.в наше предприятие? Кому
нужно следить за нами? Без того, чтобы ответить на эти
вопросы, мы безоружны, я обнажил проблемы, собрать их
воедино не умею, думайте...
   - Я могу позвонить в Нью-Йорк Харрисону, - предложил
Степанов. - Он могущественный журналист, его знают
повсюду...
   - А чем он нам поможет? - спросил Ростопчин. - Чем?
   - Даст людей из здешних газет, те придут на аукцион.
Если ситуация предскандальная, то в наших интересах довести
ее до полного скандала, - сказал Степанов.
   Грешев вздохнул.
   - Здесь скандалы умеют вовремя гасить. Идеально было бы
загодя выяснить, милостивые государи, кто будет завтра
биться за Врубеля. Отсюда можно начинать отсчет тех шагов,
которые следует предпринять. Однако же, возможно, звонок
мистеру Харрисону не помешает, если только он решит помочь
вам, а не отойдет в сторону. Я согласен с князем: дело
далеко не простое, отнюдь не простое...
   - Поздно звонить Харрисону, - заметил Ростопчин.
   Степанов посмотрел на часы.
   - Это в Англии не звонят после десяти, шокинг, а в Штатах
сейчас только- только кончилось время ланча.
   ...Харрисон - был в редакции, удивился звонку Степанова;
рад слышать тебя, что нового; у меня все нормально, если не
считать того, что старею; бег трусцой не помогает; ну,
давай, я весь внимание; не перебил ни разу; долго молчал
после того, как Степанов рассказал все, попросил обождать;
возьму старые записные книжки и закурю сигарету; записывай;
Боб Врэшли, очень сильный обозреватель, не зашоренный,
говори с ним откровенно; нет, можно позвонить даже ночью, он
богемный парень; попробую сейчас связаться со стариками в
газетах, возможно, они пришлют своих репортеров в "Сотби" и
на твое послезавтрашнее шоу в театре, об этом стоит
написать, паблисити поможет тебе и в деле с Врубелем;
созвонимся завтра вечером, оставь свой телефон, расскажешь,
что происходит, дай мне время подумать, о'кэй?
   Степанов положил трубку, посмотрел на Ростопчина; перевел
взгляд на Грешева; тот сказал, что Боб Врэшли - серьезный
человек, к его слову прислушиваются, и как раз в это время
раздался телефонный звонок; Грешев вздрогнул, и Степанов
заметил, как в глазах старика мелькнул испуг.
   - Слушаю, - сказал Грешев, сняв трубку. - Да, это я.

   Фол говорил медленно, тяжелыми короткими фразами:
   - Иван Ефимович, это Вакс... Вы вправе рассказывать
своим соплеменникам все что угодно. Но, я полагаю, в ваших
интересах не обсуждать нашу с вами беседу. Я очень надеюсь
на ваше благоразумие. Дело обстоит серьезнее, чем вы
думаете. Последствия могут быть самыми неожиданными. Или
вы уже рассказали им о моем к вам визите?
   - Нет, - ответил Грешев. - Но сейчас скажу.

                            X

   "Милостивый государь Николай Сергеевич!
   Врубель снова не в себе, детей на улицах величает на
"вы", маньяк!
   От такого можно ждать чего угодно, потому-то и надобно
его держать постоянно под надзором врачей, не ровен час, и
за нож схватится. Так ведь нет же! Не кто иной. как Ник.
Павл. Рябушинский решил создать галерею русских писателей,
не спорю, идея хороша, но предложить Врубелю, находящемуся
на лечении, писать портрет Валерия Брюсова?! Вы что-нибудь
понимаете? Я самым категорическим образом отказываюсь взять
в толк решение московского толстосума. Вы, случаем, не
осведомлены, Рябушинский - русский?
   Говорят, Брюсов приходит к Врубелю вооруженный, боится за
свою жизнь, хотя тоже хорош гусь... Сплошной модерн,
либеральные намеки, столь угодные пьяной матросне,
студентишкам да рабочей черни...
   У нас, слава богу, положение нормализовалось. Время
либерала Витте кончилось, храни нас господь от такого рода
говорунов. Только плетка к кнут, а на ослушавшихся - петля!
Иначе с нашим народцем говорить нельзя, больно доверчив,
легко внимает чужим словесам и дурным идеям.
   Удар мой против портрета Брюсова будет нанесен не по
Врубелю, он уже и не понимает толком, что об нем пишут, но
во Рябушинскому и всем нашим доморощенным меценатам, дабы
впредь неповадно было тащить в выставочные залы "творения"
душевнобольных.
