вышел к общему завтраку. Это было  вопиющим
нарушением распорядка, за которым строго следила Виктория  Леопольдовна.
Отец никогда не нарушал распорядка. Он не нарушил бы его и сейчас,  если
бы не умер. Во сне.
   Сердце, полное любви к Лене и любви к матери, не вынесло глухой стены
вражды между ними. Он умер, и никаких общих завтраков больше не будет. И
ничего не будет.
   Ничего.
   Похороны Лена помнила смутно. Скромные, приглушенные похороны. Пришли
друзья отца по университету и несколько соратниц Виктории Леопольдовны -
таких же, как она, академических вдов.  На  Лену  вдовы  подчеркнуто  не
обращали внимания. Плевать ей было на их внимание.
   Плевать ей было на все.
   Отец, вот кто был важен ей. И теперь его не стало.
   И Лены не стало. То есть существовала темно-рыжая  оболочка,  но  под
этой оболочкой все выгорело дотла. Выгорело и покрылось слоем золы.
   Пепелище.
   Именно на это пепелище и пришла Виктория Леопольдовна.
   - Я жду вас к завтраку уже десять минут, милочка, - сказала она,  как
обычно поджимая губы. - Вы  живете  в  нашем  доме  два  года.  Пора  бы
уяснить, что существуют вещи незыблемые. Не зависящие ни от чего. Ни  от
чего, вы слышите! Порядки устанавливал  даже  не..,  покойный  Анатолий.
Порядки устанавливал сам Аристарх Дмитриевич. И не вам их менять.
   Странно,  но  именно  ненависть  старой  карги,  такая  живая,  такая
восхитительно упругая, ненависть с бровями вразлет, горячечным  румянцем
и юным блеском глаз, - эта ненависть  и  вытянула  Лену.  Теперь  они  с
Викторией Леопольдовной цеплялись  за  свою  взаимную  неприязнь,  чтобы
заглушить чувство потери. Все лучше, чем  ничего.  Неприязнь  не  прошла
даже  тогда,  когда  старая  карга  слегла.  Чтобы  больше  никогда   не
подняться. Молодой врач-интерн,  пришедший  освидетельствовать  больную,
видимых нарушений опорно-двигательного аппарата не обнаружил,  отчего  у
больной отказали ноги, объяснить не смог и назначил Лене  свидание,  что
было совсем уж бесперспективно. Лена  вежливо  отказала,  а  интерн  еще
долго витийствовал о неизученной природе такого вот паралича на  нервной
почве.
   - Самодурствует старуха, - ухмыльнулся он напоследок.  -  Наплачетесь
вы с ней. Мой вам совет: найдите сиделку пожестче, с такой  церемониться
- себе дороже. Она из вас все жилы вытянет, знаю  я  эти  интеллигентные
мумии. А лучше сдайте ее в приличный интернат, пока не поздно...
   - Пошел вон, - сказала Лена, удивляясь своей невесть откуда взявшейся
ярости.
   То же самое она услышала  от  старой  карги,  когда  -  после  визита
интерна - робко зашла к ней в комнату.
   - Подите вон, милочка, - Виктория Леопольдовна царственно указала  ей
на дверь. - Вам здесь делать нечего. Даже Аристарх Дмитриевич не  входил
сюда, не постучавшись.
   Хорошо еще, что не по предварительной записи!
   - Я просто хочу помочь, Виктория Леопольдовна... Я  сделаю  все,  что
нужно.
   - Не стоит утруждать себя. Если вы печетесь о квартире, то можете  не
волноваться. Она и так достанется вам. Благодарите покойного Анатолия, в
своем завещании он объявил вас единственной наследницей.
   - Но...
   - С мертвыми не рискну спорить даже  я.  Вы  добились,  чего  хотели.
Можете торжествовать.
   Никакого торжества не было, хотя Лена все еще винила старую  каргу  в
смерти отца.
