к  ней  прилагались  три
пустые бутылки из-под водки.
   - Сам удивляюсь,  как  меня  только  на  такой  ответственной  работе
держат. Ценят, наверное. Обещают капитана дать за выслугу лет!
   - Ты же говорил - майора, - привычно поправляла мать.
   - Майора? Значит, майора. Ставки растут.
   - Хоть бы кто другой был, а не эта... - мать  умела  переключаться  в
самый неподходящий момент. - Хоть бы кто другой, помоложе...
   - Интересно, кто?
   - Ну вот хотя бы... Пугачихи дочка, Кристина  Орбакайте.  Или...  Ну,
подскажи!
   - Людмила Зыкина, - с готовностью подсказывал Гурий.
   - Тьфу ты!.. Скажешь тоже, Зыкина!  -  пугалась  мать.  -  Не  Зыкина
вовсе, а та, что про "чашку кофею" поет... Не помню, как зовут-то.
   - Я тоже.
   - Ну, неважно. "Чашку кофею" я бы еще  смогла  понять,  она  молодая,
красивая...
   На этом месте диалог Гурия и матери Гурия, как  правило,  прерывался.
Махнув рукой, мать возвращалась к своим  делам,  курам  и  поросенку.  А
Гурий возвращался к своим делам, винилам Эдиты и яхтам.
   Яхты были второй страстью Гурия, которая нисколько не мешала  первой.
Напротив,  обе  страсти  пребывали  в  гармонии  и  каком-то  радостном,
просветленном единении. Единении необычном, поскольку и сами  яхты  были
необычными.
   Это были модели яхт.
   Ничего другого Гурию  не  оставалось,  поскольку  он  смертельно,  до
потери сознания боялся воды. И с этим ничего нельзя  было  сделать,  это
невозможно было  подавить  никаким  волевым  усилием,  это  нельзя  было
расстрелять из табельного  оружия,  удушить,  четвертовать,  колесовать.
Водобоязнь стала тяжким крестом Гурия с тех самых пор,  как  он  полюбил
паруса. Его любовь к парусам была такой же безоглядной и  платонической,
как и любовь к Эдите: никакого намека на взаимность, никакого намека  на
намек. И если с платоническим  чувством  к  Эдите  Гурий  смирился  (ибо
вожделеть богиню - грех великий), то  с  яхтами  все  обстояло  как  раз
наоборот.
   Яхты - настоящие яхты, временно оказавшиеся на  берегу  (а  только  к
таким Гурий был в состоянии подойти),  откровенно  издевались  над  ним:
ничего-то ты не можешь, бедолага Гурий, ничего-то ты не знаешь о нас.  И
никогда  не  узнаешь.  Ведь  для  того,  чтобы  познать  женщину,  нужно
отправиться с ней в постель. А  для  того,  чтобы  познать  яхту,  нужно
отправиться с ней в море. А этого Гурию не светило даже в самом радужном
сне. Хотя нет, в снах-то он как раз и отрывался по полной программе: сны
Гурия были наполнены  фалами,  лагами,  бизанями  и  трогательными,  как
кутята, ласкающими руку шкотиками. Сны Гурия  были  наполнены  ветром  и
брызгами волн. Эти брызги, соленые и прекрасные, ласкали лицо Гурия, как
голос неподражаемой  Эдиты.  В  реальности  же,  подходя  к  насмешливым
недотрогам-яхтам, Гурий чувствовал себя импотентом.  Не  самое  приятное
чувство, что уж тут говорить. И никакого выхода.
   Впрочем, выход все-таки нашелся.
   Вернее, его нашел сам Гурий, приобретший по случаю  книгу  "Постройка
моделей судов". В этой книге было все:  рисунки,  чертежи,  расчеты.  Но
самое главное - в ней была надежда. Гурий запасся деревом  и  парусиной,
прикупил необходимые инструменты - и через месяц  первая  яхта  (масштаб
1:10) была готова.
