а не суслик какой-нибудь, не пестрый удод, не синица...
   Об этом стоит подумать.
 
*** 
 
   ...Для счастья Гурию Ягодникову требовалось не так уж много.
   Для счастья Гурию Ягодникову требовались яхты и Эдита Пьеха.
   Но ни того, ни другого у него не было.
   И все из-за гнуснейшей ягодниковской планиды; Гурий боялся воды и был
слишком молод для венценосной Эдиты: два месяца  назад  ему  исполнилось
двадцать девять.
   Конечно, дело было не в возрасте, тем более что понятия "возраст" для
богини не существует (а в том, что Эдита - богиня, Гурий не сомневался).
Дело было в самом Гурии. Будь Гурий Ягодников управляющим  банка...  Или
гладковыбритым главой нефтяной компании... Или  плохо  выбритым,  но  до
поросячьего визга популярным писателем, - у него появился бы шанс.
   Пусть крохотный, пусть иллюзорный, но появился бы. Да и черт с  ними,
с писателем и главой компании, - будь он даже начальником  РУБОПа,  шанс
все равно бы наличествовал. А ну как Эдита клюнула  бы  на  его  суровую
мужественность, на двадцать два (нет, лучше на тридцать три!)  раскрытых
им преступления, на шрам от ножевого ранения (мужские шрамы не оставляют
равнодушной ни одну женщину!)?.. Кто знает!..
   Но Гурий не был начальником РУБОПа.
   Гурий не был даже начальником отделения милиции. Гурий был  заштатным
участковым  милиционером  в  заштатном,  отпочковавшемся  от  Ломоносова
Мартышкино.
   А проживал он в еще более заштатной деревушке Пеники. И на  работу  в
Мартышкино добирался  на  велосипеде.  То  еще  было  зрелище,  мент  на
велосипеде, Эдита умерла бы со смеху! Одно утешение: ей и  в  голову  не
придет заглянуть в Пеники. Хотя не  такое  уж  это  плохое  место,  если
разобраться.
   Пеники располагались на огромном, по типу голливудского, холме,  и  с
холма открывался шикарнейший вид на Залив. Шикарнейший, другого слова не
подберешь.
   Отсюда был  хорошо  виден  Кронштадт  с  плотно  вырезанным  силуэтом
Морского собора и гордо поднятые головы фортов.
   К Кронштадту подступала недостроенная дамба, правую же часть видимого
горизонта  оккупировал  сам  Питер.  А  в  благоприятные  дни  некоторые
глазастые  и  патриотично  настроенные  пениковцы  даже   видели   шпиль
Адмиралтейства. Впрочем, последнее обстоятельство Гурий относил к особой
романтичности  земляков,  которые  могли   увидеть   не   только   шпиль
Адмиралтейства, но и Ростральную колонну, и Петропавловскую крепость,  и
самого Петра, - все зависело от  количества  выпитой  водки.  Сам  Гурий
водку не пил и в местечковом патриотизме замечен не был, что  не  мешало
ему искренне  недоумевать,  почему  при  наличии  такого  замечательного
места, как южное побережье Залива, все прутся на  север  -  в  курортные
Репине и Комарове. Туда же, курорт, чухна покоя не  дает,  не  иначе!  А
русские цари не дураками были, вот они - Петергоф и Ораниенбаум,  -  под
боком! И примкнувшие к ним Мартышкино и Пеники - тоже! Дачное Мартышкино
обожали петербуржцы - те,  старые,  настоящие,  впоследствии  изведенные
революцией (а уж они знали толк в местах  отдохновения  сердца!).  Гурий
думал об этом каждый раз, когда проезжал Ломоносов, отделявший Пеники от
Мартышкина, отделявший работу от дома. Это  была  замечательная  дорога,
ничего не скажешь! В велосипедных спицах путалось солнце, в  ушах  уютно
ворочался  речитатив  сладкоголосой  птицы  Эдиты  -  аллилуйя  японцам,
придумавшим такую незаменимую вещь, как плейер! А может, это и не японцы
его придумали, но все равно  -  здорово!  Плейер  и  в  особенности  две
кассеты  "Антология  советского  шлягера"  сделали  жизнь  Гурия  вполне
сносной. Во всяком случае, Эдита теперь всегда была с ним, нужно  только
вовремя менять батарейки. Двух "Энерджайзеров" хватало на целый  рабочий
день, а за вечер Гурий не беспокоился. Вечером его  поджидали  винилы  и
старенький проигрыватель "Аккорд".
   "Аккорд" стоял в небольшой пристройке к дому. В этой пристройке Гурий
обитал уже несколько лет, изгнанный из дома  родителями,  которые  Эдиту
(о, святотатство!) терпеть не могли, а, напротив, обожали Аллу  Пугачеву
и затерявшийся во времени ансамбль "Песняры". Кроме того,  папаша  Гурия
души не чаял в Александре Розенбауме, что было совсем уж несовместимо  с
легким, как весенний ветерок, акцентом Эдиты.
   В обиталище Гурия родители заходили  редко  -  чтобы  лишний  раз  не
расстраиваться. Но все-таки заходили.
   - Кто бы мог подумать, что наш  младшенький  дураком  окажется?  -  в
сотый раз говорила мать, разглядывая плакаты Эдиты на стенах.
   - А младшенькие - всегда дураки. Об этом даже в сказках написано, - в
сотый раз говорил Гурий, разглядывая плакаты Эдиты на стенах.
   - Наташка - замужем за приличным человеком,  Сашка  -  сам  приличный
человек. А ты?
   - А я - милиционер! - веселился Гурий.
   - Милиционеры тоже разные бывают.
   Тебя в ГАИ устраивали? Устраивали. Что ж не пошел?
   - А я взятки брать не умею. Мне взятки руки жгут. Еще сожгут дотла  -
зачем вам безрукий сын?
   - Безрукий - лучше, чем безголовый, - вяло парировала мать. - Хоть бы
женился, что ли! И когда ты только женишься?
   С плакатов Гурию улыбалась Эдита.
   Эдита на теплоходе, Эдита на тепловозе, Эдита  с  микрофоном  и  без,
Эдита юная и Эдита постарше, Эдита с белой  лентой  в  голове,  Эдита  с
теннисной  ракеткой  в  руках,  Эдита  в  демократичном  мини,  Эдита  в
респектабельном  макси  и  с  цветком  орхидеи  в  декольте.   Эдита   в
кримпленовой  тунике,  насквозь  продуваемой   благословенными   ветрами
шестидесятых. Куда Гурий безнадежно, безвозвратно опоздал.
   - Никогда. Никогда я не женюсь.
   - Дурак, - еще раз с видимым удовольствием констатировала мать.  -  И
как тебя только на такой ответственной работе держат?
   Ответственности в работе Гурия было немного. Мартышкино - не Гарлем и
даже не Питер: максимум, что можно  выдоить  из  разомлевшей  полудачной
местности, - мелкое хулиганство, навязшая на зубах  бытовуха  и  редкие,
как фламинго в средней  полосе,  пьяные  дебоши.  Венцом  карьеры  Гурия
Ягодникова стало недолгое расследование убийства путевого обходчика,  на
поверку оказавшееся унылым самоубийством. Записка,  оставленная  путевым
обходчиком, была написана в горячечном бреду, и