продаст.
   - Почему?
   - Потому что фанатик. Вы знаете, что такое немецкий
фанатизм?
   - Откуда мне, американцу, знать это? Я занимаюсь
конкретным делом, мою ассоциацию интересует архив профессора
Золле, карты на столе открыты, мы прагматики, эмоции не по
нашей части...
   - Тогда все-таки расспросите у сведущих людей про
немецкий фанатизм, очень интересная штука...
   - Я попросил о встрече, оттого что именно вас считал
сведущим человеком, господин Райхенбау.
   - Полно... Вы думали, что я РОГОВ на все из-за тех пяти
тысяч? Идти на все рискованно, господин Вакс, этот урок я
получил на всю жизнь. Золле чувствует свою вину перед
русскими, перед поляками, перед французами, хотя он не
воевал в отличие от меня.
   - Мне казалось, что вы тоже не воевали, господин
Райхенбау. Мне говорили, что вы допрашивали французов,
перед тем как их гильотинировали...
   Фол достал из кармана конверт, положил его на стол,
подвинул мизинцем Райхенбау, попросил у бармена счет и,
поднявшись, сказал:
   - Это документы о том, как вы воевали в Париже, Хотите
скандал - получите; полистайте на досуге, я позвоню вам
завтра утром, И ее вздумайте отвергать факты: если вы были
Райхенбоу, а стали Райхенбау, то истину легко восстановят
свидетели, их адреса в моей записной книжке, вполне
уважаемые господа из Парижа и Бордо.

