е, все права на изыскания сохраняются за вами:
иногда он видел близко от себя лицо Анны, ее добрые большие
глаза; они стали какими-то другими накануне смерти; она
знала, что конец близок, болезнь неизлечима, в клинику
отказалась лечь - к чему лишние траты, и так в долгу; пила
обезболивающее, поэтому страданий так остро не чувствовала,
только ощущала, как день ото дня слабеет; лицо сделалось
желтым, а уши, раньше такие маленькие, красивые, стали
похожи на старые капустные листья.
   Я не вправе распускаться, повторял Золле; надо заставить
себя услышать музыку Вагнера, она живет в каждом, необходимо
понудить себя к тому, чтоб не сдерживать ее в себе, не
бояться ее грозной очищающей значимости, а, наоборот,
следовать за нею, чувствуя, как напрягаются мышцы и тело
перестает быть дряблым, безвольным; однако Вагнер не звучал
в нем, порой он слышал веселые переливы Моцарта, солнечные,
детские; каждый человек-это детство, ничего в нем не
остается, кроме детства.
   На берег в Бремене Золле вышел обессиленным; присел на
скамейку, чувствуя, как подступает голодная дурнота; вот
будет стыд, если вывернет прямо здесь.
   Рядом присел отдувающийся, очень толстый, плохо выбритый
человек в далеко не свежей рубашке и курточке, закапанной на
животе вином и соусами; достал сигарету, грубо и крошаще
размял ее, прикурил и, вытерев со лба пот, спросил:
   - Вы господин доктор Золле? Исследователь и историк?
   - С кем имею честь? - спросил Золле сквозь зубы, потому
что боролся с приступом рвоты,
   - Я Бройгам, из "Нахрихтен". Редакция поручила мне
сделать интервью с вами. В сегодняшний вечерний номер.
   - Не могу, - ответил Золле. - Я себя плохо чувствую.
Позвоните мне домой позже...
   - Вы что такой землистый? Плохо переносите морские
путешествия? Не следовало сидеть в каюте. Вышли б на
палубу...
   - Я все время сидел на палубе.
   Золле поднес мятый платок к губам, закрыл глаза,
чувствуя, как на висках выступает холодная испарина.
   Бройгам достал из заднего кармана брюк плоскую бутылочку,
протянул Золле.
   - Глотните.
   - Я голоден, - Золле чувствовал, как слезы сами по себе
навернулись на глаза и медленно, солоно потекли по щекам.
   Бройгам взял его за руку, помог подняться, отвел к
буфетной стойке, заказал гамбургер и пива.
   - Не вздумайте отказываться. Вам сразу же станет легче..
   Золле съел гамбургер и действительно почувствовал себя
лучше.
   Этот толстый человек успокаивающе действовал на него;
вообще-то к встрече с любым журналистом он готовился загодя,
очень важно быть лапидарным в слове, когда говоришь с людьми
прессы; они ведь так старательно подгоняют тебя под
конструкцию, заранее ими придуманную; внимание и еще раз
внимание; но этот толстяк был как-то по-доброму флегматичен;
достатком тоже, видно, не отличается, весь жеваный вроде
него самого...
   Золле поднялся.
   - Вы спасли меня... Спасибо... Что ж... Идемте на
автобус, не здесь же говорить...
   - У меня машина, - ответил Бройгам. - Далеко живете?
   - Не очень. Я покажу на карте, трудно объяснять,
маленький тупичок за озером.
   Однако, когда Бройгам привел его на стоянку, Золле снова
почувствовал себя одиноким и несчастным, и снова закружилась
голова: журналист отпер дверь громадного серебристого
"БМВ", в таких ездят тузы, а я-то думал, у него какой-
нибудь подержанный "фольксваген"; скова граница; как же
трагично расчерчен наш мир границами; не между
государствами, а между людьми; это страшнее; каждый идущий
по улице, а уж тем более едущий по автобану - суверенное
государство; полная разобщенность.
   Дома он нашел маленькую пачку кофе, единственное, что у
него оставалось; холодильник пуст; предложил Бройгаму; тот
отказался, перешел к делу; сначала интересовался работой,
просил показать документацию, потом спросил о целях
путешествия в Лондон; делал быстрые пометки в потрепанном
блокноте, из которого то и дело выпадали исписанные
листочки; ни диктофона, ни фотоаппарата; впрочем, серьезные
журналисты сами не снимают, возят с собою фотографа; Золле
помнил, как ему объяснил это парень, который интервьюировал
его незадолго до смерти Анны; написал массу ерунды;
опровержение ни одна газета не напечатала, какое им дело до
фактов, подавай жареное!