   Никакого торжества не было, и как-то само собой получилось, что  Лена
стала  и  медсестрой,  и   сиделкой,   и   поварихой.   Вся   ее   жизнь
сосредоточилась теперь на вздорной старухе, - ведь Виктория Леопольдовна
была единственной, кто еще связывал ее  с  ушедшим  отцом.  Лена  быстро
научилась больничным премудростям и знала теперь, как мыть  паралитиков,
как переворачивать их, чтобы не было пролежней, как ставить им  уколы...
По вечерам Лена читала старой карге книги из личной библиотеки Аристарха
Дмитриевича - все больше неторопливые, давно угасшие фолианты:  Филдинг,
Стерн, Теккерей, Диккенс.
   - У вас, милочка, каша во рту, - едко  замечала  старуха  после  двух
часов непрерывного чтения. - Нужно работать над дикцией.
   И Лена работала - исступленно, до боли в одеревеневших  губах.  Через
полгода  непрерывных  занятий  она  легко  бы   выдержала   конкурс   на
чтеца-декламатора. Вот только чтецы-декламаторы никому не требовались.
   Требовались деньги на поддержание существования. А денег как раз и не
хватало.
   Ни Лениной крошечной  стипендии,  ни  академической  пенсии  старухи.
Тогда-то и было решено заложить в ломбард  фамильный  перстень  Виктории
Леопольдовны -  роскошный  сапфир  в  золотой  оправе.  И  с  маленькими
бриллиантами вокруг большого камня.
   - Не вздумайте присвоить его, милочка, -  напутствовала  Лену  старая
карга. - Этот перстень всегда принадлежал только Шалимовым. Он не терпит
самозванцев.
   Уж лучше алчные  ростовщики,  чем  самозванцы,  которые  из-под  тебя
горшки выносят, прелестная политика!
   До ломбарда Лена так и не дошла: отдать шалимовскую  драгоценность  в
чужие равнодушные руки казалось ей святотатством. В  конце  концов,  она
взрослый человек, выкрутится как-нибудь...
   ...Тема с сапфиром всплыла за сутки до смерти Виктории  Леопольдовны.
Старуха угасала, даже ее обычная бодрая ненависть к Лене  начала  давать
сбои.
   - Покажите-ка мне  квитанцию  из  ломбарда,  -  сказала  карга  после
очередной порции Диккенса. - Все забываю спросить вас о ней.
   - Да, конечно... Вот только не помню, где она, -  тотчас  же  нашлась
Лена. - Кажется, я ее потеряла.
   - Лжете, милочка. -  Виктория  Леопольдовна  отвернулась  к  стене  и
добавила совсем тихо. - Надеюсь, что лжете... Анатолий  вас  боготворил,
уж не знаю за что...
   А теперь уходите. Мне нужно побыть одной.
   Она умерла, как хотела: в полном одиночестве, так и не признав  Лены.
И без того холодный дом  превратился  в  ледяную  пустыню,  по  которому
бродили одни лишь продрогшие воспоминания. Но Лене не было места даже  в
этих воспоминаниях.
   И тогда появился Гжесь.
   Он был далеко не первым,  кого  Лена  приводила  в  стылые  руины  на
Васильевском, чтобы хоть чуточку согреться. Но он был единственным,  кто
остался.
   Гжесь  не  был  похож  на  отца,  более  того,  он  был  полной   его
противоположностью.
   Черный, как смоль, с повадками восточного  бая  (даром  что  поляк  с
хвостатой обрусевшей родословной), бесшабашно-наглый, циничный - даже  в
период глухариного токования. Ум Гжесю успешно  заменяли  темперамент  и
память  на  цитаты  из  постмодернистских  пьес.  Качества,  необходимые
актеру, но совсем уж непригодные для долгой счастливой жизни.
   Когда Лена поняла это, Гжесь уже успел надеть ей на  палец  кольцо  и
утвердиться в профессорском доме. Но сначала была постель, растянувшаяся
на целый месяц.