   Пожалуйста, милейший Николай Сергеевич, похлопочите,
чтобы "Новое время" поскорее перевело мне гонорары. Там
накопилось порядком, а мы намерены с Танечкой уехать в
Берлин. Оттуда легче видеть происходящее в несчастной
России. Спокойнее писать. С горечью вспоминаю слова одного
литератора, что сохранить любовь к Руси можно только в том
случае, ежели постоянно живешь в Париже, зато часто меняешь
пьяниц управляющих, дабы деньги вовремя слали. А что?!
Увы, близко к правде. Мой управляющий - прямо-таки наглец!
Я ему отдал имение исполу, богатейшие земли, только успевай
поворачивайся и будешь с деньгами, так нет же! Ворует!
Рубить правую руку до локтя! Прилюдно! Один способ
покончить с воровством, иного не вижу!
   Низко кланяюсь Вам, дорогой Николай Сергеевич?
   Заметку по поводу врубелевского бреда, именуемого
"Брюсов", высылаю завтра, Вы уж постарайтесь поставить ее в
номер немедля.
   Ваш Иванов-Дагрель".

                    Часть четвертая

                          1

   Ростопчин и Степанов расстались в пять утра; от Грешева
поехали в Сохо; пили; князь сделался серым, лицо отекло,
веки набрякли, казались водянистыми, ночью он был как-то
неестественно, истерически весел; порою, однако, замирал;
глаза становились неживыми; повторял то и дело: "Чем мы им
мешаем? Я хочу понять, чем мы можем им мешать?!"; когда
Степанов заметил, что они могут мешать тем, кому не угоден
диалог, князь досадливо махнул рукой; "Митя, не впутывай в
наши добрые отношения пропаганду"; пригласил аккуратненькую
немочку танцевать; музыка была оглушающей, какие-то зловещие
рок-н-роллы, и, хотя Ростопчин ловко двигался в такт
мелодии, весь его облик протестовал против нее; Степанов
вспомнил доктора Кирсанова, тот рассказывал ему про свою
стратегию с девушками, выработанную еще в конце тридцатых
годов: "Без патефона ничего не выйдет; необходима тройка
хороших пластинок, "Брызги шампанского", "Не оставляй меня"
или что-то в этом роде; танго-путь к блаженству; легальное
объятие, поцелуй в конце танца правомочен, продолжение
нежности; чувство тоже имеет свою логику".
   Ростопчин двигался в такт рваной мелодии, вскидывая руки,
лицо его все больше бледнело; он что-то говорил немочке; та
отвечала деловито, без улыбки; договариваются, понял
Степанов, это здесь просто, форма сделки, только без печати
нотариальной конторы; снова вспомнил Берлин, лето шестьдесят
восьмого, жаркое лето; Степанов тогда пригласил Анджелу с
подругой, звали ее Ани; высокая, в больших очках,
грустная-грустная; Режиссер был еще жив; тоже танцевал, и
Степанов не мог сдержать улыбки, когда шестидесятилетний
Режиссер отплясывал с Ани; шестьдесят лет, конечно, не
возраст для мужчины; любимые женщины говорят, что это пора
расцвета, привирают, конечно же; мне тогда было тридцать
шесть, как же пролетело время, ай-яй-яй! "Сейчас тебе
пятьдесят три, - подумал он, - и ты убежден, что все еще
впереди; великое свойство человеческой натуры - надежда на
лучшее, забвение прожитого; Режиссеру было шестьдесят, всего
на семь лет старше меня". Степанов когда-то написал стихи,
он продолжал писать в стол; после конфуза со Светловым
стыдился показывать кому бы то ни было; "Мне тридцать, мне
тридцать, мне скоро шестьсот, идет мой последний молоденький
год..."
   Он смотрел на Ростопчина, который странно, дергаясь,
двигался в такт музыке, вспоминал Будапешт, художницу Еву
Карпати, тихий Дом творчества кинематографистов на берегу
Дуная, ее крохотное ателье на улице Толбухина, вспоминал,
как она показывала ему свои странные картины, все в синем
цвете; девушки и птицы; "Я не хочу выставляться. Зачем?