   - Во что вы оцениваете ваш архив? - спросил Бройгам.
   - В жизнь, - ответил Золле. - Я отдал этому делу всего
себя. Мы отказывали себе во всем, моя покойная подруга и
я...
   Бройгам достал из мягкой пачки (ужасно раздражало Золле;
любую разболтанность, неряшливость, необязательность
воспринимал как оскорбление) раскрошившуюся сигарету, сделал
ее плоской, закурил, пыхнул в лицо Золле каким-то сладким
дымом, тяжело закашлялся, долго сидел, закрыв глаза, пояснил
- астма; не переставая курить, спросил:
   - Каким образом про вашу работу узнали русские?
   Золле удивился.
   - Вы имеете в виду Степанова?
   - Да.
   - Мы много лет обменивались информацией.
   - А откуда она у него?
   - Он часто ездит. Да и потом ему помогают ученые из
музеев России. Так легче...
   - Много вы ему передали документов?
   - Очень.
   - А он вам?
   Золле не ждал этого вопроса; как-то не приходило в голову
подсчитать, сколько материалов привозил ему Степанов из
Швейцарии и Голландии; последний раз передал документацию из
Варшавы; обещал прислать новые данные из Праги; отдал ему
письмо из Баден-Бадена; с него начался новый этап поисков; а
ведь письмо было адресовано не ему Золле, а именно
Степанову; но он сразу же отправил его мне; и документы из
Берлина передавал папками, и устраивал приглашения, и писал
про меня так, как никто другой не писал; все искали
сенсацию, а он рассказывал про меня и Анну, про то, как я
начал, что нашел; он был так добр ко мне, подумал Золле,
сидел за этим столом, слушал часами, помогал готовить ужин;
как же мы славно пировали втроем - я, Анна и он... "Со мною
происходит что-то неладное, - сказал себе Золле. - Я думаю
сначала о себе, потом об Анне, а уж потом о нем. Что со
мною?"
   - Погодите, - сказал он Бройгаму. - Мне надо позвонить
во Франкфурт.
   - У меня всего еще два-три вопроса.
   - Нет, нет, я должен позвонить во Франкфурт, это крайне
важно.
   - Меня ж казнят, если я опоздаю с материалом в номер.
Кто финансирует вашу работу, вот что меня интересует. У вас
огромные траты, как я понимаю. Кто оплачивает ваш труд?
   - Я.
   - Источники? У вас есть какие-то доходы? Рента?
   - У меня есть долги, господин Бройгам. Это все, что я
могу вам сказать.
   Проводив журналиста, он позвонил во Франкфурт, в
"историческое общество"; именно те люди и сказали ему
накануне поездки в Лондон, какие деньги Степанов платит
другим исследователям, показали расписки; он был так
поражен, что даже не заинтересовался их адресами и
телефонами (раз люди из исторического общества,
дипломированные исследователи говорят, значит, иначе и быть
не может). Золле был тогда в неистовстве; два дня не
находил себе места; какая низость - использовать дружеские
отношения, а платить совершенно посторонним людям, вклад
которых в предприятие незначителен!
   - Алло, здравствуйте, это профессор Золле из Бремена.
   - Добрый день.
   - Ваши люди звонили мне. Девять дней назад. Я бы хотел
связаться с ними. Немедленно.
   - Простите, но кто именно звонил и по какому вопросу?
   - Я забыл фамилию. По вопросу поиска русских картин,
пропавших во время войны.
   - У нас нет русского отдела, господин профессор Золле.
Вы убеждены, что звонили от нас?
   - Совершенно убежден.
   - Пожалуйста, подождите у аппарата, я попробую вам
помочь.
   - Благодарю.
   "Я сейчас же позвоню в Лондон, - подумал Золле. - Меня
занесло! Да, да, меня занесло! Я должен был говорить со
Степановым и князем как с друзьями. А я обиделся. На
кого?! Ах, как верно ты стал думать, когда прошло время и
все упущено. Да, упущено! Наверняка аукцион в разгаре. Ну
и что? Я позвоню в "Сотби" и сделаю заявление, что Врубель
был похищен. Я назову людей, которые паковали картину,
вывозили ее из России, назову номер, под которым Врубель был
вывезен Розенбергом. Следы этого номера должны остаться на
картине, если сделать химический анализ. В левом нижнем
углу. Вывести до конца невозможно. Экспертиза подтвердит
мою правоту. А если не подтвердит? Кто станет платить
штраф? Ты? Чем?"
