не сдержался:
   - Подождем той поры, когда твоя жена уйдет с другим,
бросив тебе детей... А я по прошествии лет, когда дети
вырастут, попрошу тебя вернуть ее в постель, ладно?
   - Это бестактно, папа.
   - Правда всегда тактична.
   - Словом, ты отказываешь мне?
   - Нет, не отказываю. Я говорю о нереальности срока.
Посоветуйся со своим юристом...
   - У меня нет юриста.
   - Заведи. Я оплачу расходы. Деньги будут переведены
сегодня же, назови номер счета. Попроси его обговорить
условия платы с теми людьми, которые наступают тебе на
горло...
   - Никто мне не наступает на горло!
   - Это русское выражение. Пусть он договорится о сроке
платежей, я вышлю гарантию.
   - Они не соглашаются на отсрочку платежей.
   - Попроси своего юриста - ты наймешь его сейчас же,
самого лучшего в городе - связаться со мною. Я буду ждать
звонка в офисе.
   Сын не попрощался, положил трубку; сейчас позвонит Софи,
подумал Ростопчин, начнется мука; вполне может приехать в
Лондон и устроить скандал.
   Он похолодел от этой мысли, потому что понял, насколько
она реальна; боже ты мой, кто это придумал, что к старости у
человека жизнь делается проще?! Неправда, о, какая это
неправда! Наоборот, ничто так не сложно, как старость,
время подведения счетов, реестр на то, что не свершилось в
жизни, не получилось, минуло, прошло рядом...
   Софи позвонила через десять минут; он отчего-то сразу же
понял, что она выставит ему счет на телефонные разговоры,
франков пятьсот, не меньше; при чем здесь счета, как-то
устало спросил он себя, бог с ними, просто очень обидно
ощущать себя старым, когда ты один и никому не нужен,
пустота вокруг, книги и картины, будь все неладно. Нет,
самое страшное, если тебе делается скучно, словно все, что
происходит, уже было с тобою, много раз было, и все
кончалось всегда скукой.... Право же... Начиналось
любовью, а кончалось.... Любовь? Что это такое, кстати
говоря? Наверное, постоянное желание сделать хорошо тому,
кого любишь... Но ведь мое "хорошо" разнится от понимания
"хорошо", которому привержен тот, кого ты любишь... Точнее,
видимо, оказать, что любовь - это постоянное нежелание
сделать дурно, неловко, неприятно тому, кого любишь, обидеть
хоть в чем-то. Любовь - это когда ты для другого, и уж
отсюда для себя, но только потом. Все остальное - а ты ведь
думаешь о своем, сказал себе Ростопчин, не в силах подняться
из-за стола - зиждется на изначальной ошибке или корысти.
   Он все-таки заставил себя подняться, отошел к стеллажам,
открыл бар, налил рюмку, прополоскал рот, почувствовал, как
зажгло нёбо, боль в затылке стала отпускать...
   "Однако же когда ошибка или корысть соседствуют с
дисциплиной, - подумал он, - тогда возникает новая ситуация;
дисциплина - великий организатор как чувства, так и
закамуфлированного бесчувствия. Порою любящий - не
сдержавши характер, бывает же, господи, - обидел ненароком,
и любви нанесен непоправимый удар, а может, она и вовсе
разбита. Иной же корыстолюбец, преданный дисциплине, так
ведет свою партию, что делает любовь очевидной и постоянной.
И как же дисциплинированно лжет обманщик, чтобы сохранить
лицо любви! Это ж так просто: вечерний чай, дежурная
улыбка, разговоры о детях, все чинно и пристойно, как у
людей. Неужели дисциплина лжи - единственный гарант добрых
отношений мужчины и женщины, а проявление человеческой
искренности - главный разрушитель любви? Где бог, где
дьявол? Неужели сатана с хорошими манерами более угоден
людям, чем пророк, брякающий то, чего не хотят слышать?!
   Разговор с Софи был тяжелым, со слезами; нельзя быть
черствым эгоистом; речь ведь идет о мальчике....
   - Повторяю, я ни в чем не отказываю Жене, как никогда не
отказывал. Ни тебе, ни ему. Пойми, я не могу вынуть из
дела столько денег сразу. Я вышлю вексель, гарантийное
письмо, этого совершенно достаточно.... В конце концов -
извини, пожалуйста, что я вынужден сказать тебе это, - но и
его семья, и ты живете тем, что я зарабатываю; нет, я ни в
чем вас не упрекаю, неужели сказать правду - значит,
упрекнуть?
