азумеется сама
собою, работал артистично; хрустел его накрахмаленный халат,
хрустели соли на шейных позвонках клиента; наслаждение,
возвращение молодости; эластичность, что может быть
надежнее?!
   ...Нарро вошел не постучавшись.
   - Князь, на проводе Москва...
   Ростопчин бросился к аппарату, как был, полуодетый
схватил трубку.
   - Да неужели?! Слушай, как я счастлив, что застал тебя,
Митя! Я, признаться, отнесся с юмором к твоему сообщению, о
польском господине Розене, но сейчас он мне будет очень
кстати, нужны деньги! Чем бабы старее, тем большие они
стервы... Когда Розен прилетает в Цюрих?
   И Степанов ответил:
   - Он будет у тебя завтра, Женя. Рейс Аэрофлота. Сразу
же позвонит, я дал ему все твои телефоны.

                          VII

   "Милостивый государь Николай Сергеевич!
   Посылаю Вам вырезочку ив "Нового времени"; "Дэкадэнт,
художник Врубель, совеем как отец дэкадэнтов Бодлер, недавно
сошел с ума".
   Так вот в чем дело-то! Несчастный, несчастный Врубель!
Я кусаю пальцы от горя и неловкости! На кого же я
ополчался? Супротив кого воевал последние годы?!
Несчастный душевнобольной человек... Я в отчаянье... Не
знаю, как уж и быть в таком положении. Намерен пустить
заемный лист для сбора денег на его лечение, помочь Забеле,
каково-то ей - после гибели единственного сына такое теперь
с мужем?!
   Оглядываясь на прошлое, я снова я снова спрашиваю себя;
имел ли я право выступать против того, что он делал в
искусстве? Ведь, оказывается, он с рождения был болен,
отсюда все его выверты в форме и краске, вея его
чужеродность, столь меня отталкивавшая. Меня ли одного?!
   Или я ошибаюсь? Может, надо было не замечать нездорового
уродства, проходить мимо? Слава богу, Императорская
Академия (в отличие от вседозволенности старого академика
Чистякова, наплодившего разрушителей традиции типа того же
Коровина и Бакста) пока еще дает Руси высокий образец
живописи, чуждый дэкадансу и разнузданному европейскому
мракобесию.
   Нет, отвечаю я себе, ты был прав! Он, господь наш,
принял на себя тяжкий крест борьбы за чистоту детей своих, а
я каждый свой поступок проверяю Его словом и делом...
   Ты прав, отвечаю я себе, потому что волновало тебя не
частное дело, но судьба нации! От врубелевского бунта
против традиций до бунта черни - один шаг! От
омерзительного наброска, который Репин посмел сделать с
Победоносцева до призыва к неповиновению власти - один шаг.
От "Распятия" Ге, слава богу, запрещенного Синодом и
Императорской Академией, до непослушания слову церкви - один
шаг! От клеветы, которую возводил на русское воинство в
своих полотнах Верещагин. До пугачевской смуты и того
ближе...
   Нет, никогда бытие не определяло дух, лишь дух определяет
жизнь и ее моральное здоровье, лишь здоровый дух!
   Вот и выплакался я Вам, На сердце полегчало, и
почувствовал в себе сяду продолжать то дело, коему был
предан четверть века.
   Остаюсь, милостивый государь Николай Сергеевич, Вашим
покорным слугою, сердечно Ваш.
   Гавриил Иванов-Дагрель.

   P.S. Танечка просит передать огромнейший привет
мудрейшему Суворину, коли Вы его увидите в ближайшие дни, до
того, как я выберусь к нему. Она, душенька, считает, что в
напечатанной им заметке про Врубеля ничего нет
оскорбительного. Все мы, говорит она, норовим не
договаривать, боимся сказать правду открыто, потоку и
страдаем. "Когда травят мышей - заметила она," их ведь тоже
жаль, маленькие, серенькие, глазенки бусинками, но ведь,
коли их не травить, всю крупу сгрызут!" Вот она, женская
логика! До чего точна и предельна.
   До встречи!"