Живопись - это всегда для себя". Он тогда написал ей стихи,
там были строки: "Ведь если приходим не мы, то другие;
чужие другие, плохие; все смертно, все тленно, все глупо,
пассивность таланта преступна!" Перед вылетом Ева спросила:
"Хочешь, чтобы я приехала к тебе?" А он видел перед собою
лицо маленькой Бэмби, Лыса тогда еще не было, видел лицо
Нади с ее круглыми глазами, ямочки на щеках и не знал еще
тогда ничего про то, что у нее было, казнил себя постоянно
за самого себя, за то, что так алчен к людям; "Ты
коллекционер, - сказала ему Надя во время очередной ссоры, -
ты собираешь людской гербарий". Он поцеловал Еву в ее
вздернутый смешной нос, взял за уши, приблизил ее лицо к
себе и ответил: "Я очень этого хочу, только, пожалуйста, не
приезжай ко мне, ни за что не приезжай; взрослые умеют
терпеть боль, а маленькие от нее гибнут".
   - К вам можно? - спросила Степанова черненькая, чем-то
похожая на Еву девушка. - Вам скучно, я готова вас
развлекать.
   Степанов погладил ее по щеке, усмехнулся.
   - У меня нет денег, Василек.
   - Что? - девушка удивилась. - Что вы сказали?
   - Я сказал, что у меня нет денег.
   - Это я поняла... Василек... Что это?
   - Это цветок. Или имя. Русское имя. У меня был друг,
он умер, он всех хороших людей - мужчин и женщин - называл
Василек.
   - Как интересно. Откуда вы знаете русский?
   - Потому что я русский.
   - Впервые в жизни вижу русского. Хотя нет, я видела
Хачатуряна.
   - Он армянин.
   - Какая разница? Ведь он из России.
   Подошел Ростопчин, сказал:
   - Завтра в девять тридцать в "Сотби". Не опаздывай, там
надо загодя взять места, будет куча народа. До скорого!

   ...Ростопчин вернулся в "Кларидж" в восемь утра; в холле
сидела Софи-Клер; она поднялась навстречу ему с кресла;
улыбка у нее была холодная, как маска.
   - Здравствуй, милый, как я рада тебя видеть.
   - Здравствуй, - ответил Ростопчин. - Что-нибудь
случилось с Женей?
   - Ровным счетом ничего. Просто я приехала повидать тебя.
   - Давно?
   - Только что.
   - Позавтракаем вместе?
   - С удовольствием.
   - Слава богу, что с мальчиком все в порядке, Поднимешься
ко мне? Я хочу принять душ и переодеться.
   - О нет, я закажу нам завтрак здесь,
   - Только мне закажи континентальный, я не терплю вашу
островную овсянку.
   - Хорошо, милый. Будешь есть яичницу с ветчиной? Ты
ведь так любил яичницу с ветчиной...
   - Родная, ты меня спутала со своим вторым мужем. Я
всегда ел омлет. Ты завтракала обычно позже меня и поэтому
не можешь помнить, что я ненавижу желтки. Только омлет.
Закажи мне два стакана ледяного лимонного сока.
   - Непременно, милый. Что еще?
   - А еще две сосиски, - сказал Ростопчин. - Есть такое
русское выражение "гулять - так гулять". Помнишь, я пытался
учить тебя моему родному языку?
   - Ты по-прежнему убежден, что твой родной язык - русский?
- улыбнулась Софи. - Как странно. Я жду тебя в кафе,
милый. Я могу сделать заказ на твой номер?

   Ростопчин пустил холодную воду, стал под душ и начал
растирать себя жесткой щеткой (возил с собою постоянно);
когда почувствовал, что вода сделалась обжигающе холодной,
пустил горячую; потом снова холодную; массаж сосудов; голова
постепенно становилась светлее; обрывки мыслей, слов,
воспоминаний уходили; в висках замолотило: "Почему она
пришла сюда? Как узнала, что я здесь? Хотя я всегда живу в
"Кларидже", когда приезжаю в Лондон, но она пришла сюда не
зря, что-то будет".
   Ростопчин растерся жестким полотенцем докрасна, побрился,
протер "щеки сухим одеколоном, надел синий костюм, который
вчера еще, сразу по приезде попросил отгладить, повязал
галстук; он всегда подолгу, очень тщательно повязывал
галстук, следил за тем, чтобы узел был большим, в чем-то
небрежным, но абсолютно точным по рисунку - ровный
треугольник без единой складки.
   - Ну что? - спросил он свое Изображение в зеркале. -
Время платить по счетам, старик?
   Бросил под язык две таблетки; не наркотик, конечно, во
все-таки дает заряд бодрости, спать не хочется, только
кружится голова, а кончики пальцев делаются ледяными; сразу
же заколотилось сердце; достал из плоской аптечки сердечные
капли, чудо что за капли, сердце сразу же успокаивается,
работает, как чужое, тук-тук-тук, словно и не билось только
что в горле, не давило в солнечном сплетения.