   - Ты бессердечное чудовище, - Софи снова заплакала. - Не
заботиться о сыне! Это же страшно! Ты компьютер, а не
человек, какой ужас, что я тебя встретила, какой ужас!
   - Софи, дорогая, пожалуйста, настройся на то, что я тебе
в который уже раз объясняю... Я улажу дела Жени... Да и
если бы аргентинские коровы были единственным источником его
дохода... Но ведь мой здешний дом принадлежит ему. Мое
дело завещано ему. Я не знаю, кому ты отписала дом в
Эдинбурге, я подарил его тебе, и ты вправе распоряжаться им
как хочешь, но ведь он тоже может быть Жениным... И
парижский апартамент, который я тебе подарил, и этаж в
Глазго... Не надо обижать меня попусту, говоря, что я не
забочусь о Жене. Мне непонятно, что случилось с его землей,
я хочу в этом разобраться. С помощью специалистов... Ты
успокоилась?
   Софи понесло; Ростопчин зажмурился, отвел трубку, решил
ответить, когда смолкнет невнятное бульканье ее голоса,
только б не слышать того, что она говорит, сил нет; потом
различил короткие гудки; швырнула трубку; ее манера. И
сразу же раздался новый звонок. Наверное, Женя, подумал он;
бросила меня, когда ему было семь? Нет, восемь. Теперь она
его защитница, а я черствый компьютер. Не льсти себе, ты
чудовище, так тебе было сказано...
   - Алло, добрый вечер, господин Ростопчин? Не думал
застать вас в офисе.
   - С кем имею честь?
   - Это Фридрих Хойзер из "Курира". По гамбургскому радио
только что прошла передача о вашей деятельности в сфере
культуры. Не могли бы вы уделить мне пятнадцать минут,
всего лишь несколько вопросов.
   (Радиопередачи не было; Хойзеру сказали об этом по
телефону; факт сам по себе уникален: Швейцария, русский
князь, Советы.)
   - Знаете, я что-то очень устал... Может, отнесем
разговор на завтра?
   - Завтра материал должен появиться в нашей газете,
господин Ростопчин. Я был бы вам так признателен. Я
работаю всего пять месяцев. Ваше имя достаточно хорошо
известно здесь... Интервью сразу же поставят в номер...
Это будет моя первая большая работа.... Вы не представляете
себе, как для меня важно...
   "Этот изучает жизнь не по книгам, - подумал Ростопчин, -
такие умеют благодарить и помнить".
   - Приходите, - сказал он. - Адрес знаете?
   (Фридрих Хойзер из "Курира" не был агентом секретной
службы; после телеграммы Фола в Нью-Йорк о необходимости
ускорения работы по Ростопчину, были просчитаны возможности
корпорация ДСВ в газетах и журналах Цюриха; среди
привлеченных исследователи обратили внимание на Луиджи
Роселли; владелец рекламного бюро; самые широкие связи с
миром прессы; понятно, в существо комбинации посвящать
нельзя, но человек он сметливый, поймет, что надо, если
объяснить общий абрис; главное, чтобы в здешней прессе
появился материал; назавтра экспрессом он будет отправлен в
Эдинбург, Софи-Клер; сцены очень способствуют провалу любого
начинания, а того, которому привержен Ростопчин, особенно.
   Среди всех известных ему журналистов Луиджи Роселли
остановился на Фридрихе Хойзере потому, что тот был молод,
напорист, объективен и не обидчив (позволял править свои
материалы, лишь бы напечататься; жил одиноко, помогал
матери, больной старой женщине, имевшей маленький домик под
Асконой, на самой границе с Италией).

   - Как я признателен вам, господин Ростопчин! У меня есть
час времени, чтобы перепечатать наш разговор, я успеваю в
утренний выпуск.
   Хойзер был одет в старенькие джинсы, потрепанную
выцветшую куртку; кеды стоптаны: "лейка" правда, хорошая,
старая, самая надежная, в Токио на рынке стоит сумасшедшие
деньги; за одну такую, тридцатых годов, можно купить три
новых фотоаппарата великолепного дизайна.
   - Голодны? - спросил Ростопчин.
   - Что? - Хойзер не сразу его понял. - Я?
   - Вы, - вздохнул Ростопчин. - Могу угостить паштетом и
хорошим сыром, мне привозят с гор, крестьянский.