   С Ривом "мистер Вакс" встретился на Эшгендорферййррассе,
поехали я аргентинский ресторан, чудо что за "парижжя" (7);
аргентинцы вместо "лья" говорят "жя", вместо "йо", что
значит "я", "джо"?, такой уж народ, мистер Рив, очень
интересный народ, надеюсь, вам понравится парижжя...
   - Я ни разу не был в аргентинском ресторане, - ответил
Рив, разглядывая крупного, резкого в движениях человека,
сидевшего рядом с ним в такси. - Рассказывают, что один наш
ганзеец купил землю на Фолклендских островах за три дня до
начала войны, вложил все накопленные деньги, попал под
бомбежку и сошел с ума от ужаса...
   - Вылечат, - ответил Фол. - Англичане умеют лечить от
безумия. А угощение вам понравится, уверен. И вино там
должно быть прекрасным.
   - Где вы учили немецкий? - спросил Рив. - Вы
великолепно говорите на нашем языке.
   - В Берлине. Я там работал в центре, где хранятся
документы на всех нацистских преступников. Начиная с мелких
осведомителей гестапо и кончая родственниками Бормана,
   - Как интересно, - сказал Рив и долго откашливался,
прикрыв рот узкой сухой ладошкой.
   ...Они устроились в углу уютного зала, чтобы никто не
помешал, причем, как показалось Фолу, не метрдотель повел
их, а сам Рив первым пошел именно к этому столику со свечой
в толстом мельхиоровом подсвечнике на красиво вышитой
салфетке: по белому полотну яркая черно-красная каемочка,
вполне национально.
   Вино было тоже из Аргентины! розовое, из бодег Мендосы
(8).
   Официант, как и положено в дорогом ресторане, налил вино
Фолу, тот попробовал, сказал, что чудесно, тогда был
наполнен бокал Зигфрида Рива, тот сделал маленький глоток,
блаженно зажмурился; рука его чуть дрожала, оттого, видимо,
что пальцы слишком сжимали тоненькую хрустальную ножку.
   - Парижжя вам понравится еще больше, уверяю. Спасибо,
что нашли время для встречи. Мне было очень важно увидеть
вас.
   - Простите, но я не имею чести знать, кто вы.
   - Разве я не представился? Простите бога ради! Я
работаю в сфере изучения памятников мировой культуры. Меня
интересует все, что связано с деятельностью господина
Золле... Он ведь ваш родственник...
   - Ну, я бы не сказал, что он мой родственник. Мы были
связаны какими-то узами, пока жива была моя сестра...
Теперь он мне никто.
   - Он ваш должник?
   - Да. Откуда вам это известно?
   - Известно. У нас с вами общие знакомые, они сказали...
   - Кто именно?
   - Человек, которого вы давно и весьма искренне уважаете.
Вот моя визитная карточка, можете звонить мне в Вашингтон и
Нью-Йорк, "collect-call" (9), я оплачу разговор, сколько бы
он ни стоил...
   - Простите, но я все-таки не очень понимаю причину вашего
интереса ко мне, господин Вакс, - сказал Рив, еще раз
посмотрев визитную карточку американца.
   - Мои коллеги и я заинтересованы в том, чтобы получить
картотеку господина Золле. Он ваш должник. Он бесспорно
честный человек, следовательно, его долг вам - три тысячи
марок, верно? - тяготит его и, видимо, тревожит вас.
Почему бы вам не поговорить с ним дружески? Предложите ему
компромисс: либо он продает нам свою картотеку и мы
выплачиваем вам его долг - вне зависимости от того, на какой
сумме мы с ним сойдемся, либо пусть предложит свой архив
Франции, там тоже заинтересованы в его работе...
   - При чем здесь Франция?! Больше всего в его работе
заинтересованы красные! Он же вернул русским какие-то
ценности! Ему могли уплатить деньги здесь, называли сумму в
пятнадцать тысяч марок! Но он отказался! Он же
коллекционер, исследователь, псих...
   - Фанатик, одним словом...
   - Он не фанатик. Неверно. Фанатик - это другое, это
когда политика или религия. А он псих, как каждый
исследователь, филателист, коллекционер фарфора. Я встречал
таких, они невменяемы...
   - А с чего у него все это началось?
   - Не знаю. Анна была очень замкнутой, а он совершенно не
воспитан. Истерик, настроения меняются то и дело, верит
любому слуху, плачет, когда что-то не удается...
   - Вы думаете, это бесполезно - устроить нам встречу? Я
предложил бы ему хорошие деньги...
   - Совершенно бесцельная трата времени. Он, видите ли,
хочет искупить вину немцев перед русскими. А я не убежден,
что мы были так уж виновны перед большевиками...
   - Были, господин Рив, были. Конюшню в их национальной
святыне, в Ясной Поляне, устроили не зулусы, а вы, немцы...
Золле сам пришел к идее поиска и возвращения русским их
ценностей? Или ему кто-то подсказал такого рода мысль?
   - Не знаю. Что вы имеете в виду? Контакт с
коммунистами?
   - Вы допускаете возможность такого рода контакта?
   - Нет... Впрочем, а почему бы и не допустить?
   - Потому что такой допуск глуп, господин Рив, - отрезал
Фол. - И вам прекрасно известно, что натолкнула его на эту
мысль церковь. Конкретно - пастор Иверс, великолепный
человек и достойнейший слуга божий, который вину немцев
перед русскими никогда не отвергал... Скажите, пожалуйста,
вы советовались с кем- нибудь из коллег перед тем, как
принять мое предложение?
   - Я не понимаю вас.
   - Полно! Вы все понимаете. Вам рекомендовали со мной
поужинать. Поэтому давайте говорить доверительно, так,
чтобы никто третий о нашей беседе не узнал. А интересует
меня чисто торговое дело: на что прореагирует господин
Золле, на что он откликнется, что его заденет и понудит
вступить в переговоры со мною о продаже своего уникального
архива? Меня интересуют черты его характера, привычки,
болевые точки, уязвимые места. Вы, человек богатого опыта,
прекрасно понимаете мой интерес. Вы были ближе всех к
покойной фрау Анне, она все-таки советовалась с вами,
делилась мыслями. Кстати, она говорила вам про визиты к ним
в дом некоего господина Степанова? Из России?
   Рив допил вино, облегченно улыбнулся и сказал:
   - Ну, теперь-то я начал понимать, в чем дело... Поначалу
вы подошли слишком уж издалека.
   - Обернитесь, - требовательно сказал Фол, закаменев
лицом.
   Рив испуганно обернулся.
   - Видите, - сказал Фол, - это несут нашу паряжжю. Не
пугайтесь ее размеров. Все уберем. Только не надо
торопиться...