   Гжесь оказался опытным любовником, а Лена -  примерной  ученицей  (со
склонностью к импровизации и дополнительным занятиям  по  предмету).  Их
страсть оказалась настоящей сибариткой: она хотела хорошо одеться,  была
не дура  выпить  и  посидеть  в  дорогом  кабаке.  Их  страсть  не  была
самодостаточна:  она  обожала  шумные  компании,  легкий   петтинг   при
свидетелях, прогулки по Неве на зафрахтованном пароходике с обязательным
сексом в машинном отделении. Их страсть жить не могла без наперсников  и
наперсниц, жрущих и пьющих в три горла.
   На  поддержание  страсти   были   ухлопаны   остатки   библиотеки   и
кузнецовского фарфора,  три  серебряных  подсвечника,  индийская  резная
ширма из сандала и скульптурная миниатюра  Лансере  "Побег  из  горского
плена". Лишь поясному портрету Аристарха  Шалимова  кисти  Павла  Корина
удалось устоять. По той простой причине, что Гжесь почти не разбирался в
художниках и живо реагировал лишь на Репина, Шишкина и Бориса Валеджо.
   Лишившись материальной базы, страсть  поскучнела.  Не  то  чтобы  она
исчезла совсем, но стала заметно сдержаннее. Гжесь наконец-то  устроился
в хороший театр (на плохие  роли).  Потом  был  театр  похуже,  потом  -
кукольный  театр,  а  потом  на  горизонте  Гжеся  нарисовался   Гавриил
Леонтьевич  Маслобойщиков.  В  лучшие  свои   годы   Маслобойщиков   был
режиссером ТЮЗа и даже поставил несколько нашумевших спектаклей.  Лучшие
годы  быстро  закончились  -  по  причине  длительных  запоев   Гавриила
Леонтьевича. Теперь (в свободное от белой горячки  время)  Маслобойщиков
занимался стыдливой "школьной антрепризой". А проще - чесом по школам  с
пустяковыми  детскими  спектаклями.  Труппа  Гавриила  Леонтьевича  была
немногочисленной и состояла из самого Маслобойщикова, его жены Светани -
потертой провинциальной примы с  замашками  Сары  Бернар  и  травестюшки
Афины Филипаки.
   Лучшего тюзовского поросенка  сезона  1999  года.  На  монументальное
"Афина" лучший  тюзовский  поросенок  откликался  неохотно,  предпочитая
уменьшительно-ласкательное "Афа". "Афой" Афину Филипаки называли  еще  в
хореографическом училище.
   Маслобойщиков совратил Гжеся у тогда  еще  существовавшего  блошиного
рынка на Седьмой линии.  Гжесь  выполз  из  метро  "Василеостровская"  с
твердым намерением посетить забегаловку "Хачапури".
   Тут-то он и наткнулся на мэтра, который пытался сбыть  с  рук  бюстик
Станиславского.    Поначалу    Гжесь    принял     Станиславского     за
Немировича-Данченко,   а   Маслобойщикова   -   за   алкаша-экстремиста.
Недоразумение,  впрочем,  быстро  разрешилось,  и   в   "Хачапури"   они
отправились вместе. После пятой рюмашки Гжесь был зачислен в штат театра
"Глобус" (именно так гордо именовалась "школьная антреприза") и  с  лету
получил  роли  всех  героев-любовников  во  всех   репертуарных   пьесах
"Глобуса" - лешачка, бесхвостого волчары и слоненка Бимбо.
   - Судя по твоей унылой физиономии,  у  тебя  есть  жена  и  тачка,  -
несмотря на разлагающее влияние спиртного,  Масло  бойщиков  не  утратил
способности к психоанализу.
