ют молча.
   - Вот именно - молча! А надо вопить, кричать, бить во  все  колокола,
посылать проклятья  равнодушному  небу!..  Господи  Иисусе,  ну  что  за
трасса! Как в тайге, как на Чуйском тракте! Ни одной забегаловки!
   Ну-ка, что там такое?
   За железнодорожным переездом, перед  которым  стоял  теперь  Гжесь  в
ожидании зеленого сигнала, дорога раздваивалась: нижнее  шоссе  вело  на
Петергоф (именно по нему они и добрались в Ломоносов), а верхнее  делало
резкий поворот в сторону от Залива.
   - Наверх!  -  скомандовал  Маслобойщиков.  -  Должно  же  быть  здесь
что-нибудь, в конце концов!
   - А куда, собственно, мы  едем?  -  поинтересовался  Гжесь,  послушно
сворачивая на верхнюю дорогу.
   Маслобойщиков благоразумно промолчал.
   Цель неожиданного маневра стала ясна, как только "шестерка"  проплыла
мимо  железнодорожной  платформы  с  посеревшими  от  времени   буквами:
"МАРТЫШКИНО".  Эту  часть  Ломоносова  бродячая  труппа  "Глобуса"   уже
посещала: весной в  мартышкинской  школе  Маслобойщиков  давал  премьеру
"Маленькой Бабы-яги".
   - Теперь направо и до перекрестка. За  перекрестком  остановишься,  -
мэтр уже включил автопилот, и спорить с ним было бессмысленно.
   За перекрестком "шестерку" Гжеся поджидала  халупа  с  многообещающей
вывеской "ЛЕТО". Покосившиеся буквы рекламного щита, прикрученные ржавой
проволокой к поручню у витрины, обещали "бизнес-ланчи по умеренной цене"
и "спиртное в разлив".
   - Вот и островок  цивилизации,  -  сразу  оживился  Маслобойщиков.  -
Думаю, никто не будет возражать,  если  мы  помянем  покойную  Афиночку,
пусть земля будет ей пухом. Посидим, подумаем в тишине о бренности всего
сущего...
   - Я за рулем, - мрачно напомнил Гжесь.
   Но режиссер уже не слушал его. Он выпал из  машины  и  через  секунду
скрылся в кафе.
   - Что будем делать? - спросил Гжесь у Лены, выключая двигатель.
   - Давай уедем отсюда к чертовой матери. Пусть сам выбирается.
   - С ума сошла! Он и так как ребенок, а когда  за  воротник  зальет...
Сама знаешь.
   Светаня нам этого не простит.
   - Еще как простит! - вырвалось у Лены.
   - В любом случае одного я его не оставлю.
   - И что ты предлагаешь?
   - Может быть, и вправду помянем?
   - Ты за рулем, - мрачно напомнила Лена. - А я пить  с  твоим  алкашом
мэтром не собираюсь.
   - Ну и замечательно. - Гжесь даже рассмеялся  от  простоты  осенившей
его идеи. - В конце концов, у тебя тоже есть права. Ты и поведешь.
   - Это ничего не значит. Ты же знаешь, машины я боюсь. И ни  за  какие
деньги за руль не сяду.
   - А сто долларов, которые ты профукала на курсы вождения? Их  вписать
в счет или нет?