                        2

   - Ах господин Вакс, - вздохнул Иван Ефимович Грешев,
эксперт по русской истории и старославянскому языку, - мне
делается жаль вас, европейцев, когда вы начинаете судить
русское искусство.
   - Я американец,
   - Тем более. Вас еще, как единой американской общности,
нет.
   - Мы каждый сам по себе, - возразил фол, - в этом наша
общность. Высшая, с вашего позволения...
   - Где учили русский?
   - В Штатах, Праге и Москве.
   - Состоите на службе в разведке?
   - Я же вам дал мою визитную карточку. Там довольно четко
определена моя должность в нашей фирме.
   Странно покачивая острой птичьей головою, Грешев поднялся
с низенького кресла (семнадцатый век, карельская береза;
желтый, под золото, атлас поистрепался и залоснился, но все
еще хранил тайну какого-то странного, видимо геральдического
рисунка) прошаркал к столу, пригласил Фола устроиться рядом
с собою (стулья тоже обтянуты золотистым атласом, спинки
очень высокие, человек среднего роста просто-напросто
утопает в нем), отхлебнул черного холодного чая из высокой
кружки (фарфор, семнадцатый век) и только после этого
рассмеялся.
   - Милостивый государь, я сотрудничал и с британской
разведкой, и с частным бюро господина Николаи после краха
кайзера, с французами и с бельгийцами - самые, пожалуй,
талантливые шпионы, чувствуют друга и врага, что называется
ладонями... Не надо от меня таиться, это делает отношения
между собеседниками фальшивыми, не получится диалога и потом
не я вас искал, но вы меня...
   - Если вам хочется считать меня шпионом, считайте, -
ответил Фол, - иногда это нравится взрослым людям;
какая-никакая, а игра.
   - Я очень старый человек, я не помню, когда был взрослым.
Мой друг и ваш добрый знакомый Александр Двинн позвонил из
Вашингтона и сказал, что, возможно, меня навестит мистер
фол, описал вас, у меня схватывающая память, а вы дали
карточку с фамилией Вакс, вот и все... Что интересует вас?
   - Очень многое, но сейчас более всего меня заинтересовали
вы, Иван Ефимович.
   - Я всех интересую. Все хотят обладать рецептом на
выживание. Знаете, сколько мне сейчас лет?
   - Семьдесят?
   - Не стоит так грубо льстить... Вы же прекрасно видите,
что больше восьмидесяти... И не говорите - не может быть!
Мне девяносто два! Поэтому каждый день для меня так
неповторим.
   - Чем вы сейчас заняты, Иван Ефимович?
   Грешев вздохнул, развязал тесемочки на старой папке, еще
русская, дореволюционная, успел подумать Фол, и достал
оттуда рисунок.
   - Русский герб, двуглавый орел. Видали когда-нибудь?
   - Конечно. В историческом музее.
   - Там экспонирован один из тридцати трех. Запомните эту
цифру! Каждое царствие на Руси отмечалось своим гербом.
Да, да, именно так! Я посвятил этому исследованию три года.
Идите сюда, ближе... Наш первый герб пришел из Византии с
Софией Палеолог к Ивану Третьему, собирателю земель моей
страны. Двуглавый орел, то есть герб Византии, нес в себе
высший смысл державы: в лапах Западно- Римской империи был
меч, а Восточно-Византийской - крест; подтекст очевиден -
христианство идет на восток, оберегая мечом свои западные
границы. Две короны, как и полагается; но Максимилиан
Второй, император Византийский, отправляя Софию Палеолог,
чтобы обратить Русь в католичество - в этом же смысл брака,
в чем еще?! - дал ей стяг, на котором был не императорский
орел, но цесарский, и в лапах его не было ни меча, ни
креста. Но зашаталась Византия, и наш Иван быстрехонько
меняет византийского орла своей венценосной супруги;
появляются две короны, царские, а не княжеские, и Георгий
Победоносец на груди у орла. Спустя семь лет, после того
как Ивану не пришлось более униженно ездить в Орду, иго
сброшено, орел снова изменился: крылья вверх, в лапах -
крест и меч, клювы раскрыты, яростны... Сын Ивана, царь
Василий, меняет орла по-своему. Помер Василий, и пришел его
сын, малолетний Ванечка, которого потом назовут Грозным, но
поначалу будет управлять Русью не он, а боярство, и
свершится беда, милостивый государь, истинная беда,