   - Большое спасибо, не откажусь. Утром пил кофе, а потом
мотался по городу.
   - Волка ноги кормят, - заметил Ростопчин.
   - Что? - снова не понял Хойзер,
   - Это русская пословица.
   - Да, но ведь волка кормят зубы.
   - Это заключительная часть операции, - грустно усмехнулся
Ростопчин. - Сначала надо унюхать, потом догнать, а уж
загрызть - дело плевое, раз, два, и нету зайца...
   Он достал из холодильника, вмонтированного в стеллажи,
еду, поставил ее на маленький столик возле камина (и в
кабинете сложил камин), боялся холода, со времен войны
страдал хроническим бронхитом, лучше всего чувствовал себя,
когда начиналась сухая жара, часто вспоминал стихи
Пастернака ("Своей зимы последней отсроченный приход"),
открыл бутылку пива, предложил:
   - Угощайтесь. И запивайте пивом. У вас диктофон?
   - Нет, я пишу сам, - ответил Хойзер. - И ем очень
быстро, прямо, знаете, неловко.
   - Кто быстро ест, тот быстро работает, в этом нет ничего
дурного. Я тоже быстро ем.
   Ростопчин с удовольствием и каким-то внезапно обретенным
спокойствием наблюдал за тем, как парень уминал паштет,
намазывал крекер тоненьким аккуратным слоем, умудрялся есть
так, что ни единой крошки не падало на стол, а уж тем более
на пол (все-таки эта ловкость врожденная у немцев,
генетический код, века за этим стоят), как ловко
расправлялся с сыром, делая при этом маленькие глотки нива
Все в нем сейчас было подчинено одному - подзакрепиться и
айда за работу.
   - Спасибо, - сказал Хойзер, - я сказочно поужинал. Это
было так любезно с вашей стороны.
   - Очень рад. Еще пива?
   - Нет, нет, спасибо. Я пьянею от него, как ни странно.
- Он достал из кармана блокнот и ручку. - Мой первый
вопрос: почему вы, русский аристократ, изгнанник,
возвращаете в Москву культурные ценности?
   - Я не изгнанник. Мои родители добровольно уехали из
России, их никто к этому не принуждал. Вы кто по
образованию?
   - Юрист.
   - Русскую историю не изучали?
   - В общих чертах.
   - Значит, не изучали. Мы все виноваты перед Россией,
господин Хойзер. Особенно мы, русская аристократия
двадцатого века. Но это вопрос сложный, в час не уложимся,
да и в день навряд ли...
   - Я хотел бы понять, что движет вами, когда вы
отправляете в Москву произведения искусства с Запада.
   - Я возвращаю России то, что ей принадлежит по праву.
Если хотите, я таким образом благодарю Родину за то, что
именно она спасла Европу от гитлеризма. И потом я высоко
ценю тот огромный вклад в мировую культуру, который ею
сделан.
   - В прошлом?
   - Сейчас тоже. Вы не бывали в Советском Союзе?
   - Нет.
   - Тогда нам трудно говорить об этом. Я хорошо
представляю себе Россию старую и достаточно много раз видел
Россию новую... Разница поразительна.
   - Однако мясо они покупают на Западе, - заметил Хойзер.
   - Верно. Потому что раньше мясо в России ели тысячи -
стоит почитать русскую статистику десятого или двенадцатого
года, - а сейчас требуют все, равенство как-никак. За
шестьдесят семь лет истории Советской России более десяти
лет уходит на войны и двадцать на восстановление городов из
пепла. Нет, знаете ли, - раздражаясь чему-то, прервал себя
Ростопчин, - поскольку вы не специалист в этом вопросе, нам
будет трудно договориться, давайте-ка о культуре, тут, как
показывает история, особыми знаниями можно не обладать, все
о ней судить горазды...
   - Вы сердитесь?
   - Не то чтобы сержусь... Просто несколько обидно, когда
о стране, с которой поддерживают дипломатические отношения,
не говорят иначе, как о "тирании", о культуре - "так
называемая культура"; какое-то безудержное злобствование,
полное отсутствие объективности...
   - Да, но права человека...
   - Господин Хойзер, отчего в таком случае ни одна из
здешних газет не пишет про ситуацию в Парагвае? Про
трагедию несчастных палестинцев? Про эксперименты Пол
Пота?! Почему такой антирусский накал? Разумно ли? Ладно,
- он снова себя прервал, - вернемся к вашему делу, хорошо?