   Гурий назвал ее "Эдита".
   Вторую, третью и все последующие - тоже.
   Теперь  в  его  пристройке  насчитывалось   ровно   тринадцать   яхт.
Тринадцать "Эдит".
   Разных по классу  и  оснастке,  но  с  одной  общей  чертой:  они  не
издевались над Гурием, они любили его - ведь  больше  любить  все  равно
было некого. Их сухие кили и выточенные  по  всем  правилам  корабельной
науки  шверты  <Шверт  -  выдвижной  киль  на  малых   парусных   судах.
Увеличивает сопротивление дрейфу и уменьшает углы крена.> не знали  иных
прикосновений,  кроме   прикосновений   рук   Гурия.   Их   зарифленные,
пропитанные водостойким составом паруса  не  знали  иных  прикосновений,
кроме прикосновений губ Гурия.
   К тому же Гурий позаботился о  том,  чтобы  им  был  виден  Залив.  В
широкое, всегда полуоткрытое окно.
   А из рабочего кабинета Гурия Залив не просматривался.
   Зато хорошо просматривалась улица,  по  которой  шли  сейчас  двое  -
взрослый мужик и пацаненок. Личность мужика была хорошо известна Гурию -
Василий Васильевич Печенкин  не  раз  фигурировал  в  его  рапортах  как
зачинщик пьяных драк в кафе "Лето". Пацаненок же был не  кем  иным,  как
сыном Василия Васильевича, Виташей.  Самым  удивительным  было  то,  что
Печенкин вел сына не за ухо, как обычно, а  за  руку.  И  вообще,  между
отцом   и   сыном   наблюдалось   завидное   согласие,    более    того,
Печенкин-старший взирал  на  Печенкина-младшего  с  уважением,  если  не
сказать - с пиететом.
   В ушах Гурия звучало "Вышла мадьярка на берег Дуная, бросила  в  воду
цветок", а это означало, что участковый  пребывает  в  самом  благостном
расположении духа. "Интересно, уж не ко  мне  ли  они  направляются?"  -
лениво подумал  Гурий  и  тут  же  невольно  улыбнулся  такому  нелепому
предположению: Василий Васильевич лейтеху  Ягодникова  терпеть  не  мог,
общался с участковым только в форс-мажорных обстоятельствах, а в  мирное
время переходил на другую сторону улицы, стоило только Гурию оказаться в
поле его зрения.
   Теперь все было наоборот. Теперь отец и  сын  Печенкины  направлялись
прямо волку в пасть. Долго не раздумывая и никуда не сворачивая.
   "Судя по всему - ко мне, - подумал Гурий уже не так лениво. - Судя по
всему - форс-мажор!"
   ...Это действительно оказался форс-мажор, да еще какой!
   - Родной милиции общий привет, - прогундел  Печенкин,  втискиваясь  в
кабинет. И без предисловий ткнул в сына указательным пальцем:
   - Он, прощелыга!
   Яблочко от яблоньки недалеко падает, что и говорить!
   - Думаю, это не ко мне, - сдержанно ответил Гурий.  -  Думаю,  это  в
детскую комнату милиции.
   Сочувствия к малолетнему Печенкину  у  Гурия  не  было  никакого.  Он
терпеть не мог деятелей типа Виташи: плюгашей-пакостников с соплями  под
носом  и  омерзительными  мыслями  под  черепной  коробкой.   Такие,   с
позволения сказать, чада мучили домашних животных  (от  мыши  до  козы),
писали на заборах срамные слова и подозрительно  часто  вертелись  около
женского отделения бани. Вместо того чтобы, как и положено чадам, читать
Майн Рида и Фенимора Купера. Или "Декамерон" Боккаччо на худой конец.
   - Да обожди ты с детской  комнатой,  -  невежливо  перейдя  на  "ты",
перебил  участкового  Печенкин-старший.  -  Это  еще  успеется.   Мой-то
прощелыга трупак нашел.