   - Алло, добрый день, господин доктор Золле, это Дукс,
меня перехватили у дверей, шел на обед, как поживаете?
   - Пожалуйста, назовите мне телефоны тех господ, которым
Степанов платит деньги.
   - Что?! Вы меня путаете с кем-то, господин доктор Золле!
Я предлагал деньги за вашу документацию, пятнадцать тысяч
марок, наши условия остаются в силе, но я не знаю, о каком
Степанове идет речь... Вы меня путаете с кем-то...
   Чеканя каждую букву, Золле чуть не прокричал:
   - У меня... были! Из вашего общества! И называли имена
тех исследователей, которым Степанов платит деньги! И
показывали расписки! Я требую, чтобы вы немедленно дали
номера их телефонов!
   - Господин доктор Золле, - голос на другом конце провода
стал испуганным, - я готов поговорить с нашими коллегами, я
перезвоню вам позже, пожалуйста, не волнуйтесь, мы найдем
того, кто с вами связывался.
   - Как долго мне надо ждать?
   - Я перезвоню к вечеру.
   - Нет, я настаиваю, чтобы вы выяснили мой вопрос
немедленно! Слышите? Немедленно!
   - Но это невозможно, господин доктор Золле. Люди ушли на
обед. Трое в отпуске, пять человек разъехались по
командировкам. Раньше вечера мне ничего сделать не удастся.
Пожалуйста, не волнуйтесь, мы все выясним-
   Золле в ярости хлопнул ладонью по рычагу, услышав длинный
гудок, набрал "118" (23), спросил, как соединиться с бюро
справок Лондона; ему продиктовали; он перезвонил еще раз
сразу же, не думая, что скажет Ростопчину, Степанову или
людям "Сотби"; главное - сказать то, что он обязан сказать;
боже мой, что возраст и нищета делают с людьми?! Девушка в
лондонской службе информации немецкого не знала, что-то
долго объясняла ему, а он - неожиданно для самого себя -
начал мучительно подсчитывать, во что ему выльется этот
международный разговор; по счетам уже не плачено три месяца;
вот-вот отключат номер.
   Потом позвонил в Цюрих, в бюро князя; как раньше не
догадался, старый осел?! Попросил секретаря срочно
позвонить в Лондон, в "Сотби", это на Нью-Бонд стрит, дом
тридцать четыре; пожалуйста, пригласите к аппарату князя
Ростопчина: да, да, он там; он непременно в зале; скажите,
что Золле намерен сделать экстренное заявление; я жду у
аппарата; пожалуйста, поторопитесь, дело чрезвычайной
важности.
   Секретарь перезвонила только через полчаса, как раз
тогда, когда Золле снова решил звонить ей; раньше за такую
работу гнали взашей.
   - Господин доктор Золле, я должна огорчить вас, торги
давно кончились.
   "Что же делать? - Золле в который раз повторял этот
безнадежный в своей безответности вопрос. - Что же мне
делать?! Как поступить?!"
   С этим он и провалился в тяжелый, словно обморок, сон.
   Разбудил его телефонный звонок; за окном были сумерки;
сколько же я проспал; вечность; надо связаться с
камердинером князя; наверняка он знает его телефон в
"Кларидже"; пусть попросит отзвонить мне; а может быть, это
он звонит?
   Золле поднялся, подошел к телефону, думая о том, какой
будет его первая фраза; я должен извиниться; да именно так;
да, я так скажу: был какой-то кошмар, простите меня;
передайте Степанову, что я жду его звонка мы будем и дальше
работать вместе; с кем не бывает срыва; годы: нервы не
выдерживают: ни о каких деньгах не может быть и речи;
продам квартиру, на долги хватит, вполне можно арендовать
комнату на первом этаже, это много дешевле...
   Он рывком снял трубку.
   - Алло.
   - Это Райхенбау.
   "Будь ты проклят, - устало подумал Золле. - Ростопчин не
станет мне звонить. Я вел себя, как истерик, а они, -эти
лощеные князья, не любят, когда ведут себя искренне, для них
главное - внешняя манера поведения, что им до того, в каком
положении я оказался?! Стой - он снова одернул себя. - Что
с тобой? Зачем ты винишь тех, кто к тебе ближе? Всегда во
всем винят самых близких, кого же еще?! Бедная, бедная
Анна, это я виноват в том, что ее не стало! Я, один я!"