   Назавтра Райхенбау попросил "господина Вакса" приехать к
нему домой; болит сердце, не тот возраст, чтобы волноваться.
   Выложил все, что знал и помнил; фантазировал, как можно
нажать; говорил много пустого, пока не вспомнил, что Золле
трепетно относился к каждой строчке, которая появлялась в
прессе о его работе; делал фотокопии, клеил в альбом,
посылал детям фрау Анны. Однажды написал возмущенное письмо
в исторический журнал, когда в заметке о его деятельности
была допущена крошечная неточность, сущий пустяк,
орфография, а никак не злой умысел редакции. Ему принесли
извинение, однако он этим не удовлетворился, потребовал
напечатать официальное опровержение; журнал отказал; Золле
начал было тяжбу, но адвокат, господин Тромке, не
рекомендовал ему входить в процесс; проиграете; ошибка
пустячная; будете выглядеть болезненным честолюбцем в глазах
всех, кто вас знает; не солидно...
   "Вот это как раз то, что надо, - понял Фол. - Теперь-то
мне и понадобится Ричардсон, он сам невероятно раним, надо
понаблюдать за ним, он выведет меня на то решение и на тех
людей, которые сделают дело с Золле".

   ...В тот же день почти одновременно и Райхенбау и Рив
отправили господину Золле официальные уведомления, в которых
сообщали, что обратятся в суд, если в течение семи дней не
будут возвращены деньги, взятые им в долг под
соответствующие расписки, заверенные в бременской конторе у
нотариуса Герберта Казански.

