комства.  Ссадины
намекали на кривую дорожку, в самом конце  которой  столкнулись  Лена  и
участковый  из  Мартышкина;  дорожка  была  вымощена  случайностями   на
совесть:   совершенно   случайно   Лена   нагнала   Гурия   на    шоссе,
непреднамеренно сбила его и, поддавшись  порыву,  отвезла  в  населенный
пункт с ласковым названием Пеники. В Пениках - и тоже случайно  -  в  ее
машине образовался Пашка. Сам Пашка  совершенно  случайно  обнаружил  на
яхте тело Нео, с которым Лена - по странному  стечению  обстоятельств  -
познакомилась в день убийства. Венчал же всю эту шаткую конструкцию  сам
Гурий, волею судьбы расследующий дело ее подруги Афы Филипаки. Гурий  же
восседал на  крупе  каннибала  Сиверса...  Расследующего  соответственно
убийство Романа Валевского. А если вспомнить  ее  визит  на  Фонтанку  и
приплюсовать сюда контракт Афы с "Лиллаби"...
   Не спятить бы, господи, от таких совпадений!
   - Хорошо, - согласилась Лена. - Я расскажу все, что знаю. С условием,
что... Ладно, об условиях - потом...
   - Как знаете...
   - Только начинать придется с весны...
   Иначе проследить всю цепочку будет достаточно трудно.
   - Надеюсь, с этой весны? - напрягся Гурий.
   - Да.
   - Ну слава богу... А то я уж подумал...
   Нет, начинать сагу с непорочного зачатия Христа Лена  не  собиралась,
ограничившись первым знакомством с Пашкой в апреле.
   Или это был март?..
   Спутанные месяцы оказались единственным, о чем Лена не могла  сказать
ничего определенного. Дальше дело пошло живее, хотя в  месте  их  первой
встречи с Нео она снова  забуксовала:  внезапно  вспыхнувшая  страсть  к
красавцу-покупателю  одеколона   показалась   ей   несколько   порочной,
мелодраматической и нестерпимо киношной. Именно так  ее  мог  воспринять
Гурий, взращенный на целомудренном молоке деревни Пеники. И на таких  же
пеньюарно-целомудренных припевах своей обожаемой дивы - что-то вроде  "А
ты любви моей не понял, и напрасно, и напрасно...". Так что,  прошмыгнув
через переулок  с  покосившейся  табличкой  "Хотите  быть  моей  любимой
девушкой?" (эта фраза, вскользь оброненная Романом, до сих пор звенела в
ее ушах), Лена перевела дух.
   Все  последующие  события  были   изложены   достаточно   точно,   за
исключением визита в танц-студию Валевского  на  Фонтанке,  который  она
малодушно скрыла: чертов пистолет прожигал ей колени даже сквозь толстую
свиную кожу рюкзака. Она не забыла ни о чем:  ни  о  фотографии  navyboy
<Морячка (англ.).> в ящике Афиного  комода,  ни  о  его  же  фотографии,
окопавшейся  в   соседней   с   убийством   секции   таунхауза.   Ни   о
хореографическом прошлом покойной,  ни  о  переполовиненных  "Ста  видах
Эдо", которые вывели ее прямиком на экстремиста Печенкина...
   - Н-да, -  только  и  смог  вымолвить  Гурий,  когда  Лена  закончила
рассказ. - Будем сажать.
   - Кого? - В горле у Лены мгновенно пересохло.
   - Как кого? Печенкина. - Царапины на лице у Гурия вспыхнули,  а  едва
пробивающаяся щетина встала дыбом. - Сукин сын, простите за  грубость...
Мародер. Подлец, еще раз извините...
   - А...
   - А вам - спасибо за содействие.
   - И все?
   - Ну... - засопел лейтенант. - А что же вы еще хотели?
   - Ну... Не знаю...
   - А улики... - Гурий скосил глаз на бумажки, которые все еще держал в
руках. - Улики я передам по назначению. Думаю, кое-кто очень сильно  ими
заинтересуется.
   - Кое-кто - это кто? - Лена вдруг почувствовала, как у нее  неприятно
засосало под ложечкой.
   Из-за  спины   многозначительного   лейтенантского   "кое-кто"   явно
просматривалась фигура майора Сиверса, которую Лена боялась до обморока.
Пожалуй, только Николай Петрович  Поклонский,  преподаватель  по  теории
вождения из автошколы №4, вызывал в ней столь мистический ужас.
   - Человек, который занимается этим делом, - снова неприятно  раздулся
Гурий.
   - Майор? - Она все-таки пропихнула  это  сквозь  намертво  сцепленные
зубы. - Сивере?