   Престарелая "шестерка" у Гжеся действительно  была  -  именно  в  нее
трансформировались денежки; вырученные от продажи скульптурной миниатюры
Лансере  "Побег  из  горского  плена".  Известие  о   "шестерке"   самым
благоприятным  образом  сказалось  на  настроении  Гавриила  Леонтьевича
Маслобойщикова.
   - Отлично. Труппа должна быть мобильной, а декораций у нас немного, в
багажник влезут. У тебя жена, часом, не актриса?
   - Бог миловал, Леонтьич! - Гжесь подпрыгнул на стуле  и  даже  осенил
себя мелким крестным знамением.
   - Это жаль. Еще одна баба нам не помешала бы. Разбегается труппа, сил
нет!
   А замыслы - масштабные. Вплоть до древнегреческих хоров...
   -  Ну-у...  Женка-то   у   меня   вообще   ничего,   фактурная.   Для
древнегреческих хоров бы подошла.
   - Вот и ладушки. Если что, мы  и  ее  выдернем.  Лишняя  копейка  вам
никогда не помешает. Ты как, не возражаешь?
   Возражений  не  последовало,   и   оба   раздухарившихся   прихвостня
Мелыгомены сдвинули рюмки.
   ...Через  три  часа  плохо  стоящий  на   ногах   Маслобойщиков   был
представлен Лене как худрук и главреж. Его театр  соответственно  -  как
лаборатория духа, форпост искусства и камертон нравственности. Облобызав
"нефритовые"  пальцы  очаровательной  амазонки,  "о,  злодей,  скрыл  от
Мастера прелестницу жену!", Маслобойщиков тут же нарисовал  перед  Леной
фантастические перспективы  "Глобуса":  малая  сцена,  экспериментальные
постановки с прицелом на коммерческий  успех,  театральные  фестивали  в
Эдинбурге и Авин... Слово "Авиньон" Маслобойщиков выговорить  так  и  не
сумел и отправился в ванную - блевать.
   - Что это за тип? - поинтересовалась Лена  у  мужа,  прислушиваясь  к
подозрительным звукам в ванной. - В какой ночлежке ты его подобрал?
   - Tec... - Гжесь приложил палец  к  губам.  -  Я  понимаю,  художника
обидеть может всякий. А он,  между  прочим,  режиссер  от  бога.  Глыба.
Талантище. Мейерхольд и Товстоногов в одном флаконе.  Ты  что-то  имеешь
против?
   Против Мейерхольда и Товстоногова у Лены аргументов не нашлось.
   - Значит, ты будешь работать у этой глыбы?
   - Мы. Мы будем у него работать.
   Справедливости ради нужно  отметить,  что  работы  у  Лены  оказалось
немного.  Постоять  у  правой  кулисы  с  переносной  лампой,  изображая
умиротворенное солнце.
   Постоять  у  левой  кулисы  с  двумя  китайскими  веерами,  изображая
подгулявшие  волны.  Постоять  у  театрального  задника  с   бутафорским
лопухом, изображая волнующийся лес. Иногда Лена подменяла Афу  Филипаки:
у Афы - единственного вменяемого человека из всего не  совсем  здорового
коллектива  "Глобуса"  -   в   последнее   время   появились   кое-какие
перспективы.
   Сама Афа, из чисто актерского суеверия, рассказывать о них не  хотела
- даже Лене, с которой неожиданно и быстро сблизилась.
   В отличие от всех других членов труппы, и Лена, и Афа имели еще один,
не   связанный   с   "Глобусом",   источник   дохода.   Лена   продавала
псевдофранцузскую косметику в ларьке на станции метро "Маяковская",  Афа
же разносила этот суррогат по электричкам ломоносовской ветки.  Вкупе  с
пивом, фисташками, электродрелями "Бош" и лежалой желтой  прессой.  Свой
немудреный бизнес Афа Филипаки называла красивым и  малопонятным  словом
"джусерство".
   Лена и сама бы переквалифицировалась в джусеры, если бы электрички не
имели конечных остановок. О, если бы только электрички не имели конечных
остановок!