   - Хорошо, - Хойзер посмотрел на Ростопчина задумчиво,
видимо, оценивая, что тот сказал ему. - Какие картины вы
отправили в Москву?
   - Придется поднимать документы. Я не помню. Много. Ваш
русский коллега Степанов ведет реестр возвращенного. И еще
доктор Золле из Бремена, Георг Штайн из Гамбурга. Мы
отправили Поленова, Куинджи, Коровина, Репина, иконы из
новгородских церквей, уникальные книги времен
первопечатника...
   - Простите? - прервал его Хойзер. - Кого вы имеете в
виду?
   - Я имею в виду человека, начавшего книгопечатание.
   - Гутенберг?
   - Это здесь Гутенберг... В России - Иван Федоров...
   - Ах, так... Пожалуйста, скажите по буквам имена русских
художников, я не успел записать...
   - Давайте я запишу вам.
   - О, большое спасибо, - Хойзер протянул Ростопчину
блокнот. - Такая мука с этими именами...
   - Вы ничего не слышали о Репине?
   - Нет.
   - Любопытно, кого из русских писателей вы знаете?
   - О, я очень люблю русскую литературу... Толстой,
Достоевский, Пастернак...
   - А что вам больше всего нравится у Пастернака?
   - "Доктор Живаго", великолепный фильм...
   - А стихи?
   - Нет, стихи я не знаю...
   - Кстати, я вернул в Москву рисунок Пастернака-отца, он
был лучшим иллюстратором Толстого..
   - Что вы говорите?! Как интересно! А в какую сумму
можно оценить то, что вы передали в Москву?
   - Я не подсчитывал,
   - Какова судьба тех картин, которые вы вернули?
   - Они заняли свое место в экспозициях музеев. Там
великолепные музеи.
   - Мы о них ничего не знаем.
   - К сожалению.... Они печатают очень мало проспектов.
Жаль. Русская живопись крайне интересна.
   - А почему они печатают мало проспектов?
   Ростопчин развел руками.
   - Умом Россию но понять... Это опять-таки русский поэт
Тютчев. Думаете, я все понимаю, хоть и русский? Увы,
отнюдь.
   - Скажите, а господин доктор Золле... Чем он
руководствуется в своей работе? Он ведь немец...
   - Я как-то не интересовался этим. Помогает, ну и
спасибо...
   - Гамбург передал, что вы намерены принять участие в
аукционе; который проводит "Сотби" в мае. Это правда?
   - Правда.
   - Что вас более всего интересует в той коллекции?
   - Врубель.
   - Кто?
   - Давайте блокнот, я напишу.
   - Спасибо, - Хойзер посмотрел фамилию художника,
осведомился: - Он немец?
   - Самый что ни на есть русский.
   - Странно. Звучит как совершенно немецкая фамилия.
Отчего вас интересует именно Врубель?
   - А вот это мой секрет, - вздохнул Ростопчин и легко
глянул на часы. - Еще вопросы?
   - Последний: кем вы себя чувствуете - гражданином
Швейцарии или же русским?
   - Я русский, кем же мне еще быть? Но я горжусь тем, что
являюсь гражданином Швейцарии...

   Луиджи Роселли приехал в "Курир", когда Хойзер заканчивал
перепечатывать свой репортаж.
   - Я покупаю у вас интервью для моего агентства, - сказал
он. - Это хороший материал, за него надо платить, называйте
вашу цену...
   - Как вы узнали? - растерялся Хойзер.
   - Если бы я не умел узнавать, я бы не создал фирму,
Хойзер. Пятьсот франков? Хорошие деньги, а?

   Интервью, перепечатанное назавтра во многих
провинциальных британских газетах, было броским: "К
сожалению, деньги и культура являют собою единое целое", -
говорит "красный князь" Ростопчин" В интервью называлась
сумма, которую он истратил на картины, что-то более двухсот
тысяч долларов; "Я не жалею об этом, я и впредь буду
возвращать в Россию то, что ей принадлежит по праву".
   В цюрихском "Курире", однако, сумма названа не была;
Ростопчин пожал плечами, когда прочитал про себя "красный
князь"; ну, бог с ним, мальчику надо пробиться, если бы я
был беден, такой эпитет мог бы нанести мне ущерб; пусть
себе; сын не звонил, Софи не отвечала; он набрал номер
своего приятеля в Буэнос-Айресе Джорджа Уилса-младшего,
попросил срочно заняться проблемой сына, отправил телекс, в
котором гарантировал оплату всех расходов, связанных с
ведением дела о землевладении сеньора Эухенио Ростоу-Масаля,
и поехал к своему врачу, Франсуа Нарро; голова трещала,
"спазмольжик" не помогал, предметы в глазах двоились.