   Так-то! Знай наших.
   - Что нашел? - не понял Гурий. - Какой такой трупак?
   В - Настоящий. Смердячий. - От гордости за  сына  Василий  Васильевич
даже икнул. - Сидит себе в лодке и ни гугу!
   - Да кто сидит?!
   - Да трупак! Он бы  там  до  белых  мух  просидел,  если  бы  не  мой
прощелыга.
   Только теперь до лейтенанта Ягодникова стал  доходить  смысл  тронной
речи  Печенкина-старшего:   Печенкин-младший,   находясь   в   свободном
каникулярном полете и шастая где ни попадя, обнаружил какой-то труп.
   - Утопленника, что ли? - на всякий случай уточнил Гурий.
   - В том-то все и дело, что нет! - Василий Васильевич торжествовал.  -
Утопленника  -  это  мы  проходили.  Утопленники  что!  Ты  выше   бери.
Убиенного.
   - Да с чего ты взял, что убиенного?
   - Да у него ползатылка снесено! Я сам видел.
   - И где же ты все  это  видел?  -  Верить  известному  мартышкинскому
выпивохе Гурий не спешил.
   - Где-где! В лодочном кооперативе.
   "Селена".
   Легендарный местный долгострой был хорошо  известен  Гурию.  "Селена"
затевалась году эдак в восемьдесят пятом, когда Гурий был чуть  постарше
Печенкина-младшего.   Места   в   кооперативе    распределялись    между
прикормленной  питерской  интеллигенцией  из   числа   активных   членов
творческих союзов. Да и строительство шло по-интеллигентски -  ни  шатко
ни валко. Уже  потом,  когда  отгремела  перестройка  и  началась  эпоха
свободного рынка, его взял в свои руки энергичный молодой бизнесмен.
   Бизнесмен отгрохал с десяток таунхаузов с эллингами  для  яхт,  после
чего  благополучно  грохнули  его  самого.  Больше  никто   браться   за
кооператив не хотел,  и  он  медленно  ветшал  и  разрушался.  До  Гурия
доходили слухи, что несколько домов в "Селене" обжиты, но соваться  туда
он не хотел. Там, где есть эллинги, есть и яхты.
   Настоящие.
   А с настоящими яхтами Гурий Ягодников покончил навсегда.
   - Хорошо. Сейчас мы туда отправимся...
   - Может, ты мне не веришь? - осенило Печенкина.
   - На месте разберемся.
   - Слышь, лейтенант... Ты тово,  обязательно  внеси,  что  трупак  мой
обормот обнаружил. Обязательно!
   - Показания с вас и  с  вашего  сына  будут  сняты  в  любом  случае.
Надеюсь, вы ничего там  не  трогали,  Василий  Васильевич?  -  аккуратно
перешел на официоз лейтенант.
   - Как можно! - Василий Васильевич так  интенсивно  замахал  руками  и
заморгал глазами, что Гурий понял: если история с трупом  -  правда;  то
склонный к мародерству Печенкин обшмонал  тело  круче  любого  лагерного
вертухая. Такой и в  чужие  трусы  залезет  в  поисках  наживы,  с  него
станется.
   ...Печенкин не соврал. В кооперативе "Селена" действительно произошло
убийство.
   Вот уже три  часа  здесь  работала  оперативная  бригада  из  Питера.
Ягодников же охранял  ближние  подступы  к  таунхяучу  та  котором  было
найдено  тело.  Пока  оперативники   занимались   местом   преступления,
худощавый, похожий на циркового морского  льва  следователь  по  фамилии
Дейнека, аккуратно допрашивал Печенкина-старшего,  Печенкина-младшего  и
приятеля Печенкина-младшего,  еще  одного  сопляка-мартыгу.  "Мартыгами"
традиционно называли молодую мартышкинскую поросль,  и  второй  парнишка
был не самым худшим ее представителем.  Во  всяком  случае,  Гурию  этот
мартыга понравился гораздо больше, чем отпрыск Василия  Печенкина,  хотя
он и видел парнишку лишь мельком.
