атеев. - Тем более
иностранцу? Почему не ударить по серости? Степанов
улыбнулся.
- У нас появилась еще и новая литература, так сказать,
неприкасаемая. Увы... Но   самое досадное заключается в
том, что молодых писателей очень мало, тревожно мало...
   - Отчего? - несколько раздраженно, не глядя на
Степанова, спросил Игорь Савватеев.
   - Однозначно не ответишь. Мы, старшее поколение, видимо,
в чем-то виноваты. Мало ищем. Излишне опекаем. Не
очень-то готовы к проблематике, с которой идут в жизнь
молодые. Но и молодежь виновна, сторонится острых тем,
выплескивает на бумагу самих себя, сплошные исповеди...
Поступают в Литературный институт, чтобы научили их
писать... А можно ли? Вот актера надо учить ремеслу с
детства. Вся история лицедейства говорит за
это-преемственность театральных фамилий, взять, к примеру,
тех же Садовских, Ливановых, Абдуловых. Но и в актерском
деле мы портачим; французские продюсеры знают, что картину с
Бельмондо будут смотреть все, вот они его и катают. А мы
расхитительны по отношению к своим актерам. Отчего нет
блестящих сценариев на Крючкова, Гурченко, Баниониса,
Тихонова, Куравлева, Гафта, Броневого, Волчек, Петренко,
Басилашвили, Ульянова?! Я понимаю, жажда режиссерского
открывательства, но ведь Феллини не боялся тащить из картины
в картину Мастроянни! Никогда не забуду фильм Лео Арнштама
"Глинка". Там наш, далеко еще не оцененный артист Петр
Алейников поразительно сыграл Пушкина; причем без слов,
какая-то необыкновенная пантомима! А зрители смеялись,
потому что хотели видеть Алейникова Ваней Курским и ни кем
другим. Актерский век короток, а съемки фильмов чудовищно
затянуты...
   - Почему, - спросил кто-то из молодых, явно не
востоковед, - американское телевидение каждую неделю дает
фильм о прокуроре, судье, частном детективе, сыщике,
работнике дорожной полиции, агенте из ведомства по борьбе с
наркотиками, о фэбзэровце, црушнике, привлекая к экрану
миллионную аудиторию, а у нас такие фильмы показывают раз в
месяц?
   - Вы задали мне вопрос, который я постоянно ставлю перед
коллегами с телевидения, - ответил Степанов. - Во-первых,
сказывается старое отношение к теме: раз полиция, значит,
несерьезно, второсортность, дешевка. Во-вторых, ревнивое
удержание за фалды тех, кто может вырваться вперед на теме;
вопрос популярности, то есть лидерства, тоже не сбросишь со
счетов; честолюбие в мире искусства совершенно особое, и
отнюдь не только нашему обществу это присуще, почитайте
дневники братьев Гонкур про то, как критика поносила Флобера
и Золя: несерьезно, скучно, сенсационно, жажда дешевой
популярности... А как травили "Братьев Земгано"? А что
писали про Гюго, пока он не стал живым памятником?!
   - Не слишком ли суровое обобщение? - усомнился
Савватеев. - Послушав тебя, наши молодые товарищи могут
решить, что склоки непременный атрибут мира искусства.
   Степанов хотел было возразить, но Распопов, перебив его,
стал рассказывать о том, как он встречался в Москве с
друзьями; потом стали пировать, за столом нет- нет да и
возникал спор; все читают все, все знают про всех в мире
кино и театра.
   Распопов вспоминал тех, кого уже нет, боже ты мой, как
неудержимо летит время!
   - Ты заметил, Мить, - вздохнул Распопов, - что мы в
чем-то не готовы к новым скоростям, к новому ритму времена,
надо б думать про то, как продлевать часы, а мы гоним их,
гоним, гоним...

   Как раз в это время Фол, приняв третью таблетку аспирина
- голова раскалывалась, знобило, - встретился с литературным
агентом Робертом Маклеем у него в бюро, в маленьком доме,
который тянулся вверх, словно труба камина; комнатки были
крохотные, лепились одна на другую; семнадцатый век, тяжелые
деревянные балки, стрельчатые маленькие окна, множество
старинных книг на стеллажах; двадцатый век был представлен
телетайпом, который работал беспрерывно, и эта его сухая
работа казалась здесь противоестественной, жутковатой.