   Софи-Клер получила газету утром и сразу же заказала билет
на самолет в Лондон; Шеню предупредила, что будет звонить
ему завтра в это время: "Мы должны постоять за себя,
мальчик. У него начался старческий маразм. Я хочу
посоветоваться с друзьями. Нам помогут".
   Только когда доктор Франсуа Нарро, славившийся тем, что
широко применял магнитотерапию (переписывался со светилами
мировой величины - Дельгадо в Мадриде и Холодовым в Москве),
начал подбирать комбинацию лекарств - огромное количество
мультнвитаминов с понижающими давление и, разжижающими кровь
(модификация компламина), Ростопчин вдруг хлопнул себя по
лбу.
   - А все-таки я идиот!
   - Это случится лет через пятнадцать, - весело пообещал
Нарро. - Пока что не нахожу у вас признаков склероза;
идиотизм - хроническая форма склероза...
   - А что если мы отменим массаж? - спросил Ростопчин. -
Мне надо срочно позвонить.
   - Звоните от меня. Массаж необходим - и общий, и
сегментальный.
   - Но я должен заказать разговор с Москвой.
   - Заказывайте. Я пришлю вам счет, оплатите.
   - Вы гений! Все-таки во мне живет скифская
заторможенность, - заметил Ростопчин, подошел к аппарату,
набрел стол заказов международного телефона, попросил
срочный разговор, продиктовал номер Степанова.
   - Одевайтесь, - сказал Нарро, подвигая Ростопчину
рецепты. - У меня теперь новый массажист, я оборудовал ему
совершенно автономный кабинет, вы сразу же почувствуете
облегчение.
   Нарро практиковал уже пятнадцатый год. Недавно он
оборудовал свой кабинет по последнему слову техники, заново
перепланировав квартиру, которую снимал уже двадцать лет,
только бы не уезжать в другой район: во-первых, значительно
дороже, цены на жилье растут ежегодно, а здесь у него
контракт еще на десять лет, во время которых хозяин не имеет
права поднимать стоимость аренды; во- вторых, медицина
должна быть во всем привычной; Нарро поэтому всегда наносил
визиты и принимал в одном и том же костюме, из легкой
зеленой шерсти; даже ботинки он покупал в одном и том же
магазине, нестареющий американский фасон, с дырочками на
носках и тяжелым каблуком; адрес врача, считал он, так же
обязан быть постоянным; с возрастом пациенты делаются
малоподвижными, лишний крюк по городу может отпугнуть
клиентуру, рискованно.
   В маленькой прихожей сидела прелестная девушка,
секретарь-регистратор (в случае надобности сестра
милосердия); она встречала пациентов и провожала их в
кабинет Нарро; если это был первый визит, она оставалась
подле врача, чтобы застенографировать рассказ больного;
потом пациент переходил в крохотный закуток, где умещалась
лаборатория (кровь, моча, аппарат ЭКГ - на этих трех
исследованиях он держал одного лаборанта, зато платил, как
врачу в государственных клиниках), оттуда его пропускали в
рентгеновский кабинет! Нарро всегда смотрел сам, снимков не
делал, только общий контроль, рак заметен сразу, так он, во
всяком случае, считал; после этого круга пациент возвращался
в кабинет и спустя полчаса получал - на основании
обследования, анализов, кардиограммы - рекомендаций и
лекарства; в такого рода визит магнитотерапия не входила;
совершенно особая такса.
   Потом, однако, Нарро обратил внимание на то, что
подавляющее большинство его пациентов составляют мужчины;
досадно, ибо носителями слухов про врачей, косметичек и
портных являются женщины. Он отправился в "Бюро рекламы",
уплатил за консультацию тысячу франков, после обследования
его кабинета получил рекомендацию привлечь к работе
мужчину-массажиста; пришлось переделать рентгеновский
кабинет, разделив его; ничего, в тесноте, да не в обиде;
через два месяца число пациенток-женщин удвоилось.
   ...Ростопчин задремал на высоком столе; массажист,
господин Любих, дипломированный врач (это крайне важно для
визитной карточки: "дипломированный врач, инженер, пилот;
все сразу же становится на свои места в переговорах с
работодателем), протянул карточку - цена р