   Курсы вождения были зимним Лениным кошмаром.  Она  окунулась  в  этот
кошмар добровольно, чтобы пореже встречаться  с  сексуально  озабоченным
Гжесем по вечерам. Для  этого  все  средства  были  хороши,  к  тому  же
автошкола располагалась под боком, на Пятнадцатой линии,  стоило  только
перейти Малый проспект. Откуда ей  было  знать,  что  скромная  табличка
"АВТОШКОЛА № 4" окажется приглашением в хорошо закамуфлированный  ад.  А
преподаватель  теории  Николай  Петрович  Поклонский  возьмет  на   себя
неблагодарную  роль  Вельзевула.   Со   второго   занятия   Лену   стали
преследовать ужасающие в своих  натуралистических  подробностях  сны.  В
этих снах она лизала раскаленные сковородки  с  клеймом  "Запретительные
знаки", поджаривалась на вертеле, отдаленно напоминающем гаишный жезл, и
получала свою порцию  раскаленного  свинца  под  табличкой  "Стоянка  по
будним дням запрещена". В  реальности  дело  обстояло  не  лучше.  Любая
разметка сливалась для Лены в одну сплошную линию, а безобидный параграф
"Проезд нерегулируемых перекрестков" прямо на глазах трансформировался в
новую Книгу мертвых.  Достаточно  было  прочесть  первую  строку,  чтобы
выпустить на волю всех демонов. К  тому  же  Вельзевул  Поклонский  взял
дурную моду каждое занятие  вызывать  Лену  к  доске,  и  от  всех  этих
встречных и попутных трамваев вкупе с правыми и левыми поворотами у  нее
темнело в глазах и подгибались  колени.  Так,  на  полусогнутых,  она  и
доплелась до окончания теоретического курса, после  чего  начались  муки
практического вождения. От нее отказались два инструктора, и лишь третий
(в  прошлом  гонщик-экстремал)  сумел  научить  ее  кое-как  переключать
скорости и не путать педаль тормоза с педалью сцепления. Экзамены в  ГАИ
Лена  сдала  только  с  четвертого  раза,  наглотавшись   перед   сдачей
успокоительных таблеток.  А  заработанные  потом  и  кровью  права  были
заброшены в рюкзак и благополучно забыты. Да и табличка "АВТОШКОЛА № 4",
изредка появляясь в поле Лениного зрения,  больше  не  вызывала  нервной
дрожи и приступов головокружения.
   И вот теперь, в  самый  неподходящий  момент,  Гжесь  напомнил  ей  о
правах. Да еще попрекнул ста долларами.
   - Ты можешь говорить что угодно, но машину я не поведу.
   - Давай хотя бы зайдем, посмотрим, что там с мэтром...
   Препираться с Гжесем было бесполезно, оставалось только  следовать  в
его кильватере. Что Лена и сделала, опрометчиво ступив  под  своды  кафе
"Лето".
   "Островок  цивилизации"  оказался  самой  обыкновенной  рыгаловкой  с
липкой клеенкой на столах и  декоративным  панно  во  всю  стену.  Панно
откликалось на  имя  "Родные  просторы",  но  с  тем  же  успехом  могло
называться "Сбор колхозного  урожая".  С  толстомясыми  краснокирпичными
труженицами полей мирно уживалась бесстыжие самки "Плейбоя", развешанные
над стойкой. А о  том,  чтобы  "подумать  в  тишине  о  бренности  всего
сущего", сразу же пришлось  забыть,  -  из  двух  косо  висящих  колонок
горланил во всю луженую эмигрантскую глотку Михаил Шуфутинский.
   Маслобойщиков пристроился непосредственно под колонками и с  завидной
скоростью поглощал портвейн.  Появление  Гжеся  и  Лены  было  встречено
царственным кивком головы и революционным призывом:
   - Выпьем!
   И тотчас же сальный голос Шуфутинского  грянул:  "За  милых  дам,  за
милых дам!"
   -  Актуально,  -  хэкнул  мэтр,  опрокидывая   стакан   и   закусывая
собственной бородой. - Присоединяйтесь к тосту.
   Гжесь с сомнением посмотрел на чернильного цвета бурду:
   - Я, пожалуй, лучше водочки.
   ...На то, чтобы упиться, Гжесю хватило  сорока  минут:  мэтр  погонял
тосты, как лошадей, пускал их галопом, аллюром и иноходью, брал с  места
в карьер, пришпоривал, когда нужно, или вообще отпускал поводья. Сначала
шел тематический блок: "за невинно убиенную Афину  Филипаки",  "за  нашу
Афиночку",  "за  почившую  актрису",  "за  солнце  русской  сцены",  "за
темперамент, который даже смерти не по зубам".