   Фол разложил перед Маклеем фотографии: Степанов с Че
Геварой на Кубе; с Альенде; с принцем Суфанувонгом в
партизанских пещерах Лаоса; с палестинцами в Ливане; с Хо Ши
Мином; с Омаром Торрихосом в Панаме - все это было
ксерокопировано из его путевых очерков, но на особый манер,
чтобы создать впечатление, будто кадры сделаны скрытой,
камерой; загодя сработали в фотоателье Брауна в Нью-Йорке;
ничего предосудительного; своеобразная форма подачи,
никакого искажения первоисточника. А последнее фото,
цветное, сделано сегодня на аукционе "Сотби": в первом,
самом престижном ряду князь Ростопчин, каменно улыбающаяся
Софи-Клёр, дочь личного секретаря покойного короля, и
Степанов.
   - Текст очень краток, - продолжал Фол. - Подписи под
каждым фото вот здесь, - он, ткнул негнущимся пальцем в
листок бумаги. - Загадочный писатель Степанов вместе с Че
во время планирования партизанской акции. У партизан
Вьетнама накануне штурма Сайгона- в их форме, заметьте себе.
С палестинцами во время боев в Ливане. Ну и все в этом же
роде. Материал надежен вполне. А последнее фото, где он в
"Сотби", должно, быть особенно крупным. Подпись: "КГБ
внедряет Степанова в высшее общество Англии". И все.
Только вопрос. Как?
   - Беру. Сколько хотите за материал? Дэйвид (репортер
"Кроникл", с ним поддерживали постоянный контакт люди из
местной резидентуры, рекомендовал Фола, его рекомендации
ценились, получал процент со сделки) сказал, что вы не
станете драть слишком много.
   (Дэйвид, посмотрев материалы, назвал цену: двести
фунтов; Фол исходил именно из этой суммы в своей игре; если
просишь дешево, к материалу относятся с недоверием.)
   - Семьсот фунтов, - сказал Фол. - По-моему, вполне
нормальная цена.
   - Мистер Вакс, это несерьезно.
   Фол сгреб фотографии, зевнул.
   - Пятьсот мне предлагал О'Лири.
   (Литературный агент О'Лири был готов уплатить двести
пятьдесят, с ним час назад говорил Джильберт;
психологическая атака; называй цену, шотландец, скорее
называй цену, я ведь сам готов тебе уплатить, только б
завтра это появилось в вечерних выпусках, накануне шоу в
театре, давай, шотландец, все равно я тебе всучу эти
материалы, ты обложен, бери.)
   Уступил за двести пятьдесят - при условии, что будет
напечатано завтра вечером; подписали соглашение, обменялись
рукопожатием; "Только спускайтесь осторожнее, мистер Вакс,
лестница коварная, можно поломать ноги. До завтра.
Примерно в двенадцать я сообщу вам, в какой газете это
пойдет. Кстати, вы не предложили свой заголовок?" - "Да?
Заголовок очень простой: "Кто вы, доктор Степанов?" -
"Намек на Зорге? Пойдет. Совсем неплохо".

   - Слушай, Мить, - сказал Распопов, - а ты знаешь, что Зия
стал полным академиком?
   - Знаю. Я гостил у него в Баку.
   Зия был старше всех в институте; в сорок девятом, когда
они поступили, ему исполнилось двадцать шесть; старик; на
висках ранняя седина; в лацкане потрепанного пиджака Звезда
Герой Советского Союза. В тридцать седьмом его отец попал в
беду; когда началась война, Зия ушел добровольцем; первую
медаль получил совсем еще мальчиком; стал лейтенантом;
попросился командиром штрафбата; перед тем как вести
штрафников на прорыв глубокой обороны немцев, написал письмо
в Москву, хлопотал за отца; был ранен, отец стал работать в
шахте вольным; в сорок четвертом году отбили у немцев хутор
на Западной Украине; пришла бабка в слезах: твои солдаты
своровали порося, так уж его берегла, так хранила, чем жить
теперь?!
   Зия выстроил штрафбат, вывел на плац старуху, та сразу
указала на двух рецидивистов.
   "За мародерство у нас одно наказание", - сказал Зия.
   Бабка запричитала: "Пощади их, молодые ж, бог с ним, с
тем поросем!" - "С поросем-то ладно, - ответил Зия, - но они
носят форму Красной Армии, позорят ее, нет им прощения".