                            3

   Ричардсон жил один в небольшой квартире на Бебельаллее;
на week-end (10) уезжал по четыреста тридцать третьей дороге
в Бад-Зегеберг, останавливался в пансионе господина фон
Укперна, наскоро переодевался и уходил на прогулку,
километров пятнадцать в день, не меньше. Возвращался
счастливый, уставший; пил с хозяином настоящее пльзенское
пиво (самое дорогое, пять марок бутылка, ничего не попишешь,
импорт), завороженно, как ребенок, слушал истории о моряках
(господин фон Укперн был в прошлом капитаном первого ранга,
состоял ври гросс-адмирале Редере); старику нравился этот
худой, долговязый "профессор истории"; постепенно Ричардсон
составил картотеку (все разговоры он писал, обожал свои
маленькие диктофончики, словно ребенок) на всех военных
моряков рейха, оставшихся в живых; после этого протянул нити
к тем издательствам, газетам, журналам и литературным
агентствам, которые работали со старцами (мемуары из года в
РОД набирают силу, бестселлеры). Таким образом он смог
классифицировать значительное число журналистов-записчиков
по их идейной направленности, это легко просчитывалось на
ЭВМ.
   Дома он с Фолом говорить не стал, кивнул на отдушину,
"друзья", конечно же пишут каждое слово, не лыком шиты;
угостил гостя прекрасным чаем из трав, собранных им во время
прогулок, поинтересовался, не мучает ли коллегу
остеохондроз, бич всех тех, кто занят сидячей работой,
показал, как он смонтировал себе шведскую стенку совершенно
особой конструкции, а потом предложил съездить поужинать в
ресторан Шу Чжедина; поехали, конечно же, не туда, а к
итальянцам.
   - У меня есть пять кандидатур, - сказал Ричардсон, когда
они заказали еду. - Журналисты разного плана, которые
сотрудничают со мною уже два-три года, вполне надежные
люди...
   - Кого бы вы порекомендовали? Времени в обрез, Стив, а
промахнуться опасно.
   - Видите ли, если мы будем ставить на ранимость господина
Золле, на его обостренное отношение к печатному слову, тогда
надо пускать в дело костолома. У меня есть такой, из левых,
резок, выступает с любопытными шлягерами и, что самое
важное, имеет ход на телевидение. Мир сейчас знает только
тех, кто мелькает на экранах телевизоров, все остальные
журналисты мотыльки, легковесность. Вальтер Шасс, не
слыхали?
   - Слыхал. Я ведь смотрел перед вылетом ваши материалы.
Он поддается режиссуре?
   - Трудно сказать... Честолюбив чрезмерно, прет, как
танк, но, в общем-то, ни разу не подводил.
   - Он знает, на кого работает, или вы используете его
втемную?
   - Только втемную... Он же талантлив, его не возьмешь на
тысячу марок.
   - А на чем вы его взяли?
   - Турне по Штатам, лекции в университетах. Собрали
десять молодых олухов, изучающих проблемы Западной Германии,
заставили шумно аплодировать, устроили интервью в местных
телекомпаниях и пару фотографий в газетах, очень
способствует налаживанию дружества.
   - Его отношение к религии?
   - Хороший вопрос. Меня это тоже более всего
настораживает. Он атеист, костит клерикалов, все мои
разговоры о революции в Ватикане после второго вселенского
собора ни к чему не привели. Он постоянно оперирует
архивными материалами советника посольства рейха при
Ватикане, который передавал в Берлин текст проповеди
епископа Константини: "Вчера на земле Испании, сегодня на
собственной земле большевизма, где Сатана обрел своих
представителей, храбрые воины, среди которых есть солдаты и
нашей страны, ведут величайшую из битв. Мы всем сердцем
молимся за то, чтобы это сражение привело их к окончательной
победе..."
   - А про то, как Риббентроп призывал посла рейха в
Ватикане всячески избегать конфронтации с папой, он вам не
говорил?
   - Нет, видимо, еще до тех архивов не добрался.
   - Умеет работать с документами?
   - Не очень... Но хорошо читает исторические журналы, они
у него все помечены маркерами...
   - Как относится к русским?
   - Период гражданской войны в Испании и последней войны
ценит положительно; к нынешнему московскому режиму настроен
отрицательно. Ему однажды отказали в визе, мои друзья
всячески напоминают об этом, реагирует он весьма болезненно.
   - Отчего ему отказали в визе?
   - По-моему, в одной из его статей были личные выпады, а
Москва этого не любит.
   Фол усмехнулся.
   - Можно подумать, что это очень нравится Вашингтону. Я
вам изложу схему. Подумайте, что в ней слабо, что пойдет в
дело, а что вообще надо похерить. Итак, мы открываем
Вальтеру Шассу материалы - видимо, стоит сказать, что они
получены вами от друзей из разведки, какой именно, не
уточнять, честолюбцы на это падки, - что русский по фамилии
Степанов, тоже журналист, постоянно встречается с рядом
немецких исследователей, получает у них информацию о судьбе
русских культурных ценностей, похищенных нацистами, причем -
в этом суть моего плана - платит им за информацию деньги, не
ахти какие, министерство культуры русских не очень-то
расшвыривается валютой, в то время как Золле не платит
ничего. В чем дело? Где причина? Может быть, господин
Золле - меценат? У него счета в швейцарских банках? Или же
он почему-то обязан отдавать свои материалы русскому
бесплатно?
   - Сколько Степанов платит?
   - Да ни черта он никому не платит.
   - Чего вы хотите добиться, Джос? Я что-то не очень
понимаю ваш план.
   - Так это очень хорошо! Это прекрасно! Если бы вы
поняли мой план, куда бы он годился?!
   - Слава богу, я начинаю к вам привыкать, а то бы снова
озлился. Извольте объяснить, чего вам надо добиться?
   - Мне надо, чтобы Золле сказал Степанову: "Друг мой, я
весь опутан долгами, у меня нет ни копейки, пожалуйста, дай
мне десяток тысяч, чтобы я расплатился с кредиторами". И
сказать он это должен не где-нибудь, а в Лондоне, и не
когда- нибудь, а вечером восьмого мая, и не просто так, с
глазу на глаз, а в присутствии третьего человека...
   - Это еще кого?
   - Пейте вино, Стив. Плачу я.
   - Вальтер Шасс не подойдет для вашего дела, - сказал
Ричардсон и полез за сигаретами.
   - Да? Плохо, А почему?
   - Потому что он такой же хряк, как и вы, а я вижу в этом
деле человеческую работу.
   - Ну и черт с ним. Значит, подойдет другой, у вас же их
пятеро. За вас, Стив. Мне приятно работать с вами.
Честное слово.