   Кажется, его звали Паша.
   Именно эти двое - Паша и Виташа  -  и  обнаружили  труп,  заглянув  в
эллинг по какой-то своей мальчишеской надобности:
   Дело было достаточно серьезным. Настолько серьезным, что  его  сразу,
минуя область, забрали в Питер. О том, что дело уходит  в  Питер,  стало
ясно еще  на  месте,  и  об  этом  сообщил  Гурию  в  очередной  перекур
забубенный опер Антоха Бычье Сердце.
   Антоха Бычье Сердце, он же Антон Бычков, был ягодниковским  приятелем
по школе милиции. Но, в отличие от  Ягодникова,  явно  преуспел,  сменил
сомнительную фамилию Бычков на роскошную, без страха и  упрека,  фамилию
Сивере. И так попер по служебной лестнице, что  к  тридцати  годам  имел
звание майора.
   - А мог бы быть и подполковником, - интимно шепнул  он  Гурию.  -  Не
дают.
   Бодливой корове, говорят. Сомнительные методы ведения  дел,  говорят.
Ты же знаешь, нрав у меня крутой.
   Нрав у Антохи был не просто крутым.
   Свирепым был нрав у  Антохи,  чего  уж  тут  скрывать.  Можно  только
посочувствовать тем несчастным, которые окажутся в руках Бычьего Сердца.
И зубам тех несчастных.
   Он  один,  Антоха  Бычье  Сердце,  мог  играючи  поставлять  клиентов
какой-нибудь навороченной стоматологической клинике.
   И обеспечить процветание всего  дружного  зубоврачебного  коллектива.
Гурий лишь подумал об этом, но вслух произнести не решился.  Даже  шутки
ради. Бычье Сердце - тот, каким помнил его Ягодников, - был бескорыстнее
матери Терезы. Деньги не особенно интересовали его: в разумных пределах,
конечно, не интересовали.
   Одеться, обуться, выкурить хорошую  сигарету,  треснуть  по  хорошему
пивку - это да. Все остальное было не так уж важно.
   Важной была работа, важным было  призвание.  А  призвание  у  Бычьего
Сердца оказалось самым бесхитростным (и потому - мудрым, как  чернозем):
мочить гадов. Да так, чтобы земля горела у них под ногами.
   И здесь все средства были хороши. Уже в милицейской школе  у  Бычьего
Сердца проявились все задатки цепного  пса-беспределыцика.  Один  только
вид его наводил священный трепет на окружающих: сломанный нос, сломанные
уши, низкий шишковатый лоб  и  вечный  бобрик  на  квадратной  башке.  А
маленькие, тускло поблескивающие глазки Антохи намекали  на  членство  в
преступной группировке. И на пару-тройку ходок в зону.
   Самым примечательным было то, что и ходки, и членство - все это могло
бы стать реальностью, не будь у Антохи умнющего папаши - фрезеровщика  с
Кировского завода. Внешность и нрав Бычьего Сердца не оставляли  у  него
никаких иллюзий насчет будущности сына.
   - Тюряга по тебе плачет, - каркал он пятнадцатилетнему Антохе. -  Ой,
плачет!
   Ты уж лучше в менты иди, авось пронесет.
   Антоха к доводам папаши прислушался и, повзрослев,  подался  в  школу
милиции.
   А  смутные  мысли  отца  оформил  в  теорию:  бандиты  и   сыщики   -
близнецы-братья.
   Люди, замешенные из одного теста. Люди с одним и тем же экстремальным
мировоззрением. И с одинаковым отношением к  жизни.  И  к  цене  за  эту
жизнь.
   Клану милиции Антоха служил верой и правдой: точно так же  он  служил
бы и любому другому, мафиозному клану. Да и  время  для  Бычьего  Сердца
было самым подходящим: кровавое, нашпигованное  криминалом  время.  День
без выезда на убийство он считал потерянным.