Бабка повисла у него на шее, и он сразу же вспомнил свою
худенькую азербайджанскую маму, такие же лопатки у этой
старушки были острые, и так же волосы ее пахли дымом;
"Ладно, гады, - сказал Зия, - сейчас побежите по дороге
вокруг хутора и будете кричать каждому встречному, что
красноармейцы, пусть даже штрафники, никогда не были и не
будут мародерами!"
   Те побежали; Зия запряг своего коня в маленькую
одноколочку, поехал следом; не проследишь - залягут в
кустах, знаю я эту публику.
   А навстречу двум, бежавшим по пыльной дороге и кричащим,
что мародеров в батальоне славного капитана Зии нет и не
будет, ехал генерал; подозвал к себе бегущих, выслушал,
дождался Зию на его повозочке и сказал, что существует
трибунал, который обязан рассмотреть факт кражи и наказать
виновных, но оскорблять достоинство человека никому не
позволено; тоже мне, Синдбад-Мореход, пускает впереди себя
герольдов; самого под трибунал за нарушение устава; правда,
трибунала можно избежать, если сейчас же поднимешь своих
людей и передислоцируешься к Дубраве, туда гонит немецкая
танковая бригада: удержишь мост, закрою вопрос, нет - пеняй
на себя. Продержаться надо сутки, пока подойдет артиллерия.
   Держаться пришлось трое суток. Из батальона остались
всего девять человек; генерал приехал, обошел строй - все
едва стоят на ногах; опросил каждого: "За что угодил в
штрафбат?" - потом объявил о награде. Комиссару Зии
двадцатилетнему Вите Фаину, израненному до того, что стоять
не мог, лежал, почерневший, возле дерева, дал "Красное
Знамя" и пошел к машине; Зия молча сопровождал его; только,
когда генерал захлопнул дверцу, сказал обиженно: "А я что,
хрен собачий?" Генерал усмехнулся. "Про тебя особый
разговор". Через месяц Михаил Иванович Калинин вручил ему
Звезду Героя; отец вернулся в Баку; такая жизнь.
   Распопов отошел к телефону. Леночка (по-прежнему милая,
только пополнела, а была как стебелек) предложила тост за
альма-матер; жаль, что закрыли наш институт востоковедения,
именно в тот год прихлопнули, когда американцы открыли сотый
по счету востоковедческий центр; таинственно мыслило
Министерство высшего образования, ничего не скажешь;
вспомнила, заливаясь смехом, как мучались девочки с
произношением китайского глагола "мочь": помянула добрым
словом преподавателей: какие же хорошие люди, какой
великолепный дух дружбы был у них со студентами, никакого
покровительства, открытость; особенно хорошо говорила о
профессоре Яковлеве, работы которого одно время сильно
критиковали за следование учению Марра; он читал свои лекции
блистательно, посмеивался в прокуренные усы, никому не
ставил оценку ниже четверки, вопрос стипендии для студента
нешуточный, особенно в те годы.
   Степанов вспомнил, как Зия сразу после получения
стипендии (ему платили повышенную) отправлялся в магазин,
покупал макароны, сахар, соль и чай на месяц вперед,
откладывал сотню (нынешнюю десятку) на молоко и яйца, вполне
хватит; одну сотню заначивал на обеды в студенческой
столовке; остальные шли на веселье; танцевали до трех утра,
тогда это разрешалось; потом шли пешком в общежитие,
распевая песни, когда рядом Зия - ничего не страшно.
   - Слушай, - сказал Савватеев, - а почему в твоих книгах
нет наших домашних проблем. Мить?
   - Это как? - не понял Степанов.
   - Ну, ты ведь все больше ударяешься в историю или
политику...
   - По-твоему, эти ипостаси бытия к домашним проблемам не
имеют отношения?
   - Обиделся, что ли?
   - Нет, отчего же?
   - У тебя нет ничего ни об утраченных традициях, ни о
трудностях, которые переживает деревня, ни о тревожных
симптомах среди нынешней молодежи... Большая литература
всегда рождалась на ниве внутренних проблем.
   - Может быть, - вспомнив московского редактора Федорова,
ответил Степанов, поняв, что спорить бесполезно.
   - Слушай, - Савватеев еще ближе придвинулся к нему, - а
ты действительно не помнишь меня?
   - Не сердись. Ты ведь был старше?
   Тот пожал плечами.
   - Не в этом дело. Я же в комитете разбирал твое
персональное дело. Вел то заседание комитета. Неужели не
помнишь?
