из ванной; включу душ - заболела голова,
ночью пил, - позвоню ему и скажу, чтобы он зашел в банк, в
любой банк и открыл счет на сто фунтов, на двадцать, не
важно, на сколько, но чтобы он написал при ней на чеке
пятнадцать тысяч фунтов стерлингов; это дура поверит, она же
никогда ничего не знала про нашу треклятую жизнь, никогда не
знала, как зарабатывают, она умела тратить, ничего другого
она не умела...
   ...Он пропустил Софи, открыв перед нею дверь, включил
телевизор; по Первой программе передавали последние
известия, по второй шла передача о животных Индии, слоны
хорошо ревут; прекрасно; много шума; вода в ванной; она не
услышит мой разговор со Степановым. Ростопчин очистил Софи
банан, открыл мини-бар, достал сок, извинился: "Ужасно
заболела голова, я сейчас, одну минуту, пил всю ночь, старый
дурак", - вошел в ванную, пустил душ, снял трубку телефона,
прикрыл ладонью, попросил портье соединить с "Савойем";
назвал тамошней телефонистке фамилию Степанова; гудки были
длинными, тягучими, никто не отвечал; но он же не мог уйти в
"Сотби", еще рано, у него полчаса, он не мог, не мог, не мог
уйти, твердил Ростопчин, сидя на краешке ванной, испытывая к
себе острое чувство брезгливой и безнадежной жалости.

                            XI

   "Дорогой Иван Андреевич!
   Все, погиб наш Врубель, хоть и жив еще. Зрение покинуло
его, настала полная слепота.
   Боже, боже, как жесток рок, тяготеющий над Россией!
   Ему привезли глину, надеясь, что лепка отвлечет его; он
долго разминал своими тонкими пальцами голубоватую жижу,
потом спросил: "Зачем лепить, коли я сам не смогу оценить
результат своего труда? Ведь только художник себе судья,
кто же еще?"
   Но иногда титан поднимается, берет на ощупь карандаш и
одной линией, безотрывно рисует лошадь на скаку. Один и тот
же сюжет слепого художника: скачущая лошадь устремлена
вперед, мышцы проработаны так, словно писано с натуры на
лугу июньским вечером, когда только-только начинает
стелиться туман и загораются зыбкие костры табунщиков...
   Кто-то неосторожно сказал, что если он не будет есть, то
зрение вернется к нему. Он морит себя голодом; вода, вода,
только вода... Даже старых знакомых не принимает: "Я ведь
не вижу их, каков смысл?" Раньше все его герои были
срисованы с близких знакомых, в каждом он видел доброту,
мужество, именно это вытаскивал на холст... Друзья были
объектом исследования титанов Возрождения... Рублевские
иконы кажутся мне автопортретами... Лучшие вещи Врубеля
написаны с тех, кого он больше всего любил: покойный
Саввушка, Надежда Забела, Мамонтов, Прахова, с которой он
делал Богоматерь, Брюсов...
   Рассказывают, что, и слепой, в больнице он по-прежнему
тщательно следит за костюмом, попросил сшить себе черную
камлотовую блузу с белым воротником, поверх накидывает
шотландский плед, и порою создается впечатление, что он все
видит, только не хочет в этом никому признаться... Устал от
зрения. Устал...
   Ни один человек из Императорской Академии не приходил к
нему с визитом... Впрочем, однажды кто-то спрашивал, не
примет ли... Он ответил благодарностью...
   Только жена и сестра приезжают к нему, водят его по саду,
потом читают ему; он очень любит слушать главы из истории
западноевропейской живописи, Пушкина и Лермонтова, много раз
просил перечесть ему "Степь" и "Стихотворения в прозе".
Самый большой для него праздник, когда Надежда Забела
приезжает со своим аккомпаниатором и они поют на два голоса;
у него же чудесный баритон и абсолютный слух...
   А однажды, сидя в саду, он замер, вытянулся, как струна,
и сказал сестре: "Слышишь?" Она недоумевающе: "Нет, я
ничего не слышу". А он улыбнулся. "Ну, как же ты не
слышишь! Воробьи мне говорят каждый день: "Чуть жив, чуть
жив, чуть жив!"
   Нет сил писать больше.
                             Прощайте. Ваш Скорятин".

   ...Степанов проснулся рано, достал из чемодана спортивный
костюм, кеды, почистил зубы и спустился вниз.