                         III

   "Дорогой Иван Андреевич!
   Только что видел Врубеля. Вид его был ужасен, глаза
запали, обычно тщательный в подборе своего гардероба (даже
несколько экстравагантный), он был одет небрежно, руки его
мелко тряслись, будто у пьяницы. "Что с вами?" - спросил я.
Он посмотрел на меня недоумевающе. "Разве вы не знаете, что
Александр Антонович покончил с собою?!"
   Я сразу же представил себе маленького, кроткого,
добрейшего Александра Антоновича Риццони, его прелестное
ателье в Риме и наши совместные чаепития. Его постоянная
опека над Врубелем, когда тот работал там в начале
девяностых, да и позже, приехав к старику со своей
очаровательной женою, была истинно отеческой. О, как же он
умел опекать - требовательно, но в то же время добро, как
тактичен был в своих советах и наставлениях, как застенчив,
когда его просили показать новые работы, а ведь мудрый
Третьяков в свою коллекцию чуть ли не самым первым приобрел
именно его полотно "Евреи-контрабандисты". Это ли не оценка
труда художника?!
   "А что же случилось? - спросил я. - Долги? Или
семейная трагедия?"
   Врубель по-прежнему недоумевающе посмотрел на меня. "Да
разве вы не читали в "Мире искусства", что его назвали самым
худшим изо всех современных художников?! Разве не читали,
как черным по белому было напечатано, что обществу надо как
можно скорее избавиться ото всех работ Риццони, которые
позорят наше искусство?!" - "И он из-за этого покончил с
собою?! Вам достается не меньше, милый Михаил
Александрович!"-"Так ведь я моложе, - ответил Врубель, - кто
знает, что станется со мною, доживи я до шестидесяти шести,
как Риццони..."
   Мы стояли на улице, ветер был промозглым. Врубель
предложил пойти к "Давыдке", на Владимирский проспект, я
согласился с радостью, ибо время, проведенное с гением,
обогащает тебя куда больше, чем сделка на бирже.
   Врубель попросил шампанского, от еды отказался, я,
однако, умолил его взять икорки, только-только пришла из
Астрахани. Мы долго сидели в молчании, потом он поднял
бокал, сказав: "Мир его праху и добрая ему память в наших
сердцах. Какой был твердый хозяин своей жизни, какой
честный труженик. А как пристрастно истолковал эту его
честность "Мир искусства"! Как безжалостно, бесшабашно, без
боли за судьбу нашего искусства! Господи, в чьих же руках
суд над нами, художниками?! Кто только не дерзал на нас!
Чьи только грязные руки не касались самых тонких струн
чистого творчества?! А разве эта вакханалия
недоброжелательства не путает реальные представления в нашей
среде? Надо всегда помнить, что труд скромного мастера
несравненно почтеннее, чём претензии добровольных
невропатов, лизоблюдничающих на пиру искусства. В ту пору,
когда "неумытые" звали меня "Юпитером дэкадэнтов", полагая в
своей темной наивности, что это страшное зло, Александр
Антонович был так добр ко мне, так трогателен... Утешитель
и друг с лучистыми глазами младенца. Когда же мы убедимся,
что только труд и умелость дают человеку цену? Когда мы
ополчимся против этой истины?!"
   Он выпил, отставил бокал, посмотрел на меня своими
прекрасными глазами и заплакал.
   Господи боже ты мой, как же трудна жизнь артиста!
   Два года двадцатого века отмечены на всемирном календаре,
а нравы наши по- прежнему подобны дикарским, пещерным.
   Поклон нижайший Вашему семейству.
   Искренне Ваш
                                       Василий Скорятин".

                            4

   Свое шестидесятипятилетие Евгений Иванович Ростопчин
отметил в одиночестве; никого не звал; накануне слетал в
Париж, отстоял службу в православной церкви на Рю Дарю,
оттуда вылетел в Ниццу, взял в аэропорту на прокат маленький
"фиат" (терпеть не мог показного шика, экономил в мелочах,
чтобы главные средства вкладывать в дело, а проценты с дела
обращать в приобретение русских книг, картин, икон, архивов)
и отправился на кладбище - совсем небольшое, на окраине
города; дорога петляет, словно в Крыму, похоронены здесь
русские, никого другого, только русские: Горчаковы,
Ростопчины, Вяземские, Епанчины, Пущины, Раевские,
Бенигсены, Кутузовы, Романовы...
   Смотритель кладбища, веселый серб Петя, как всегда в этот
день, приготовил Ростопчину огромные букеты роз; белые - для
бабушки, красные - мамочке; их любимые цвета; память о людях
продолжает их жизнь среди нас; не так силен ужас потерь,
иллюзия постоянного соприсутствия, непрерываемость бытия...
   Евгений Иванович долго сидел возле скромных памятников;
потом прошел по маленьким узеньким аллеям, остановился возле
свежей могилы, спросил Петю, кто почил, отчего нет креста;
тот ответил, что преставилась Аграфена Васильевна
Нессельроде; жила в жестокой нужде, голодала, старенькая; на
крест собирают, но пожертвование дают очень скупо - по пять,
десять франков, откуда ж денег взять, князь; старики