   Степанов заново посмотрел на этого седого человека, но
все равно не увидел в нем того, кто тридцать два года назад
требовал исключить его из комсомола; неужели он? Слава
богу, что не помню его, сказал себе Степанов, в голове я
сердце надо держать хорошее, так честнее и легче жить. Зато
я помню, как на то комсомольское собрание пришел Зия, как
долго слушал выступающих, а потом поднялся и раздолбал их в
пух и прах; помаю, как Зия говорил потом: доказать себя
можно лишь одним - делом; только работа может превратить
тебя в личность; запомни, тот, кто хоть чем-то выделился,
берет на себя ответственность; ничего не попишешь, закон
лидерства; мне нравится то, что ты делаешь, сказал тогда
Зия, значит, пиши до упора; проявить себя - это сделать
дело, все остальное - словеса, преходяще.
   Все верно, Зия - умница, в памяти навсегда остались лица
Жени Примакова, Марика Бурханова, Витьки Борисенки, Лени
Харюкова, Сани Яицкого, тех, кто был другом; лица
недоброжелателей стерлись; как же это славно, право; маяки
дружества, словно ночные огоньки на взлетно-посадочной
полосе ночью при возвращении домой из долгой командировки.
И неизвестно, когда придет время следующей, да и придет ли
вообще.

   (Именно в это время Фол набрал домашний номер Ричардсона
в Гамбурге и сказал, что "штуку" надо запускать в редакции
немедленно, нужно управиться к завтрашнему вечеру; тот
понял, все обговорено заранее: будет напечатано интервью с
Золле, в котором он приводит данные о том, сколько долларов
Степанов платил исследователям из Шварцвальда и Брюсселя за
их материалы о судьбе исчезнувших русских культурных
ценностей; Степанова интересуют имена и адреса людей, так
или иначе связанных с вывозом русских сокровищ в рейх; более
всего интересуют его, подчеркивалось во врезке,
подготовленной Ричардсоном, не столько лица, напрямую
работавшие на рейхсляйтера Розенберга, сколько эксперты,
историки искусств, ученые, журналисты, предприниматели,
связанные ныне с организацией аукционов я выставок; за этим
интересом чувствуется рука; такого рода данные позволяют
шантажировать тех, кто был в свое время принужден нацистами
к сотрудничеству; их можно шантажировать, заставляя
выполнять задания, которые угодны Москве.
   Выпуск западногерманских газет, которые напечатают
интервью профессора Золле, отправят с первым же рейсом в
Лондон; в восемь вечера газеты должны быть в театре, не
менее трехсот экземпляров, для раздачи всем участникам шоу,
удар обязан быть массированным.
   После этого Фол спустился в холл отеля, где его ждал
контакт, который взялся опубликовать в здешней прессе
сообщение о том, что Степанову вменена в обязанность травля
бизнесменов, занятых в сфере культуры, - он пытается
породить неверие в честность и компетентность владельцев
аукционов.)

   - Знаешь, - сказал Савватеев, - я завтра приеду в театр,
хочу послушать, как будешь отбиваться. Ты не против?
   - Ну почему же? - ответил Степанов. - Это очень важно -
знать, что рядом свои.
   - И я так думаю. Наших человек десять решили приехать.
   - Очень хорошо.
   - А знаешь, почему я тебе напомнил про то заседание
комитета комсомола?
   - Ума не приложу.
   - Захотелось проверить тебя. Показалось, что ты сразу
меня узнал, только научился держать себя в руках... Раньше
ведь был вспыльчивым.
   - Таким и остался.
   Савватеев покачал головой.
   - Нет, ты просто-напросто не помнишь себя. А я тебя
помню очень хорошо. Честно сказать, я ведь поначалу не
верил, что ты сам пишешь книги...
   - То есть как? - удивился Степанов.
   - Ну, помогает кто-нибудь. Человек должен быть
одинаковым в жизни и работе, а ты ведь разный.
   - Так это хорошо. Человеческая обструганность удобна
только на определенном этапе, потом мешает.
   - Верно, спору нет... Но мне кажется, что писатель
рожден с даром. Это в его генетическом коде. И потом эта
твоя расхлыстанная манера поведения... Писатель должен
постоянно вбирать, в нем обязана быть константа
сосредоточенности, а ты был совершенно другим.
   Степанов чокнулся с Савватеевым, усмехнулся, посмотрел в
его близорукие, чуть навыкате глаза.
   - Но сейчас ты меня простил?