   - Застой, - ныл в таких случаях Бычье Сердце. - Застой, мать его ети!
Измельчал народец, никакого вкуса к жизни!..
   У самого же Бычьего Сердца вкус к  жизни  имелся  в  избытке.  Он  не
церемонился с  проходящими  по  делу  свидетелями  (после  чего  нередко
попадал на ковер к вышестоящему начальству). Он спал  с  проходящими  по
делу свидетельницами (после чего нередко попадал  на  прием  к  анонимно
практикующим венерологам - "пенисмэнам", как он их называл). Как-то  ему
удалось даже оприходовать разцнувшую варежку понятую - в  квартире,  где
произошло двойное  убийство.  Соитие  с  понятой  в  чуланчике,  который
примыкал  к  месту  преступления,  Бычье  Сердце  считал  своим   высшим
сексуальным достижением.
   К прочим достижениям старшего опера убойного  отдела  Антона  Сиверса
можно было отнести  с  десяток  раскрытых  убийств  и  уничтожение  двух
крупных бандитских группировок. Что и говорить, одинокий задумчивый труп
из лодочного  кооператива  на  фоне  всего  этого  фейерверка  смотрелся
бледновато.
   - Тухляк, - подытожил Бычье Сердце. - Уж поверь мне, Гурий. Это  дело
- тухляк. Намучаемся мы с ним.
   В кармане жилетки убитого были  найдены  паспорт  на  имя  Валевского
Романа Георгиевича, трехдневной давности товарный чек ИЧП  "Бригита"  на
сумму  одна   тысяча   восемьсот   рублей   и   конверт.   Конверт   был
девственно-чистым - так же,  как  и  открытка,  которая  лежала  в  нем.
Обыкновенная поздравительная открытка с надписью:
   "СМОТРИ НЕ НАПИВАЙСЯ!" А из водительского удостоверения, найденного в
другом  кармане  жилетки,  следовало,  что  Роман  Георгиевич  Валевский
является владельцем внедорожника "Лексус", 2000 года  выпуска,  номерной
знак А0280А.
   - Девяносто девять тонн гринов как с куста, - заметил  Бычье  Сердце,
знающий  толк  в  расценках  на  дорогие  иномарки.  -  Ручная   сборка.
Зверь-машина. Самолет.
   -  За  что  же  девяносто  девять  тонн?!  -  тихо  ужаснулся  Гурий,
подсчитав, что собрать такую сумму ему удастся лишь за  восемьдесят  два
года непорочной службы без еды и питья. - Там что, приборная  панель  из
платины? За что девяносто девять-то?!
   - А за то, что самолет!
   Никакого "Лексуса", номерной знак А0280А,  в  окрестностях  лодочного
кооператива обнаружено не было.
   Никаких других вещей, кроме документов, чека и конверта, из  карманов
трупа извлечено не было. Ни рубля, ни доллара, ни  завалящей  монетки  в
пятьдесят копеек.
   Странное   обстоятельство,   учитывая   щегольской   прикид    Романа
Георгиевича и права на такое же щегольское авто.
   Джип "Лексус"  -  совсем  неплохо  для  двадцатисемилетнего  молодого
человека (а если верить паспортным данным,  покойному  Валевскому  месяц
назад исполнилось как раз двадцать семь). Совсем неплохо, другой вопрос,
откуда у такого молокососа такие деньги. На бандита он не  смахивал,  не
иначе папин сынок, золотая клубная молодежь с  прицелом  на  местечко  в
топливной компании. Или на креслице в Законодательном собрании.  Или  на
кабинетик в Смольном. Или на виллу в  Коста-Браво.  Подобные  заоблачные
дали не светили ни  Гурию  Ягодникову,  ни  его  дружбану  Антохе  Бычье
Сердце. Не светили они и Роману Валевскому.
   Теперь.