   Блок закончился призывом "Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть
поодиночке", после чего Гжесь был послан  за  очередной  дозой  водки  и
портвейна. Второе отделение  марлезонского  балета  тоже  не  отличалось
особым  разнообразием:  "за  актерское  товарищество  с   неограниченной
ответственностью перед будущим  державы",  "за  пыль  кулис",  "за  огни
рампы", "за мизансцену по имени жизнь" и почему-то "за день театра, не к
столу будет сказано". После этого распаренный "Тремя семерками"
   Маслобойщиков  перешел  на  личности.  Стаканы  были   сдвинуты   "за
Стрелера", "за Штайна", "за Гришку Козлова, он теперь  премии  получает,
подлец, а я ему сопли вытирал  вот  этой  самой  рукой"  и  "за  Маркушу
Захарова, царствие ему небесное".
   - Так ведь он жив и здоров, - тихо ужаснулась Лена,  давясь  томатным
соком.
   - Да? - расстроился Маслобойщиков. - Тогда за него не пьем.
   Мэтр выглядел молодцом, тосты произносил хорошо поставленным  голосом
провинциального  трагика,  но,   когда   приобнял   Гжеся   и   принялся
декламировать монолог Катерины из "Грозы", Лена не выдержала:
   - Может  быть,  пора  уходить,  Гавриил  Леонтьевич?  Неудобно.  Люди
оглядываются...
   Это было художественным преувеличением. Людей в  рыгаловке  собралось
не так уж много:  хмурая  буфетчица  за  стойкой,  хмурая  официантка  в
затрапезном фартуке посудомойки и алкаш за столиком у выхода. Алкаш  был
такой же краснорожий, как и Маслобойщиков, только без  бороды.  Во  всем
остальном тоже наблюдалось  пугающее  сходство:  от  пористого  носа  до
складок у  губ.  Что  и  говорить,  мэтр  и  безымянный  алкаш  казались
близнецами, разлученными в детстве.
   - Пойдемте, Гавриил Леонтьевич, - продолжала увещевать Лена.
   - Цыц! - мэтр стукнул кулаком  по  клеенке  с  такой  силой,  что  из
стакана едва не выплеснулся портвейн.
   - Цыц, женщина! - поддержал Маслобойщикова встрепенувшийся  Гжесь.  -
Знай свое место! Кирха, кюхен и киндер  <Церковь,  кухня  и  дети  (иск,
нем.).>!
   Это было слишком.  Лена  отодвинула  сок  и  поднялась  из-за  стола,
прихватив лежащие рядом с Гжесем ключи от "шестерки".
   - Пошли вы к чертовой матери! Оба!
   - Да она у тебя змея, друг мой! Забыл только, какой породы...
   - Кобра, - подсказал Гжесь. - На хвосте.
   Нет,  она  вовсе  не  собиралась  этого  делать,  но  напившийся   до
безобразия дуэт просто вынуждал Лену поступить именно так.  Именно  так,
как и положено кобре на хвосте.  Тем  более  что  возле  "шестерки"  уже
крутилось несколько подозрительных подростков: из  тех,  которых  Гжесь,
сам выросший где-то на окраине отнюдь не мирного  Новокузнецка,  называл
"гопота". Несколько метров, отделяющие ее от  машины,  оказались  самыми
сложными.  Топота  тихонько  подсвистывала,  цокала   языками   и   даже
продемонстрировала Лене парочку общеизвестных непристойных телодвижений.
   Отдышаться удалось только в салоне.
   Лена вставила ключи в замок зажигания и принялась взвешивать все "за"
и "против".