   - Где здесь можно побегать? - спросил он швейцара в
синем цилиндре, синем фраке и в ослепительно белой сорочке с
синей "бабочкой".
   - О, это совсем недалеко, - ответил тот. - Вы должны
выйти на Сеймур стрит или лучше по Орчард роад на Оксфорд, а
там рукой подать до Хайд-парка, прекрасное место для
пробежек. Только бегайте по рингу; в "Speaker's Corner"
(18) даже в семь утра могут найтись психи, которые
разглагольствуют о предстоящей гибели цивилизации, а такое
отвлекает - я сам бегаю, сэр, это спорт, который позволяет
уединяться, в том-то и его смысл, не правда ли?
   - Правда, - согласился Степанов. - Сущая правда.
   И - потрусил по пустынным еще улицам центра к Хайд-парку.
   "Как странно, - думал Степанов, - люди привыкают к
вечному; этот веселый, дружелюбный швейцар говорил о
Хайд-парке, словно о чем-то совершенно естественном и
привычном, для меня же за этим словом встает история; а она
лишь тогда увлекательна, как самый талантливый детектив
Жапрюзо или Грэма Грина, если проходит сквозь твою судьбу,
если ты соотносишь свое становление со знанием, которое
вторгается в тебя, поднимает еще на одну ступень; впрочем,
математики сделали так, что слово "знание" как-то отошло на
второй план; "информация" - суше и точнее; да здравствует
объективность; даже про кассеты с музыкой моя Лыс стала
говорить: "Папа, у меня есть новая информация, хочешь
послушать?" Еще в середине прошлого века, когда в Штатах
продавали негров, а у нас баре секли крестьян, здесь в
Хайд-парке говорили все что душе угодно, Запад подталкивает
нас в спину; "Откройте все шлюзы, только б у вас было все,
как у нас"; а ведь знают и про то, чем мы были семьдесят лет
назад; какое там - пятьдесят, тридцать! Понимают прекрасно,
что процесс самовытаскивания из прошлого продолжается,
прекраснейшим образом отдают себе отчет в том, что традиция
создаются веками, а у нес в стране Конституция впервые была
опубликована в восемнадцатом. Поди соблюди все ее статьи,
если британские солдаты оккупировали Архангельск, немецкие -
Украину, чешские - Омск и Самару, польские - Брест,
американские я японские - Владивосток; поди соблюди ее так,
как должно, если белогвардейцы наших живьем в землю
закапывали; революция-то была бескровной, не мы начали
гражданскую, ее нам Каледин с Деникиным навязали; вот и
нарабатывалась наша традиция недоверия к Западу. А ведь про
себя-то все знают: в Соединенных Штатах только в семьдесят
первом году, после того, как прошла двадцать шестая поправка
к конституции, все граждане, начиная с восемнадцати лет,
получили право голосовать. Раньше-то, всего лишь пятнадцать
лет назад, были у них свои изгои, узаконенные отбросы, а
какие они отбросы, если бог дал им другой цвет кожи?! Или
здесь, в Англии? Сто лет назад здесь голосовали только
двести тысяч человек, остальные - "лишенцы"! Лишь после
нашей революции они позволили голосовать всем мужчинам, а
женщин уравняли в правах в конце двадцатых годов, когда уже
взошли на арену мировой науки и политики Крупская, Стасова,
Коллонтай, Лепешинская, Штерн, Мухина! А как они нас не
признавали после революции! А кто бил - с тридцатых еще -
во все колокола про угрозу нацизма? Так ведь Лондон в пику
нам заключил с Риббентропом англо-германское соглашение. А
кто предлагал Западу совместную защиту Чехословакии от
Гитлера? Но Чемберлен прилетел в Мюнхен и был подписан
сговор против Праги! Факты закладываются в историческую
память народа, их словами не вытравишь, доверие
нарабатывается долго, разрушается быстро. Живут умнейшие
ученые, но политики по-своему выстраивают концепцию силы; а
кто в семье терпит диктат? Какой сын безоговорочно следует
тому, что требует отец? Какая мать во всем подчиняется
советам дочери? А здесь держава; престиж не есть
отвлеченная формула из дипломатического словаря, это
расхожий житейский термин. Да, возразил себе Степанов, но
здешние лидеры изучают в первую очередь свою историю;
предмет "советологии" создан не для того, чтобы понять нас,
но для того лишь, чтобы не пущать; вот в чем их беда; их, не
наша; если выстояли в двадцатом, сейчас и подавно выстоим,
как-никак сверхдержава; то, на что Америке потребовалось
двести лет - без войн и разрух, - мы прошли за семьдесят,
темпоритм в нашу пользу. Им бы с юности так знать наших
писателей, как моего Лыса учат Диккенсу, Драйзеру, Золя,
Гюго, Лондону, Гете. Им бы наших читать так, как Бэмби в
"Иностранке" читает Сэлинджера, Фолкнера, Сноу, Белля,
Грасса, Капоте, Элюара, Кокто. Им бы так знать наших
Рублева, Сурикова, Репина, Серова, Верещагина, Левитана,
Куинджи, Иванова, Врубеля, как мы знаем их художников. У
них русских музеев нет, зато у нас есть западные.