   ...Софи сидела за столиком, улыбаясь раз в навсегда
отработанной улыбкой; "Как мертвец, - подумал Ростопчин, -
именно так гримируют мертвецов. Причем за большие деньги".
   - Прости, что я заставил тебя ждать.
   - Ничего, милый. Как следует подкрепись, нам с тобой
предстоит затратить массу эмоций во время торгов; эмоции -
это калории.
   - Ты намерена пойти в "Сотби"?
   - Да, милый, это так интересно. Я хочу досмотреть, как
люди швыряют деньги на ветер.
   - Как раз в "Сотби" люди вкладывают деньги в дело. На
ветер там не бросают ни пенса.
   Лицо Софи чуть дрогнуло; он понял, хотела улыбнуться; в
позапрошлом году сделала подтяжку кожи; счет выставила
сумасшедший; с тех пор вообще перестала смеяться, поскольку
врачи сказали, что это способствует появлению еще более
глубоких морщин, новая операция вряд ли поможет.
   - Но ты выбросил на ветер не один десяток тысяч, милый.
Деньги, которые иной отец бережет для сына, уходят к
коммунистам.
   - Деньги, вложенные в картины, возвращаются на мою
родину.
   - Я понимаю. Ты очень аппетитно ешь. Я завидую тебе...
Ты намерен сегодня тоже вернуть своей родине какие-то
картины?
   - Прости, но это мое дело.
   - Нет, милый, с сегодняшнего дня это не только твое дело,
но и наше. Мальчика, моих внуков и, если хочешь, мое. Я
получила консультацию у Эдмонда, ты, конечно, помнишь его, у
него юридическая фирма, мы тщательно изучили ситуацию. Я же
ушла от тебя, не потребовав раздела имущества, милый. Я
намерена сделать это сейчас, чтобы ты не мог постоянно
перекачивать наши деньги в Россию. С сегодняшнего дня мы
намерены наложить арест на твои счета.
   Ростопчин обернулся; официант сразу же подошел к нему; и
этот голову склоняет по-птичьи, чуть набок; словно
любопытная синица, право, и глаза такие же крохотные, будто
бусинки.
   - Я бы выпил "блади Мэри" (17), - сказал Ростопчин. - И
съел еще пару сосисок. Нет, пожалуй, я бы съел еще три
сосиски.
   - Две сосиски - это одна порция, сэр.
   Софи кивнула,
   - Съешь две порции, милый. Ты всегда много ел по утрам
после того, как пил ночью...
   - Когда ты была со мной, я не пил, родная, - ответил
Ростопчин и попросил официанта: - И еще масла, пожалуйста.
Причем тоже не одну, а две порции.
   - Да, сэр, - сказал официант, отплывая, что никак не
гармонировало с его птичьей головкой; он по-прежнему держал
ее чуть набок.
   Проводив его взглядом, Ростопчин наконец заставил себя
поднять глаза на Софи; они все дуры, сказал он себе; все без
исключения; мы выдумываем себе умных женщин, а их попросту
нет; она сделала подлость, но мне ее жаль; пусть раздел
имущества; в конце концов, пострадают она и Женя, они жили
мною, а теперь я могу продать дело; раздел так раздел;
мне-то хватит до конца дней, даже если я выплачу им половину
стоимости замка и коллекции; нет, возразил он себе, не
хватит; ты тогда ничего и никогда не сможешь вернуть России,
потому что надо будет по-прежнему платить дворецкому,
повару, служанке, шоферу; двадцать тысяч в год одна
страховка; а сколько тебе осталось жить, никто не знает;
сидит человек, строит планы - поездка на охоту в Кению или
лечение в Виши, а именно в это время маленький тромб,
набрякший в артерии, потихоньку, ежесекундно подталкиваемый
потоком крови, медленно и неуклонно движется к сердцу, чтобы
закрыть клапан; темный горячий удар в голову и - вечность.
Нет, погоди, сказал он себе, в конечном счете у меня есть
сейф в банке, он анонимен; не бог весть сколько, но все
равно я буду продолжать мое дело; она никогда меня не
поймет, даже Женя не понял, куда уж ей; боже, как это
отвратительно - играть с людьми, но ведь иначе я не могу
сейчас, просто не имею на это права. Как это у Тургенева?