   Она бежала  бы  куда  глаза  глядят,  она  вскочила  бы  на  подножку
последнего вагона, подставила лицо ветру свободы, а потом...
   Потом разорвала бы паспорт со штампом о браке и с упоением  наблюдала
бы, как  клочки  постылого  документа  бессильно  ложатся  на  насыпь  и
исчезают в ближайшей лесополосе.
   Точно  так  же  исчезнет  квартира  отца,  стоит  ей  только   начать
бракоразводный  процесс.  Гнездо,  которое  она  так  и   не   сберегла.
Поднаторевший в продаже имущества Гжесь разменяет  ее  с  оперативностью
блохи.
   - Где только были мои глаза, когда  я  выходила  за  тебя  замуж?!  -
Очередной  артиллерийский  залп  не  достиг  цели:   Гжесь   уже   успел
передислоцироваться с кровати в кресло и натянуть джинсы.
   Дальнейшая тактика ясна:  за  джинсами  последуют  рубашка,  носки  и
перенесение боевых действий на кухню. Но до кухни дело не  дошло.  Между
рубашкой и носками раздался телефонный звонок.
   - Это тебя, - сказал Гжесь, рассеянно выслушав стенания в  трубке.  -
Твой хачик. Требует, чтобы ты немедленно появилась на работе.
   - Странно... Он не сказал, что произошло?
   - Нет. Он  только  сказал,  что  дело  не  терпит  отлагательства.  И
посоветовал взять машину. Что, дневную выручку профукала?
   Самое время нанести очередной фланговый удар по Гжесю: вот кто  умеет
профукивать, просаживать, проматывать, пускать по ветру!..  Но  никакого
удара Лена не нанесла, и это  вступало  в  противоречие  со  всем  ходом
войны. Да что там пигмейская война - вот уже три дня Лена  находилась  в
противоречии сама с собой.
   И все из-за пятницы.
   Из-за проклятой благословенной пятницы, после которой жизнь ее  резко
изменилась. Нет, внешне все осталось как  и  прежде,  включая  стычки  с
Гжесем  и   даже   торопливую,   отдающую   мокрой   собачьей   шерстью,
оскорбительную для обоих постель.
   Но это не значило ровным счетом ничего.
   И Гжесь не значил ничего.  И  вся  ее  жизнь  не  значила  ничего.  И
никчемный парфюмерный закуток на метро "Маяковская" не значил ничего. То
есть, конечно же, значил, но с тем же успехом это могло  быть  все,  что
угодно: вагон метро, магазинчик  дешевой  белорусской  обуви,  крошечное
плато на вершине Эвереста...
   Они все равно должны были встретиться.
   Вся  ее  жизнь  была  лишь  подготовкой  к  проклятой  благословенной
пятнице. Лене ничего не стоило уйти  с  работы  на  полчаса  раньше.  На
десять  минут  раньше.  На  минуту.  Тогда  встреча  бы   отложилась   и
перенеслась бы в вагон метро, магазинчик дешевой белорусской  обуви,  на
крошечное плато на вершине Эвереста.
   Неважно куда - ведь они все равно должны были встретиться.
   Он не был похож на отца, как и Гжесь.
   Но по-другому не похож. То есть сам отец мог бы быть таким,  как  Он.
Если бы на него всю жизнь не давила  Виктория  Леопольдовна.  И  поясной
портрет академика Аристарха Шалимова кисти  художника  Павла  Корина.  И
если бы в детстве он так не боялся разбить любимый сервиз математических
светил Перельмана и Асатиани.
   Случилось то, что случилось: в проклятую благословенную  пятницу  она
не ушла раньше, а Он не пришел позже, чем было нужно. Она  не  закрылась
ровно без  пяти  десять,  как  это  обычно  и  бывало,  -  а  все  из-за
закапризничавшего  кассового  аппарата.  Лена  провозилась  с  ним  чуть
дольше, чем нужно, вымазав пальцы в чернилах.