   Степанов резко, по-мальчишески повернулся и сразу же
увидел, как человек, шедший за ним по пустой дорожке,
вздрогнул; в движениях его появилась растерянность только на
одну секунду, но Степанов сразу же вспомнил вчерашнюю
машину, которая шла следом за их такси, потом рассказ
Грешева про американца, интересовавшегося Врубелем, пожал
плечами; денег людям девать некуда, право; побежал навстречу
типу; тот отвел, любуясь пустым Хайд-парком; только возле
озера трусили две толстые девушки в полосатых джемперах;
бедненькие, думают, что с потом сойдет и жир; не сойдет; это
от бога, точнее говоря, от папы и мамы. Если люди научатся
регулировать обмен веществ, средняя продолжительность жизни
поднимется до ста лет; поди напасись хлеба с маслом и на
миллиарды столетних... Мир пытается расфасовать проблемы по
крошечным сотам; даже на станции техобслуживания машин
мастер по карбюратору ничего не смыслит в электропроводке,
специалист по замкам бежит как черт от ладана от смазочных
работ, а жестянщик ничего не понимает в двигателе; еще
пятьдесят лет назад каждый шофер (а их было мало) мог
разобрать машину по винтику, а теперь, как что забарахлит,
гонит к слесарям; "Мое дело крутить баранку". То же и в
политике: вопросами голода занимается одна комиссия,
угрозой биологической войны вторая, ядерными испытаниями в
воздухе - третья; как бы свести их воедино? Возможно ли?
Особенно учитывая тот громадный уровень информации,
порождаемый каждодневностью научно-технической революции.
Стенания по поводу того, что раньше, до заводов и спутников,
было лучше, наивны и свидетельствуют о малой
интеллигентности; истинная интеллигентность обязана идти в
мир с позитивными предложениями, например, как создать
национальные парки, как пустующие деревни превратить в зоны
отдыха для рабочих, как законодательно закрепить тенденцию
малых поселений, а не огромных городов, чтобы человек не на
словах, а на деле был связан с землею-прародительницей, как
перебороть страх в тех, кто боится "обогащения" человека,
живущего трудом на земле; как доказать то, что тяга
горожанина к земле - залог государственной мощи, дрожжи
патриотизма; как способствовать этой тенденции, а не
противиться ей?! А ведь как еще противятся - "обогащение".
Какое обогащение?! Если каждый будет иметь свою зелень,
свои огурцы и помидоры, свои фрукты с семи соток, какая
государству подмога! Так нет же; "пусть директор думает,
как нас обеспечить всем к осени, ему за это деньги платят и
на машине возят"; а директор этот чуть больше рабочего
получает и до пенсии далеко не всегда доживет - чаще рвется
сердце от перенагрузок, от стрессов, будь они неладны.

   (Фол тяжело затягивался; хрустел пальцами; его аппарат
прослушивания - черненькая присоска к стене - фиксировал шум
воды в ванной Ростопчина, передачу о животных в Африке, будь
неладны эти слоны, шаги женщины - явно слышны были каблуки -
и ни слова.)