   - Он. Кто же еще.
   - Ясно... А...
   - Я понимаю... Время сейчас не самое  подходящее,  но...  Надо  будет
проехать в отделение. Если вы не возражаете.., э-э... Лена.
   - Зачем?
   -  Оформим  улики.  Напишете,  как  дело  было...  Ну  то,  что   мне
рассказали...
   Лучше бы Гурию было не произносить этих  слов,  хотя  ничего  другого
звездочки на погонах и мышастый китель нашептать не могли.
   - Все, что рассказала, - повторила Лена слабым голосом. - Все?
   - Ну да...
   - И как вы себе это представляете?
   Последующие несколько минут Лена с интересом наблюдала за  очередными
метаморфозами,  происходящими  с  лицом  Гурия.  Для  начала  оно  вновь
ненадолго  сделалось  круглоглазым  и  глупо-милицейским  (как  раз  для
составления протоколов), затем в нем появилось что-то мальчишеское  (как
раз для стрельбы из рогатки по воронам), и, наконец,  -  о,  счастье!  -
опять оказалось заваленным терракотой и мрамором (как  раз  для  выделки
полубогов).
   Гурий решал.
   - И как вы себе это представляете? - повторила Лена.
   -  Никак,  -  честно  признался  он.  -  Боюсь,  что  это  никому  не
понравится... Целищеву - в первую очередь...
   Целищев, Целищев... Ну,  конечно,  Лена  помнила  это  имя  -  вполне
вегетарианское и  далеко  не  такое  кровожадное,  как  "майор  Сивере".
Целищев - тот самый милицейский  капитан,  дядька  с  галерки,  насмерть
запуганный  импровизациями  Гавриила   Леонтьевича   Маслобойщикова   на
благодатной сцене ломоносовского морга!..
   - Целищев - это?..
   -  Неважно,  кто  это...  -  нахмурился  Гурий.  -  Есть  здесь  один
деятель...
   - И что?
   - Ничего... Как насчет того, чтобы прокатиться в Питер?..
 
*** 
 
   ...Во всем была виновата бумажка с адресом.
   Она и сейчас лежала в заднем кармане  Пашкиных  джинсов  -  аккуратно
сложенная вдвое. Если бы не она, с Пашкой  не  случилось  бы  того,  что
случилось. И он бы не сидел сейчас в кромешной тьме. И на голову ему  не
давил бы низкий потолок, а в бок  не  упиралось  бы  нечто,  похожее  на
рукоять бейсбольной биты. Впрочем, бейсбольной биты Пашка  никогда  и  в
глаза не видел, разве что  -  по  телику,  в  качестве  любимой  игрушки
маньяков всех мастей, да и не увидел бы при любом раскладе:  уж  слишком
здесь было темно.
   И - неизвестно.
   Не то чтобы неизвестность пугала Пашку (в этом он не признался  бы  и
самому себе), скорее, вызывала странное чувство веселой злости пополам с
любопытством. Иногда злость брала верх над любопытством, обставляла  его
у самого финиша, и тогда Пашка начинал самозабвенно злиться на:
   1. Лену, которая уехала в тот самый момент, когда больше  всего  была
нужна ему.
   2. Пистолет, который  остался  у  нее  в  рюкзаке,  хотя  должен  был
перекочевать в его руки, просто потому, что женщина, какой  бы  красивой
она ни была, и оружие - две вещи несовместимые.
   3. Би-Пи, который не оставил никаких указаний о том,  что  же  делать
одиннадцатилетнему мальчику на борту яхты.
   4. Низкий потолок.
   5. Бейсбольную-биту-или-что-то-вроде-того.
   6. Тошноту, периодически подкатывающую к горлу.  Пока  ему  удавалось
справляться со столь унизительными позывами собственного  организма,  но
дальше будет только хуже, тут и к гадалке ходить не надо.
   Справедливости ради, тошнота  иногда  отступала,  прихватив  с  собой
злость, и тогда Пашку начинало обуревать любопытство. Во-первых, на яхте
он оказался впервые. Окопавшаяся в эллинге "Такарабунэ" - не в счет,  ее
душа, так рвавшаяся к морю, была навсегда прикована к земле.
   А это...
   Это была совсем другая яхта, землю она презирала и хорошо чувствовала
себя, только когда ей в бока и днище били волны.
   Сейчас волны были совсем рядом,  за  перегородкой,  Пашка  ощущал  их
сонное дыхание. И думал о странной последовательности  событий,  которая
привела его сюда и заставила спрятаться в маленьком,  похожем  на  чулан
отсеке на носу.