   Савватеев вздохнул, ответил задумчиво:
   - Вот видишь... Я не об этом... Ты все-таки остался
прежним.
   - Ну, извини, - сказал Степанов. - По-моему, это хорошо
- оставаться прежним. Ты меня прямо-таки обрадовал.
   Валера Распопов сел к роялю, заиграл.
   - Шагай вперед, наш караван, Степанов, я и Широян...
   Леночка вытерла слезы, шепнула:
   - Знаешь, как Широян умирал? Он очень плакал, боялся,
что будет с его женой, так любил ее, бедненький...
   "Мы вступили во время утрат, - подумал Степанов. - С
каждым днем их будет все больше и больше. Но, пусть это
жестоко, каждая утрата - подведение итога: что остается в
памяти? Да, жизнь - это память".
   Он закрыл глаза; сразу же увидел зал "Сотби": землистое
лицо Ростопчина; услыхал тянущий голос ведущего: пятнадцать
сотен, шестнадцать сотен, семнадцать сотен; снова подумал о
том, с чем приедет в Москву; обещал привезти Врубеля; ему
поверили; нет мне прощения; позор.

   Когда Степанов вернулся в номер, было уже за полночь;
тревожно вспыхивала белая лампочка, вмонтированная в
телефон, - просьба позвонить в службу информации, сообщат,
кто ищет; набрал цифру "6": девушка словно бы ждала его,
пожелала доброго вечера, сказала, что уже шесть раз звонил
"принс Ростоучи", просил связаться с ним, когда бы мистер
Степанов ни вернулся.
   Набрал номер "Клариджа", попросил Ростопчина.
   - Да неужели?! - воскликнул тот. Голос князя был
ликующим. - Где ты был? Сейчас же бери такси и приезжай ко
мне.
   - Женя, утром, - взмолился Степанов. - Устал, ноги
трясутся.
   - А у меня и руки тоже. Жду, - и положил трубку.
   Степанов хотел было перезвонить, но понял что случилось
нечто крайне важное, иначе Ростопчин не говорил бы так;
сунул голову под кран, снял костюм, надел джинсы и куртку,
спустился вниз, сел в такси, назвал "Кларидж"; шофер
посмотрел с удивлением, но ничего не сказал; совсем же
рядом; англичане редко задают вопросы, каждый волен
поступать так, как он счел нужным,
   Портье поздоровался со. Степановым так же сдержанно, как
и вчера, когда он был в костюме; их дело приветствовать
каждого; внутри есть своя, особая служба, которая быстро
сориентируется; самое страшное - отпугнуть клиента; сейчас и
Рокфеллер ходит в старых кроссовках, вот будет шокинг, если
турнуть его от двери!
   ...Ростопчин лежал на кровати в трусах; ноги пожелтели и
отекли; руки снова сделались ледяными; глаза, однако, сияли
- картина стояла рядом на стуле; он кивнул Степанову.
   - Видишь?
   Тот опустился в кресло, потрясенный.
   - ...Женя! Милый!

   (Фол еще раз намазал запавшие виски китайским "тигровым
бальзамом"; сделал уровень записи разговора в соседнем
номере максимально громким; каждый звук отдавался в
маленьких наушниках словно удар колокола.)

                         7

   ...А потом Золле лег на широкую кровать, подтолкнул под
голову подушку Анны, она всегда спала на этой, длинной, шутя
называла ее "батоном", закрыл глаза и снова ощутил дурноту.
Она преследовала его все время, когда он возвращался в
Бремен на теплоходе; денег хватило только на палубный билет;
крепко штормило; один из моряков посоветовал перекусить, это
спасает; "И не бойтесь глотнуть как Следует, потом
освободитесь, сразу же станет легче".
   Золле сосчитал деньги; едва хватало на автобус, чтобы
добраться от порта до дома; какое там перекусить; сидел всю
дорогу возле поручней; дважды вывернуло желчью, тряслась
челюсть; думать ни о чем не мог, какая-то каша в голове;
мелькали странные лица; то Рив с Райхенбау; проклятые
родственнички, скалятся, прячась друг за друга; то
снисходительно улыбающийся Ростопчин в своем летнем костюме,
то растерянный Степанов; желваки ходят грецкими орехами,
мешки набрякли под глазами; руки трясутся; то слышался голос
господина из "исторического общества", который звонил
накануне отъезда в Лондон; пятнадцать тысяч марок мы готовы
уплатить сразу же, напрасно отказываетесь, господин
профессор Золл