   Водитель из нее никакой, это правда. Вельзевул Поклонский называл  ее
не иначе, как "смерть на перекрестке": "Так и напишите себе  помадой  на
лбу, Шалимова: смерть  на  перекрестке".  Да  и  оставлять  в  разбойной
придорожной корчме двух подвыпивших мужиков в окружении гопоты...  Но  и
выслушивать их пьяные артистические  бредни  и  сексистские  оскорбления
тоже радости мало. В конце концов, они не малые дети. И  железнодорожная
платформа под боком. Доберутся как-нибудь.
   Она осторожно сдвинула машину с места, неловко развернулась, сбив щит
с "бизнес-ланчами" и "спиртным в разлив",  и,  отчаянно  сигналя  редким
прохожим-камикадзе, покатила вниз под горку, на основную трассу.
   О своем решении Лена пожалела уже через  триста  метров.  Она  как-то
совсем выпустила из виду, что отрезок пути Ломоносов -  Петродворец  был
самым паскудным, особенно с точки зрения водителя-неумехи. Извилистый  и
неширокий, он  изобиловал  леденящими  душу  знаками  "Крутой  поворот",
"Крутые повороты", "Ограничение скорости" и "Обгон  запрещен".  Господи,
какой уж тут обгон, только бы живой добраться!  Лена  сбросила  скорость
почти до тридцати и плелась, километр за километром  съедая  расстояние.
Еще пара прихотливых изгибов дороги,  и  она  выберется  на  более-менее
ровный участок и спокойно покатит к Питеру.
   Эти  мечты  разлетелись  в  прах,  когда  из-за   поворота   выскочил
ярко-желтый бензовоз с  проблесковым  маячком  над  кабиной  и  надписью
"NESTE" на борту. Лена шарахнулась в сторону, с перепугу вместо  тормоза
нажав на газ. Ее выбросило почти в кювет, но не это было самым страшным.
   Самым страшным оказался глухой стук  о  передний  бампер.  И  скрежет
железа.
   Машина остановилась, ткнувшись носом в обочину, Лену бросило на руль,
а в грудной клетке сразу же возникла довольно ощутимая боль от удара. Но
что значила какая-то боль по сравнению со  стуком,  который  она  скорее
почувствовала, чем услышала. Она... Она сбила кого-то! Может быть,  даже
насмерть! Она сбила ни в чем не повинного человека! Она, Лена  Шалимова,
убийца!.. От ужаса произошедшего Лена на несколько секунд  спряталась  в
обмороке,  но,  когда  пришла  в  себя,  ничего  не  изменилось.  Машина
по-прежнему стояла у обочины,  грудная  клетка  по-прежнему  саднила,  а
сквозь приоткрытое боковое стекло слышались редкие приглушенные стоны.
   Ломая ногти, она открыла  дверцу  и  бросилась  к  кювету.  В  кювете
валялся велосипед со смятым и покореженным задним  колесом  и  такая  же
смятая и покореженная картонная коробка  весьма  внушительных  размеров.
Сам велосипедист сидел  рядом,  держась  за  голову  и  раскачиваясь  из
стороны в сторону. Что ж, если Лена и  не  была  убийцей,  то  совершила
полноценный наезд.
   - Эй, вы живы? - севшим голосом прошептала она.
   Велосипедист, находящийся, очевидно, в состоянии шока, не обратил  на
Лену  никакого  внимания.  Он  потряс  головой,  на  которой   болтались
бесполезные теперь наушники, посмотрел на ладонь, испачканную кровью,  а
потом, как будто  что-то  вспомнив,  потянулся  к  коробке.  И  принялся
методично сдирать с нее скотч.
   - Эй, вы живы?!
   Скотч никак не хотел отставать от помятого, измочаленного картона, из
наушников  неслось  что-то  уж  совсем  допотопное,   ссадина   на   лбу
велосипедиста медленно наливалась кровью; словом, положение было  совсем
безрадостным.
   - Помогите мне, - с трудом разжав зубы, сказал велосипедист.
   - Да, конечно... Я сейчас сбегаю за аптечкой.
   Лена снова бросилась к машине, но голос велосипедиста остановил ее  и
заставил вернуться:
   - Нет... Помогите мне.., открыть...