   Нет, он не был похож на мертвую красавицу "Такарабунэ" -  этот  живой
мосластый "Посейдон". Сходство заключалось лишь в наличии  двух  мачт  и
вымпела  на  главной  из  них  -  того  самого  брата-близнеца  вымпела,
найденного в руках у Нео.
   Не шарф, не платок - вымпел, флаг,  осеняющий  путь  корабля,  теперь
Пашка знал это точно. Но от подобного знания радости не было никакой.
   Этой яхте нельзя было доверять.
   Ей нельзя было  доверять  так  же,  как  и  ее  хозяину,  гнуснейшему
обветренному типу в штормовке и дурацких  шортах  с  дурацкой  телкой  и
дурацкой надписью "Hollywood".
   Ничего против Голливуда Пашка не имел, вот  только  шортоноситель  не
нравился ему абсолютно.
   Он не понравился Пашке сразу, еще тогда, когда они столкнулись с  ним
в предбаннике эллинга с "Такарабунэ". От такого типа можно было  ожидать
всего, чего угодно. И как ловко он заманил Лену к себе в дом посредством
стакана с водой! И как он пялился на Лену такими же обветренными лживыми
глазами, только что не облизывался, гад!.. И все эти его морские штучки,
и книжки, и лоции - все это было насквозь не правдой.
   Насквозь.
   То есть, столкнись Пашка с  яхтсменом  по  имени  Сергей  при  других
обстоятельствах, совсем не исключено, что он  напрочь  забыл  бы  и  про
Би-Пи, и про оскорбительно-сухопутное Мартышкино, и про назойливую,  как
муха цеце, бабку, и про весь остальной мир. И только спал  бы  и  видел,
как бы взглянуть на этот остальной мир через какой-нибудь из  диковинных
приборов...
   Или - с разрешения хозяина - похлопать парус по жесткой холке,  но...
Между ними сидел прислонившийся к мачте мертвый Нео.
   И стояла Лена.
   Пашка до сих пор это помнил. Как она стояла в похожей на  раздувшуюся
каюту комнате яхтсмена - спиной к Пашке, невыразимо прекрасной спиной. И
как рассматривала фотографии на камине, а потом уронила стакан с  водой.
И Пашка тогда втайне порадовался: и разлитая вода, и  осколки  стекла  -
все это выглядело пощечиной чистенькой прилизанной каютке.
   Правда, все последующее Пашке активно не понравилось:  они  оба  -  и
Лена, и хозяин дома - присели на корточки и принялись собирать  осколки,
и руки их то и дело оказывались в опасной близости друг  от  друга  -  и
тогда сердце у Пашки начинало громко стучать и раскачиваться, почти  как
кресло-качалка, в которой он сидел. Из-за этого так не к месту вылезшего
сердца он прощелкал весь разговор Лены и задрыги-яхтсмена. Кажется,  там
было что-то о фотках с комода и о какой-то Лениной подруге  со  странным
змеиным именем Афа, а потом разговор перескочил на Нео, а потом...
   Потом  Пашка  почувствовал  настоящее  облегчение:   Лена   собралась
уходить. И морские цацки на нее никак не  подействовали,  так  что  хрен
тебе, задрыга!..
   ...Но полирующим кровь визитом к яхтсмену день не закончился. Да и не
мог закончиться, и Пашка вдруг понял почему: все дело было в самой Лене.
Она притягивала события точно так же,  как  притягивала  людей,  события
выстраивались перед ней по ранжиру, отдавали честь и так назойливо лезли
в глаза, что  пройти  мимо  них  было  невозможно.  Весь  мир  хотел  ей
понравиться, весь мир хотел коснуться ее руки - точно так же, как  хотел
коснуться ее руки несчастный маленький Пашка.
   Коснуться получилось только перед самым расставанием.
   А до этого был кавалерийский наскок  в  логово  паука  Печенкина.  Из
рейда Лена вернулась с трофеями и  еще  больше  возвысилась  в  Пашкиных
глазах, хотя возвышаться дальше было уже некуда:  она  и  так  сияла  на
недосягаемой   высоте,   где-то   там,   где   пролетали   сверхзвуковые
истребители, воздушные шары в обнимку с воздушными змеями и  где  парила
сейчас душа Нео. Теперь она могла  быть  спокойна  и  не  терзать  Пашку
ночными кошмарами: все его вещи были  собраны  вместе  и  находились  на
хранении у темно-рыжего солнца. А  уж  солнце  разберется,  как  с  ними
поступить, солнце всегда знает, что делает.
   Хотя...