Россия может обойтись без нас, но ни один из нас не
обойдется без России. Как верно и как трагично. Как же ты
был прав, Эйнштейн, когда вчера, нет, сегодня: ночь - это
всегда сегодня, как весна есть начало осени, - как же ты был
прет, когда сказал сегодня Степанову, что против нас играют,
и ею, Софи, по-русски ведь она Сонька, тоже играют, старой,
несчастной дурой, но только кто? Кто же?!
   - Твое здоровье, - сказал он Софи, налив виски в стакан с
томатным соком, присолив и приперчив. - Как всегда, ты
глупишь.
   - Почему? - спросила она; боже, все-таки как страшно,
когда на тебя смотрит не лицо, а маска.
   - Я объясню, - сказал он, набрасываясь на горячую
сосиску. - Хочешь кусочек? Ужасно вкусно...
   - Ты очень любезен, милый, спасибо, я съела и так слишком
много пореджа. Пожалуйста, объясни, в чем я сглупила.
   - Сейчас, - ответил он. - Чертовски вкусная горчица.
Раньше я всегда считал, что нет вкуснее чешской, а теперь
наконец понял, что именно вы делаете самую вкусную. Глупишь
ты, родная, потому, что я вкладываю в картины совсем не так
много денег, как об этом говорят...
   - Милый, не будем лгать друг другу, хорошо?
   - Не будем. Согласен. Ты вынудила меня говорить тебе
всю правду. Я продолжу?
   - Буду крайне признательна.
   Ростопчин поморщился.
   - Господи, да говори же ты наконец без этих островных
ужимок!
   - Я островитянка, милый, ничего не попишешь.
   - Итак, я раздувал слухи о деньгах, которые тратил на
русские картины, Софи. Да, да, именно так! Раздувал!
Потому что у меня есть бизнес с Москвой, а русские, то есть
мы, я, если хочешь, люди эмоциональные, исповедуем слово в
отличие от вас, людей дела. Они помогали мне в моем
бизнесе, давали отсрочки платежей, я клал деньги в банк,
большие деньги, стриг с них проценты. С этих-то процентов
ты и Женя безбедно живете, не думая о том, что может
случиться с вами завтра; вы за мной, за моей спиной. И
сегодня в "Сотби", если ты наложишь арест на ту картину,
которую намерен выкупить мистер Степанов, будет скандал, ты
права, но это будет скандал против тебя, ты будешь смешной,
родная, ты будешь выглядеть как психически неуравновешенный
человек.
   Улыбка сошла с ее лица; несколько растерянно она
поинтересовалась:
   - Ты хочешь сказать, что мистер Степанов будет тратить
свои деньги?
   - Да, родная, свои. Я лишь консультирую его, он ни разу
не торговался на аукционах, особенно таких, как "Сотби".
   - Прекрасно, милый, я хочу посмотреть, как он будет
передавать тебе деньги. Или это случилось накануне? Если
ты покажешь мне его чек или наличные деньги, я принесу тебе
мои извинения, я умею признавать вину.
   - О да, ты умеешь признавать вину!
   - Ты напрасно иронизируешь. Стоит тебе предъявить мне
доказательства, и я сразу же извинюсь перед тобой. Я
никогда не думала, что ты делаешь бизнес. Я счастлива, если
это так. Жаль, что ты никогда мне об этом не говорил
раньше. Я могла быть плохой женой...
   - Неверной, - поправил ее Ростопчин. - Плохая жена -
полбеды, родная, а вот когда жена постоянно убегает из твоей
постели в постель к другому мужчине, это совсем другое
дело...
   - Ты говоришь бестактности.
   - Я сказал неправду?
   Софи улыбнулась своей мертвой улыбкой; он заметил, как ее
пальцы теребили салфетку; она считает, что борется за сына,
подумал он; когда же убегала от меня, бросив Женю, ей и в
голову не приходило, что мальчик будет искалечен; детству
нужна мать, зрелости - отец.
   - Не будем ссориться, милый. Я ведь сказала, если увижу,
как мистер Степанов передает тебе деньги, я пересмотрю мое
решение. В противном же случае мой адвокат, ты должен его
помнить, арестует твою покупку. Пожалуйста, не сердись,
может быть, я жестока по отношению к тебе, но я мать.
   - Мать. Да, это верно, - сказал Ростопчин и повторил: -
Мать... Я оставлю тебя на минуту, родная, я забыл в номере
аппарат, хочу сделать фотографии в "Сотби"...
   - Я поднимусь с тобою. Мне захотелось взглянуть на твой
номер, милый, ты, надеюсь, не будешь против?
   Ростопчин похолодел от гнева, секунда, и сорвался бы, но
вспомнил, что в ванной стоит большой телефонный аппарат; я
позвоню Степанову