   Ростопчин, не опуская трубку, сунул голову под душ;
стерва все поймет, если выйти из ванной с сухими волосами;
она же закусила удила; не хочет оставлять меня одного; надо
было сказать, чтобы шла вон, что не хочу видеть ее, чужую
мне женщину с другой фамилией, но я не умею так, я тряпка;
нет, ты не тряпка, Эйнштейн, ты все-таки умел не сидеть в
кустах, когда шла драка, ты знал, что такое смерть, и не
боялся ее, а ведь в молодые годы ее боятся острее, чем в
старости, значит, ты не тряпка; самоуничижение; не надо, это
от психического нездоровья, а ты никогда ведь не страдал
истерией; язва была, инфаркт был, печенка ни к черту, но
голова работает; просто ты боишься причинить кому бы то ни
было боль, и это оборачивается против тебя; но где же
Степанов; наверное, в кафе, завтракает; он сейчас вернется,
надо ждать; я вчера неверно вел себя с Золле, я должен был
поддержать Митю; ах, как это важно - открыто определить
позицию, нельзя примирять, арбитр - это одно, а примиритель
- совсем другое; если бы я сказал: "Золле, разве можно не
доверять друзьям; давайте будем звонить вашим немцам", - все
могло сложиться иначе; Степанов был прав, когда предлагал
ему это, а я тыркался то к Золле, то к Мите, и это
обернулось разрывом; никаких документов Золле не прислал, а
я отчего-то был уверен, что они будут у меня в номере, когда
вернусь, я поэтому пил, оттягивая время возвращения в
"Кларидж"; что если Степанов пошел пешком на Нью-Бонд стрит?
Вполне логично, новый город, так интересно посмотреть его,
бродит себе по улицам, разглядывает прохожих; он в Цюрихе
часами просиживал за столиком кафе на улице, пил воду,
курил, а потом возвращался ко мне и часа два бормотал на
свой маленький диктофон, но совсем не про то, что видел, а
про мужчин и женщин, про то, что любовь и справедливость -
совершенно разные вещи; если ребенок говорит отцу, что
защищает его, когда бранит мама, то это еще не есть любовь,
это естественное право человека на честность, нельзя белое
называть черным; Достоевский сочинял характер, который мир
признал русским, а Толстой и Лесков с Салтыковым-Щедриным
шли за этим характером, были его рупором; если Толстой был
принят Западом, то кое-кто из Лондона, Парижа и Берлина не
сочли возможным увидеть прозорливый гений Щедрина,
непредсказуемость России, понять, что сокрыто в прозе
Лескова; Степанов наговаривал на свой диктофончик про то,
как прекрасно набирает западногерманское телевидение
благодарственную память поколения: в день, когда умер
композитор Кемпферт, автор "Странников в ночи", "Снова и
снова", "Испанских глаз", была устроена двухчасовая
передача; страшно, конечно, смотреть на человека,
дирижирующего оркестром, а его нет более, умер
пятидесятишестилетним в зените славы. Эмигрировал из
Германии, нашел себя по-настоящему в Штатах; подпевает
певцам, подмигивает телекамере... Подмигивал телекамере,
больше не будет, но память о нем после такой передачи
останется надолго; про то, как наши - я думаю о русских
"наши", как и Степанов - не умеют делать звезд, проворонили
Алейникова, и Бориса Андреева проворонили, и Бернеса;
французы сделали стереотип национального героя, снимая
Габена из картины в картину, то же с Бельмондо и Делоном, а
наши все новых открывают, российская страсть к изобретению
велосипедов, не умеют канонизировать героя, глупость какая,
а?! Черт, а сердце- то жмет, сил нет... Занятно, что все
же лучше: прожить очень долгую жизнь, отказывая себе во
всем - режим, диета, график, - или же прогореть свои
шестьдесят, но с удовольствием, не думая, можно ли выпить
лишнюю чарку и допустимо ли съесть полную тарелку картошки,
жаренной с салом и луком? Где же Степанов?
   Ушел? Значит, я не смогу ему сказать то, что должен
сказать, а если стану говорить с ним в "Сотби" по-русски,
стерва все поймет, они же так все чувствуют, эти проклятые
старые бабы, Клаузевицы какие-то, а не люди, да здравствует
веселая доверчивость молодости, разница в возрасте -
гарантия доброты отношений, их стабильности, именно так,
брак однолеток - замок на леске, союз плюса с плюсом, с
каждым годом все большее отталкивание...