   Хотя с последними действиями солнца Пашка оказался  категорически  не
согласен. Как раз в тот самый неожиданный  момент,  когда  Лена  сказала
ему:
   - Я отвезу тебя домой.
   Нет, что-то подобное он подозревал,  не  могла  же  Лена  остаться  в
Мартышкине и уж тем более свалиться на голову бабке и сортиру в  глубине
сада (пережить это не представлялось никакой возможности), но все же  он
оказался к этому не готов. И не смог выдавить из себя ни слова. И так  и
сидел, прижав к груди Ленин рюкзак - в полном молчании.
   - Я отвезу тебя... Мне нужно возвращаться в Питер, мой  хороший...  -
еще раз повторила Лена.
   И снова Пашка ничего не ответил. И чем дольше он молчал,  тем  глупее
становилась ситуация. Но сил для того,  чтобы  расстаться  не  только  с
Леной, но даже с ее рюкзаком, - сил на это у Пашки  не  было.  Он  вдруг
понял, каким длинным получился день и как тяжело будет заканчивать его в
одиночестве.
   - Вот  что...  Я  отвезу  тебя  домой.  Сейчас.  И  оставлю  адрес  и
телефон... Если что...
   Ч-черт, я сама приеду.., очень скоро. Обещаю...
   Вряд ли он слышал, что именно говорила ему Лена.  Все  это  время  он
приказывал рукам разжаться - кому охота выглядеть идиотом! - но они  все
не разжимались, цепляясь за лямки рюкзака мертвой хваткой.
   И ему не оставалось ничего другого, как умоляюще  смотреть  на  Лену:
помоги же, ты ведь можешь мне помочь, тебе ничего не стоит это сделать.
   И милосердная Лена все-таки пришла на помощь: в полном  молчании  она
добросила Пашку до улицы Связи, припарковалась недалеко от дома и, выйдя
из машины, открыла дверцу пассажирского сиденья. А затем потянула к себе
рюкзак, стараясь именно таким макаром выманить Пашку из "жигуленка".
   - Выходи, - сказала она.
   Пашка, ведомый собственными загребущими руками, помотал головой и еще
крепче прижал рюкзак к себе.
   - Павел, ну ты же взрослый парень... ну нельзя же так...
   Последующие за этим  препирательства  разрешились  самым  неожиданным
образом: рюкзак выскользнул из рук Пашки, но в  Ленины  руки  так  и  не
перешел, а шлепнулся наземь. И из него вывалилось все содержимое.
   Включая пистолет.
   Это было так неожиданно, что Пашка даже опешил. Еще более неожиданной
оказалась реакция самой  Лены.  Она  так  удивилась,  как  будто  видела
пистолет впервые.
   - Что это? - прерывающимся голосом спросила она.
   Последующие десять минут заняли препирательства  по  поводу  пушки  и
обсуждение ее достоинств. Бедная Лена, ей было  невдомек,  что  всю  эту
возню Пашка затеял  исключительно  для  того,  чтобы  потянуть  время  и
остаться с Леной подольше. Но маневр не  прошел,  и  пистолет,  сверкнув
напоследок маслянистым вороненым боком, снова занял свое законное  место
в недрах рюкзака.
   А потом Лена уехала.
   И  он  снова  остался  один,  в  обществе  бумажки  с  ее  адресом  и
телефонами, совершенно бесполезной, если учесть, что домашнего телефона,
хотя и проживал он на улице Связи, у Пашки отродясь не было.
   Сожаления по этому поводу заняли остаток вечера, пока их  не  перебил
сумеречный страх, замешенный на  близости  паука  дяди  Васи  Печенкина.
Только теперь Пашке пришло в голову, что Лена заполучила  вещи  мертвого
Нео не просто так. И что Печенкин,  если  не  будет  дураком,  сразу  же
поймет, откуда ноги растут.  Тонкие,  как  стебли,  покрытые  цыпками  и
царапинами Пашкины ноги. И есть совсем  не  маленькая  вероятность,  что
дядя Вася пожалует к Пашке.
   Удавить за распустившийся не в меру язык, как и было обещано.