   Гурий даже поймал себя на гаденьком люмпенском злорадстве  по  поводу
безвременной кончины баловня судьбы. Поймал - и тут же устыдился  этого.
Тем более что личность Валевского самым неожиданным образом прояснилась.
   - Ты знаешь, что это за тип? - сказал Гурию Бычье  Сердце.  -  Фигура
довольно известная в определенных  кругах.  Он...  Как  бы  это  помягче
выразиться... Танцор, одним словом. Балерун.
   - Вы уже и это выяснили? - почтительно прошептал Гурий. -  Оперативно
работаете.
   - Оперативно работаем не мы. Оперативно работает он. -  Бычье  Сердце
мотнул тяжелой медвежьей башкой в сторону следователя Дейнеки.  -  Он  у
нас.., как бы  это  помягче  выразиться..,  балетоман.  Всю  зарплату  в
Мариинку сносит, чудила! И в прочие притоны песни и  пляски.  Такая  вот
страсть у человека.
   Именно Дейнека поведал Антохе (а Антоха  поведал  Гурию),  что  Роман
Валевский  является  ведущим   солистом   труппы   современного   балета
"Лиллаби". И хореографом по совместительству. "Лиллаби" был  известен  в
родных палестинах гораздо меньше, чем на просвещенном Западе. И с Запада
не вылезал. Последний  год  труппа  провела  в  гастрольной  поездке  по
Средиземноморью, Франции и странам Бенилюкса. После этого была  Америка,
и по возвращении из нее Роман  Валевский  и  его  коллеги  по  "Лиллаби"
затеяли амбициозный  проект  "Русский  Бродвей".  Проект  был  поддержан
американским  консульством  ("гнездом  шпионов",  как  выразился   Бычье
Сердце), фондом Сороса ("Сорососа", как  выразился  Бычье  Сердце),  еще
несколькими фондами поменьше ("цэрэушными подгузниками",  как  выразился
Бычье  Сердце)  и   несколькими   высокопоставленными   чиновниками   из
администрации города (".......", как выразился Бычье Сердце). Будучи еще
в зародыше, "Русский Бродвей" отхватил уютный особнячок на  Петроградке.
А  первым  пробным  камнем  "Бродвея"  должна  была   стать   постановка
грандиозного  шоу  "Вверх  по  лестнице,  ведущей  вниз".  "Коллективное
дрыганье ногами по книжке какой-то американской профуры", как  выразился
Бычье  Сердце.  "Видно,  богатые  мы  очень,  если  платим  американским
профурам за авторские права!"
   - Вообще-то, книжка очень хорошая, - робко возразил Гурий. -  Хотя  и
старая.
   - Какая же хорошая? Она же американская!
   Крыть было нечем, и Гурий притих. Бычье Сердце  еще  некоторое  время
поливал грязью америкашек, раковой опухолью расползшихся по  планете,  а
потом переключился на космополита Валевского.
   -  Не  люблю  я  такие  дела,  -  процедил  Антоха.   -   Худосочные.
Интеллигентские.
   Рома-балерун нам боком выйдет, чует мое сердце.
   У Бычьего Сердца  был  такой  удрученный  вид,  что  Гурий  попытался
поддержать приятеля.
   - Может быть, это ограбление? - неуверенно начал он.  -  Машины  нет,
денег нет... Польстились на джип и укокошили беднягу.
   - А яхта при чем? Зачем его нужно  было  в  яхту  сажать?  Зачем  его
вообще нужно было тащить  к  Заливу?  И  потом,  видел,  как  ему  тыкву
прострелили? Чисто, аккуратно, любо-дорого посмотреть.  Профессиональная
работа. И улик с гулькин нос. Грабители так за собой не подчищают.
   - Чья яхта - установили?
   -  По  документам  эта  часть  дома  принадлежит  некоей  Калиствинии
Антоновне Антропшиной. Больше пока ничего не известно. Сейчас пытаемся с
ней связаться...
   Закончить  Бычье  Сердце  н