   Он просил ее открыть коробку, вот что!
   - Сначала я перевяжу вас... Продезинфицирую рану. Я умею.
   - Сначала коробку. - Он все еще был в шоке от происшедшего.
   - Ну, хорошо. Если вы настаиваете.
   Скотч поддался не сразу. Но когда поддался...
   - Что там? - слабым голосом спросил раненый велосипедист.
   - Не знаю... Куски ткани, нитки, какие-то палки сломанные...
   От слабости, секунду  назад  пригнувшей  велосипедиста  к  земле,  не
осталось и следа. Он отшвырнул Лену от коробки  с  таким  остервенением,
что она прикусила язык и  едва  не  лишилась  двух  передних  зубов.  Но
велосипедисту было начхать на Ленины  зубы.  Он  вынимал  и  вынимал  из
коробки мелкие  детальки,  гладко  заструганные  и  ошкуренные  палочки,
прошитые куски  парусины.  Последним  был  извлечен  деревянный  корпус.
Вернее, часть корпуса. Велосипедист прижал его к груди, а  потом  поднял
глаза и в упор посмотрел на Лену. Впервые.
   - Вы меня убили, - громко и отчетливо произнес он.
   Лене стоило немалых душевных сил, чтобы выдержать этот взгляд.
   - Ну, это преувеличение. У вас шок, я понимаю. Но вообще-то вы  живы.
Честное слово.
   - Три месяца работы... Я ехал... Я  должен  был  подарить  ее  самому
важному для меня человеку. Вы меня убили.
   После этой отчаянной тирады  велосипедист  заплакал.  Заплакал,  Лена
могла бы в этом поклясться! Заплакал беспомощно,  по-детски,  размазывая
по щекам слезы и кровь.
   - А что это? - осторожно спросила Лена, кивнув на обломки.
   - Это? Это яхта. Разве вы не видите?
   Яхта в обломках не просматривалась.
   Но теперь, во  всяком  случае,  стало  понятно,  что  куски  плотного
материала - не что иное, как паруса. А нитки еще несколько  минут  назад
были снастями. Так же как ошкуренные палочки -  мачтами.  А  на  обломке
корпуса, который  сжимал  теперь  уже  неизвестно  кто  -  велосипедист?
судомоделист? - виднелись крохотные медные буковки: "ЭДИТА".
   - Вашу девушку зовут Эдита? - сказала Лена. Только  для  того,  чтобы
хоть что-то сказать. Чтобы отвлечь взрослого мужика от детских  слез.  И
похоже, ей это удалось.
   - Мою девушку? - Владелец обломков яхты  подтер  кровь  под  носом  и
уставился на Лену. И слезы, забуксовавшие на его лице, тоже  уставились,
застыли в изумлении. - Мою девушку? Если бы.., да вы знаете,  кто  это?!
Это... Это...
   Он запнулся на  полуслове  и  принялся  раскачиваться  из  стороны  в
сторону, прикрыв глаза и что-то бормоча. А из наушников, соскочивших  на
шею бедолаги, чуть приглушенно неслось:
 
   Где-то есть город, тихий, как сон,
   Пылью тягучей по грудь занесен.
   В медленной речке вода как стекло.
   Где-то есть город, в котором тепло.
   Наше далекое детство там прошло.
 
   - Подождите,  -  Лена  недоверчиво  улыбнулась,  уж  слишком  нелепым
показалось ей собственное предположение. - Это... Она? В наушниках?
   Жертва наезда заскрежетала зубами.
   - И вы везли ей яхту?
   Скрежет усилился.
   - А зачем ей ваша  яхта?  -  Черт,  надо  бы  остановиться,  учитывая
тяжелое физическое и психическое состояние жертвы.
   Но остановиться Лена уже не могла. - Что она будет делать с яхтой? На
шкаф поставит?
   - Вы не понимаете. Это подарок. От всего сердца. А-а, что говорить!