   Золле откашлялся; чувствуя, что сейчас сорвется; это
будет непростительно: шакалы любят падаль, нельзя
доставлять им радость; заставил себя говорить чуть лениво,
очень спокойно:
   - Слушаю тебя, дорогой Райхенбау.
   - Нет, это я тебя слушаю.
   - Завтра я иду в контору, чтобы быстренько продать
квартиру. Так что расплатиться с тобой и Ривом денег у меня
хватит с лихвой.
   - Мы не позволим продать квартиру Анны. Это ее
собственность. Ты ей никто. Квартира принадлежит нам.
   - Обращайся в суд.
   - Неужели ты не понимаешь, что суд станет на нашу
сторону?
   - Чего ты хочешь? - закричал Золле. - Ну чего вы от
меня все хотите?!
   - Продай твои материалы. Пусть они станут всеобщим
достоянием. Здесь, в Германии. Ты слышишь меня?
   - Слышу- после долгой паузы ответил Золле. - Кто тебя
просил об этом?
   - Совесть. Моя немецкая совесть, - и Райхенбау положил
трубку.

                           8

   - Я два часа тому назад вернулся из Шотландии, - сказал
Ростопчин. - Вот... И привез Врубеля. Можешь забирать и
лететь утренним рейсом домой... А еще я привез письма о
Верещагине, - он кивнул на столик; рядом с серебряной вазой,
где лежали фрукты, была папка. - Это тоже тебе. Видишь,
как мы управились...
   - Ничего не понимаю, - Степанов даже головой затряс. -
Как ты смог?
   - Я тебе рассказывал, какая у меня кличка была в маки?
   - Эйнштейн.
   - Вот и все! Вычислил, что против нас работают, и провел
свою операцию. Нет, но ты посмотри, какая картина!
Вглядись в глаза мальчика! Я боюсь в них долго смотреть,
начинается какая-то мистика...
   - Ты вручишь мне картину завтра в театре во время шоу, -
сказал Степанов. - Это будет поразительно, Женя...
   - Завтра утром я улетаю.
   - Невозможно. Ты, именно ты обязан вручить картину
прилюдно. И потом я иначе не смогу ее вывезти, задержит
таможня.
   - Не задержит. Там все документы, - Ростопчин снова
кивнул на столик. - Я написал, что отныне это твоя
собственность, документы "Сотби" в полном порядке, никаких
проблем.
   - Но это будет ужасно, если ты не вручишь мне эту картину
сам! Это твоя заслуга, это ты победил тех, кто мешал...
Нет, нет, положительно невозможно, чтобы ты улетел. Или ты
боишься Софи?
   - Теперь я никого не боюсь, - усмехнулся Ростопчин. - Я
как женщина: всегда боюсь до; то, что после, меня уже не
тревожит.
   - Ты обязан остаться. Пойми, это будет сенсация. Об
этом узнают. И найдется еще один человек или два, которые
станут помогать нам дальше.
   Ростопчин сел на кровати; глядя на то, как он тяжело
поднимался, Степанов поразился перемене, происшедшей с ним
за один день.
   - Посмотри в глаза младенца, - тихо сказал Ростопчин. -
Давай помолчим с тобою и посмотрим в его глаза...

   (Через час пятнадцать Фол спустился вниз, сел в такси и
поехал к Джильберту; небо на востоке становилось пепельным;
три часа утра; ранние рассветы; он боялся этих рассветов;
словно поминки по ушедшей молодости; лучше всего чувствовал
себя осенью; после смерти мечтал обрести бытие дерева;
больше всего любил пальмы.
   - Джильберт, не сердись, что я поднял тебя, - сказал Фол,
когда, пустив воду в кранах, они сели на кухне. - Положение
критическое. Мы с тобою недоучли опыт князя. Он обыграл
нас.)

                           9

   В фойе театра было пусто еще; Степанов и Годфри приехали
первыми, посмотрели стенд с фотографиями музеев Москвы,
Ленинграда, Киева и Тбилиси; послушали музыку, которая будет
предварять начало шоу.
   - У меня нет хороших русских записей, поэтому я
остановился на нейтральном? в конце концов, Гендель это
Гендель, очень сдержан, все внутри, иная музыка накаляет
страсти, а нам этого не надо.
   Степанов кивнул, присел на краешек стула.
   - Боб, у меня для вас есть сюрприз...