   "Дольше" укладывалось в минуту с четвертью, но  темноволосому  ангелу
хватило и этого смешного временного промежутка.
   Ангел спустился  на  землю,  заложил  крылья  за  спину  и  рассеянно
взглянул на ассортимент. Она заметила Его первой. Ему  было  все  равно,
что покупать, Лена сразу это поняла. Ему не были важны ни  упаковка,  ни
цена, Его не смущало даже сомнительное ларечное качество.
   - Туалетная вода для любимой девушки? - безнадежно спросила  Лена.  -
Может быть, духи? Есть пробники... Очень качественные.
   Пробники были  отнюдь  не  качественные,  а  у  Него  наверняка  есть
девушка. Само  совершенство,  влюбленная  кошка  с  прохладными  губами;
ухоженная журналисточка или дизайнер по интерьерам. Вместе они не живут,
это убивает страсть. По этой  же  причине  в  ухоженном  доме  ухоженной
журналисточки  нет  Его  комнатных  тапок  (комнатные  тапки  и  страсть
несовместимы). Но есть зубная щетка,  бритва  и  гель  после  бритья.  В
ухоженном доме ухоженной журналисточки они  ходят  босиком  по  полам  с
подогревом  и  занимаются  любовью  на  черных  простынях.  Иногда   они
торопливо и без всякого удовольствия изменяют друг другу, -  только  для
того, чтобы лишний раз убедиться: "Ты  единственная,  любовь  моя",  "Ты
единственный, любовь моя"...
   Именно об  этом  и  перешептываются  их  сплетенные  тела  на  черных
простынях:
   "Ты единственная, любовь моя!"
   "Ты единственный, любовь моя!"...
   - ..Знаете, духи мне ни к чему...
   Он никогда не станет покупать духи для своей ухоженной  журналисточки
в первом попавшемся  ларьке  у  метро,  какая  же  ты  дура,  боже  мой!
Журналисточка сама выберет их в фирменном магазине, а Он только  оплатит
сумасшедше дорогой  подарок,  поцеловав  ее  ложбинку  на  затылке:  "Ты
единственная, любовь моя!"...
   - Мне нужно что-нибудь для приятеля.
   - Одеколон? Может быть, набор с лосьоном и гелем?
   - Наплевать, что именно, он все равно никогда ими не воспользуется...
Чем глупее и дороже, тем лучше...
   У Него были глаза бога, разжалованно! то  в  ефрейторы  за  нарушение
устава караульной  службы;  глаза  мальчика,  только  что  похоронившего
жука-носорога;  глаза  змеи   из   заброшенного   азиатского   храма   -
тягуче-ленивые,  немигающие...  Их  укус  смертелен,  а  противоядия  не
существует.
   Лены Шалимовой, торгашки из ларька, для Него - готового согрешить  со
всем миром - тоже не существует. Таково положение вещей, и изменить  это
положение невозможно.
   ...Он смел первый же предложенный ей запах.  Запах  стоил  почти  две
тысячи - глупее и дороже не придумаешь. Лена не помнила, как выбила чек,
зато хорошо запомнила, как Он  сунул  упаковку  с  одеколоном  в  карман
жилетки.  Упаковку  с  одиноким  чернильным  отпечатком  (о,  ужас!)  ее
большого пальца. И сразу же забыл о купленном одеколоне.
   - У меня нет любимой девушки, - сказал Он.
   И  Лена  засмеялась  -  от  жалости  ко  всем  неучтенным   ухоженным
журналисточкам, дизайнерам, а также к моделям  и  модельерам,  портье  и
сомелье, студенткам и аспиранткам,  актрисам,  певицам,  домохозяйкам  и
приходящим няням. Всем тем,  кому  Он  мог  прошептать,  вытянувшись  на
черных простынях: "Ты