   С подобным дикорастущим фанатизмом Лена не сталкивалась никогда. Да и
предмет обожания!.. С другой стороны,  ее  и  саму  пучило  от  Альфреда
Шнитке и Софьи Губайдуллиной, да и от безмозглых и безголосых  эстрадных
выхухолей  тоже.  А  тут  "пам-пам-пам-па-ра-ру-пам-пам,  в  нашем  доме
появился  замечательный  сосед".  Очень  миленько,  хотя  и   безнадежно
устарело. Зато велосипедиста-судомоделиста  не  причислишь  к  старикам.
Нет, он стоил того, чтобы приглядеться к нему повнимательнее.
   На вид несчастному фанату было  никак  не  больше  тридцати.  Возраст
солидный, чтобы бросить дурить и заняться  делом  более  серьезным,  чем
изготовление моделей яхт. И  езда  на  велосипеде  по  опасным  участкам
трассы. Да еще в костюме с галстуком!
   Только теперь Лена обратила внимание, что велосипедист был облачен  в
стиляжий костюмчик времен раннего триумфа "Битлз".
   Картину  довершали  узкий,  сбившийся  набок  галстук  и   остроносые
ботинки. Все это, перепачканное в земле и  травяном  соке,  представляло
собой  жалкое  зрелище.  Сам  же  велосипедист  был  коротко  пострижен,
большеголов,  круглолиц  и  круглоглаз.   Из   таких   большеголовых   и
круглоглазых получаются хорошие отцы и  плохие  любовники.  И  ничего-то
особенного в них нет, кроме их придурочных хобби.  Вот  и  этот...  Лена
вдруг с удивлением обнаружила, что в ней поднимается  глухая  злость  на
стилягу-велосипедиста. Мало того, что он испугал ее до смерти и заставил
(пусть на очень короткое время) поверить в то, что она убийца. Так еще и
выскочил со своим велосипедом, как дурак из  конопли.  А  теперь  еще  и
компенсации потребует или, чего доброго, по судам ее затаскает. А  наезд
на человека - это статья...
   - Вы простите меня, ради бога, молодой человек... Я даже не знаю, как
это произошло... У меня сегодня очень тяжелый день.  Умерла  подруга.  Я
еду из Ломоносова, из морга...
   Это была правда, но не вся. Смерть Афы больно ранила ее, но совсем не
так больно, как смерть Романа Валевского. В Афиной  гибели  было  что-то
устало-обыденное, смерть же Валевского казалась потрясением основ.  И  в
то же время - грандиозным обманом, цирковым трюком. Он пообещал ей  ночь
и не сдержал обещания. Афа же ничего и никогда не обещала, но по  первой
просьбе ссужала деньги. Лена до сих пор должна была ей  сто  рублей.  Но
если бы ей самой, Лене, пришлось решать, кому умереть, а  кому  остаться
жить... Еще неизвестно... Именно эти гаденькие  мысли  Лена  и  пыталась
отогнать от себя весь сегодняшний день.
   - И этот бензовоз... Он вылетел прямо на меня...
   Велосипедист, казалось, даже не слушал ее сбивчивого лепета.  Он  все
крепче и крепче  прижимал  к  себе  изуродованный  корпус.  И  судорожно
поглаживал медное название.
   - Я заплачу вам... За разбитую модель...
   Сколько это может стоить?
   Если  он  заломит   цену   и   начнет   шантажировать   ее   судебным
разбирательством - придется продавать дедушку. Это последнее, что у  нее
осталось. Одна рама от дедушки  может  вытянуть  долларов  на  двести  -
двести пятьдесят. Господи,  только  бы  рамой  и  обошлось!  А  если  он
отправится в больницу, а если он, не дай бог, что-нибудь себе  повредил?
Хотя; чему повреждаться, и так все давно повреждено... Господи,  как  не
хочется в тюрьму из-за какого-то фанатика, как  не  хочется...