   Перспектива быть удавленным вовсе не улыбалась  Пашке:  не  улыбалась
настолько, что находиться в доме не представлялось  возможным.  В  доме,
самым  неожиданным  образом  превратившемся  в  мышеловку,  было   тихо,
признаки жизни подавала  только  кухня.  Там,  на  яростно  выскобленном
колченогом столе, стояла  миска  с  остывшими  оладьями,  как  салфеткой
прикрытыми бабкиной запиской: "Ушла за пенсией. Не балуй, холера  ясная,
ухи надеру". Почерк у бабки был раздражительным и  воинственным,  острые
концы букв покалывали глаза, да что там - протыкали насквозь,  и  так  и
норовили насовать пенделей под ребра!  Пенсионная  эпопея  была  любимым
бабкиным развлечением и занимала почетное второе  место.  На  первом,  с
большим  отрывом,  держались   показательные   выступления   в   главном
мартышкинском продмаге - по поводу цен,  канувшего  в  Лету  социализма,
восторжествовавшего капитализма, сдачи хохлам Крыма и неизбежной  победы
Коммунистической партии Российской Федерации на местных выборах. Радость
свободного волеизъявления выпадала бабке нечасто, раз в месяц,  так  что
она использовала трибуну местного отделения  связи  на  полную  катушку,
сидя там до самого закрытия.
   А до закрытия оставалось прилично,  и  все  это  время  ему  придется
трястись в ожидании карающей десницы дяди Васи.
   Непрестанно думая  об  этом,  Пашка  сожрал  пару  оладьев,  но  корм
оказался не в коня: оладьи самым бессовестным образом подпитали  еще  не
оформившиеся Пашкины страхи, придав им пугающую законченность. И призрак
паука дяди Васи снова поднялся во весь рост. Оставаться в  доме  одному,
ожидая, пока дядя Вася не накроет его, тепленького, паутиной, не окуклит
и не сунет в пасть, было выше Пашкиных сил.
   И  потому,  наскоро  проглотив  еще  одну   бабкину   оладью,   Пашка
проскользнул на соседний участок, принадлежавший отставному артиллеристу
Кикнадзе, после чего оказался на идущей под тупым углом  к  улице  Связи
улице Кипренского. Улица Кипренского плавно перешла  в  Лесную,  и  дядя
Вася несколько отдалился.
   Еще больше он поблек после железнодорожного полотна и  нижнего  шоссе
на Сосновый Бор. А на подступах к лодочному кооперативу  "Селена"  исчез
вовсе. И только теперь Пашка сообразил, что машинально  повторяет  путь,
который они совершили с Леной несколько часов назад. Он даже нашел следы
их собственных ног в вязкой, но уже подсохшей глине возле залива:
   Би-Пи мог быть им доволен. Там в тени вислоусого бульдожистого  вояки
он просидел над следами  довольно  продолжительное  время,  отметив  про
себя, что нога у Лены совсем маленькая, ненамного больше его собственной
ноги. Странные чувства теснились в его груди, он  отдал  бы  все,  чтобы
защитить эти неуверенные отпечатки, вот только таких подвигов от него не
требовалось.
   И последующего шага от него не  требовалось  тоже  -  но  все  же  он
совершил его.
   Он и сам не мог объяснить себе,  почему  так  произошло:  уж  слишком
внезапно  закончилась  полоса   прибрежного   кустарника,   уж   слишком
неожиданно в глаза  ему  ударило  низкое  закатное  солнце,  уж  слишком
притягательным выглядел в его лучах "Посейдон".
   Ну да.
   Лучшего укрытия от дяди Васи и придумать было невозможно.
   Конечно, оставалась еще "Такарабунэ", но где  гарантии,  что  там  не
бродит дух Нео?
   Или дух приятеля  яхтсмена-задрыги,  погибшего  во  время  регаты,  -
кажется,  именно  о  нем  Лена  говорила  с  Сергеем  сегодня  днем.   А
встречаться с духами вовсе не входило в Пашкины планы. "Посейдон" - дело
другое,  никаких  духов  на  нем  отродясь  не  водилось,  романтическим
"летучим  голландцем"  это  на  совесть  сработанное  корыто  не  станет
никогда. А вот временным пристанищем для Пашки - вполне-вполне.
   Странное дело, "Посейдон" отталкивал Пашку и притягивал одновременно.
Быть может, все дело было в вымпеле, развевающемся на мачте? Он так живо
напомнил Пашке Нео, что  на  глаза  навернулись  слезы,  которые  Пашка,
устыдившись, отнес к прихотям ветра с Залива. Ветер и правда усиливался,
он пригибал к земле кустарник и почти сдувал Пашку с насиженного места.
   Но сдуть так и не успел: в таунхаузе зажгли свет.
   Стало быть, Сергей там, и на яхте никого  нет.  А  стало  быть,  путь
свободен.
   Согнувшись в три погибели и петляя как заяц, Пашка добрался до яхты и
вскарабкался на нее, ухватившись за  свисающий  конец  каната.  И  сразу
почувствовал себя как дома.
   Яхта.
   Вот этого ему и не хватало.
   Держась руками за борта и замирая от