   - На шоу придет рота русских солдат? - рассмеялся
Годфри.
   - Ну, это уже не сюрприз, а мероприятие - в тон ему
ответил Степанов. - Нет, к нам придет князь Ростопчин.
   - Тот самый?
   - Да.
   - Прекрасно. Он согласен сказать несколько слов?
   - Более того. Он подарит моей стране картину Врубеля,
которую ему удалось получить после торгов у "Сотби".
   - Это действительно сюрприз.
   - Послушайте, Боб... Князь рассказывал мне про шефа того
человека, который уступил ему Врубеля... Его звали сэр
Годфри... Он был начальником военно-морской разведки
империи...
   - В каком-то родстве мы состоим, Дим, но в весьма
отдаленном - Годфри толкнул Степанова в бок; начали
приходить гости; мужчины были в темных костюмах; иностранцы,
шепнул Годфри, наши одеты скромнее, скорей всего, французы
или американцы с западного побережья; поднялись в зал; там
собрались девушки из фирмы Годфри - француженка, немка,
американка, китаянка и две англичанки; фигурки точеные, лица
улыбчивые; в шоу должно быть красиво все, особенно женщины,
которые помогают ведущему, - Дим, - сказал Годфри, - народу
будет очень много. Сегодня пятница, начало week-end'a, май.
Это беспрецедентно. Идут не на вас. Повторяю, в этой
стране как писателя вас не знают. Поэтому - предлагаю в
последний раз - давайте прорепетируем начало, это в ваших же
интересах.
   - Нет, спасибо. Знаете, у меня есть приятели, которые по
многу раз в течение многих лет рассказывают сюжет своей
новой книги. Они никогда ее не напишут. Они проговорили
ее, им уже неинтересно, они ее знают наизусть. Всегда надо,
чтобы было интересно. Вам, мне и залу.
   - Смотрите, - повторил Годфри. - Я отработаю мои деньги
честно, но я не намерен терять лицо, Дим. Я готов к диалогу
с вами, но не к такому, чтобы пропагандировать ваши идеи. Я
живу здесь, и мне очень нравится жить здесь, понимаете?
   - Прекрасно понимаю.
   - О'кей, я сделал все что мог. Пеняйте на себя.
   - Ладно. Мне надо извиняться перед аудиторией за мой
варварский английский? - Степанов улыбнулся. - Кто
встретит князя?
   - Не знаю. Мои девочки никогда его не видали...
   - Надо посадить князя на сцену...
   - Этого делать нельзя. Вы и я. Третий - всегда лишний.
Это отвлекает. Мы резервируем ему место в первом ряду очень
почетно. А когда он придет, пригласим на сцену. Мэри, -
Годфри обратился к худенькой американке, - пожалуйста,
посмотрите, сколько народа?
   - Я уже смотрела, - вмешалась француженка. - Будет
полный зал, публика весьма престижная.
   - Поди раскачай ее, - заметил Годфри. - В этом смысле
студенты лучше... Кстати, Дим, снимите галстук, пожалуйста.
Вы его совершенно не умеете повязывать, да и вообще это не
ваш стиль.
   - Знал бы, прихватил форму вьетнамских партизан, храню
как реликвию.
   - Очень, кстати, жаль, что не прихватили. Одежда -
важнейший элемент шоу; выверенный вызов, дозированный эпатаж
- все это на пользу дела. А теперь давайте расслабимся и
посидим несколько минут в полнейшем молчании.

   (Фол тщательно притушил окурок в пепельнице, не мог
больше выносить запаха табака; хотя в общем-то, знал, что
через пять минут полезет за новой сигаретой; посмотрел на
часы; до начала шоу четыре минуты...
   "А что если Ростопчин не придет в театр? - вдруг с
ужасом подумал фол. - Через несколько минут появятся
вечерние газеты с залпом против него и Степанова. Газеты
доставят в театр; очень хорошо; а что, если старик купит
газету у себя в отеле? Или по пути к такси? Почему нет? И
решит не идти на Пиккадилли. В конце концов, есть же у него
хоть какая-то защитная реакция?! Или те, кому за
шестьдесят, перестают обращать внимание на все, что не
укладывается в схему их мышления? Он не придет, и тогда
репортаж о том, что он дарил красным в театре этого самого
Врубеля, окажется липой! Вся комбинация насмарку! Только
бы сейчас не сорваться, - сказал себе фол. - Успокойся,
ведь так бывает всегда, самые последние минуты чудовищно
напряжен