   Конечно, она устроит в "Сотби" скандал; у нее все
подготовлено, и этот Эдуард, или Эдмонд, которого я никогда
в жизни не видел и не знал, наверняка уже там; прилетел,
словно гриф, на падаль; ах, какой это будет подарок прессе,
когда я начну торговаться, а он сделает заявление, что любая
покупка не может быть выдана мне, пока суд не примет решение
о разделе имущества. Неужели это работа тех, кого я не
знаю, но кто следил за нами вчера, устроил скандал с Золле,
не позволил прийти ко мне Розену? Ты должен стать змеем,
сказал он себе. Если Степанов не снимет трубку, ты должен
превратиться в ужа, лгать Софи, стелиться перед ней,
пообещать ей все, что она захочет, и прийти к компромиссу
сейчас же, перед торгами. Да, я поступлю именно так, но я
выполню то, что обещал, а там видно будет...

   ...Степанов открыл дверь, услышал телефон, подумал, кто
бы это мог звонить так рано, снял трубку, сказал свое
обычное "Степанов", он всегда так отвечал на звонки, не
"алло", "да", "слушаю", а именно "Степанов", к тебе же
звонят; телефон конкретен, ибо несет информацию, подданный
слова, ты обязан соответствовать ему, таинству черной
трубки, которая соединяет тебя с миром, черт, как же люди
столько лет жили без этого чуда; хотя тогда, раньше была
прекрасная литература - письма; а кто сейчас пишет письма?
Звонят, в лучшем случае, открытку пришлют.
   - Слава богу, - услышал Степанов шепот Ростопчина. - Я
был в отчаянии...
   - Почему ты шепчешь? - удивился Степанов.
   - Здесь стерва. Может быть страшный скандал. Не
спрашивай ни о чем, делай, что я говорю. Перед тем, как ты
придешь в "Сотби", можешь даже опоздать, черт с ним, но
обязательно, слышишь, обязательно зайди в любой банк и
открой счет... Погоди, а у тебя нет русского банковского
счета?
   - Есть, но он дома.
   - Я так и думал. Значит, ты заходишь в банк, открываешь
счет, положи хоть десять фунтов, неважно сколько, главное,
чтобы у тебя была чековая книжка, они ее выдадут тебе,
сядешь рядом со мной, я представлю тебя стерве, ты достанешь
из кармана банковскую книжку и выпишешь, но так, чтобы она
это видела, чек на пятнадцать тысяч фунтов... Нет, на
всякий случай на семнадцать... Передай этот чек мне,
поблагодари за то, что я согласился быть твоим
представителем, скажи ей, что ты в восторге от ее красоты,
будь светским, понял? Вчера ты был прав с Золле, и повел
себя, как тряпка, прости меня, все, до скорого...
   - Погоди... Но ведь это какой-то спектакль...
   - Да, но пока я не вижу выхода. Если я смогу что-то
сделать за этот час, я скажу тебе в "Сотби", скажу
по-английски, при ней нельзя говорить по-русски, она начнет
склоку, они же здесь все такие подозрительные.

   (Фол стукнул кулаком по колену, сказал Роберту: "Ни
черта не слышно, этот князь пустил воду, едем!" Он
стремительно убрал аппаратуру и бросился к лифтам; надо
успеть перехватить мистера Грибла в кафе; он должен купить
Врубеля, должен! В крайнем случае, если он скупердяй,
предложу ему свои деньги, шеф, думаю, пробьет мне
компенсацию; в такси усмехнулся: дудки, когда посол в Гане
возвратился домой в отпуск, государственный департамент
отказал ему в оплате денег за такси - из аэропорта Кеннеди
до Сентрал-парка; такси оплачивают только семейным, у кого
есть дети и жена, вообще самый надежный посол тот, у кого
внуки; у ганского деятеля была только мама; бухгалтерия
государственного департамента потребовала от посла
заявления, что мать была вместе с ним; он написал прекрасный
ответ: "Я ехал в такси, а моя мама бежала следом с
чемоданами в руках". Посмеялись вдоволь, но пятнадцать
долларов так и не отдали. Черт с ними, пускай не оплатят, в
конце концов. Успех итого дела аукнется в будущем, деньги
рано или поздно вернутся сторицей, надо уметь терять, только
тогда можно получить во сто крат больше.
   ...Грибл допивал свой кофе, Фола выслушал рассеянно. "Я
же сказал, на Врубеля у меня отложено десять тысяч, от силы
пятнадцать, больше никто не даст, не волнуйтесь, от нас он
не уйдет".)

   В банке было пусто и торжественно.
   Степанов вспомнил, как они с Бэмби приехали в Испанию, в
Гренаду, и рано утром зашли в старинный прекрасный храм;
зимнее солнце пробивалось сквозь витражи, пол из-за этого
казалс