объяснение коей в лености, чопорности и дурости русского
боярства, поскольку для него чем жирней, тем уважаемей, чем
медлительней, тем умнее... Вот и появился орел боярский:
тучный, крылья опущены, меча нет, клювы закрыты, все подобно
политике той поры - инертность, лень, прозябание, интриги.
Но лишь только Ивану стукнуло шестнадцать, происходит чудо -
в древних актах об этом ни слова, ни единой бумаги, -
появляется новый орел: крылья вверх, предполетная
устремленность; в когтях меч, клювы открыты грозно -
предтеча действа, начало движения! И композиция завершается
тремя крестами - впервые, заметьте себе, милостивый
государь, впервые! Почему? Ведь еще не выдвинута теория
Москвы как преемницы Рима! Ведь мудрец, автор концепции
третьего Рима, не старец еще, не подобен мне, он еще
взрослый, - Грешев мелко засмеялся, тело его затряслось,
только глаза смотрели на гостя холодно, с каким-то
пренебрежением. - Но бояре-то ведь достали Ивана, он ведь
еще не был Грозным, он мальчишечкой был, молочко еще не
обсохло. И удалился затем от царства, недостойны бояре его
правления, мелюзга, друг другу горло грызут, наушничают, в
заклад отдают, только моргни; как с такими держать Россию?
Только Иван ушел в Троице-Сергиеву лавру, как сразу ж бояре
создали своего орла! Крылья книзу, в лапах - ни меча, ни
креста; нету и Мономаховой шапки. Мистика?! А что ж еще?
Набирал Иван силы в своем добровольном заточении, внимал
молчаливо Пересветову, который предлагал поучиться у турок
властвованию: на всех непокорных напустить янычар, гвардию
императора, все позволено во имя силы державы; родилась
концепция опричнины. Вернулся в столицу, и вместо Святого
Георгия на груди орла появился единорог! Впервые,
единственный раз в Троице- Сергиевской лавре Георгий
Победоносец уступил на груди орла место диковинному
нерусскому единорогу, В чем дело? А? Не догадываетесь?
   - Я обо всем этом слышу в первый раз...
   - Интересно? Я могу рассказать, если чувствую в глазах
слушателя интерес... Так вот, царь Давид, библейский герой,
по имени Кроткий, казнил врагов своих куда как более, чем
Иван, прозванный Грозным. И в поучении к псалму девяносто
первому есть строки: "Враги твои гибнут, а мой рог ты
вознесешь, как рог Единорога". С единорогом на груди орел
Ивана благословил опричнину, казни, кровь... А уж после
разгула этого Иван отменил единорога - доподлинно известно,
не мистика уже, а царев указ, - вернул Победоносца, все
возвращается на крути своя... Но пришел Федор Иоаннович, и
снова крылья стали жалостливы, вид один, взлета не
чувствуется. Да, да, вот, не выдумка ж, правда! И клювики
закрыты, и глазки на орлиных головах сонные. Воцарился
Борис Годунов - и вновь новый орел! Головы его вопиют
вместо меча. О чем же молит Борис? О снисхождении, что ль?
За Димитрия всенародно бьет челом о прощении?! Появился
Лжедмитрий, и с ним орел с императорской короной, которой
папа искушал Ивана Грозного в период его затвора... И того
не искусил, и этот не успел. Не надоел вам? - резко
прервал себя Грешев.
   - Да будет вам, Иван Ефимович, - поморщился Фол, - вы же
чувствуете, как любопытно все, о чем вы говорите. Намерены
печатать?
   - А кому это здесь надо? Вам надо, чтоб я облил грязью
сельское хозяйство Советов. А орлы? Так, безделица,
пустое... Ваша пропаганда весьма прагматична, на том и
обожжетесь, а уж молодцы из "Свободы" таким ядом исходят,
так уж жалки они в своей ненависти, что Кремлю прямо-таки
каждый день подарок делают; злость- то разъедает, она вроде
ржавчины, а россиянина можно добром брать, иначе - не-а, не
выйдет.
   - Любопытно. Хоть и не согласен. Но вы продолжайте,
пожалуйста.
   - Ну что ж! Россия помнит орла, приготовленного для
Лжедмитрия в панстве: ни меча, ни креста, крылышки книзу.
А с Романовыми - крылышки вверх; Мономахова шапка, в лапах
крест и держава, но меча еще нет, истощена Русь боярством.
А потом Богдан Хмельницкий, - вот и трехглавый орел, да
ненадолго. Пришла Софья, исчез Георгий Победоносец... А
после стрелецкого бунта кто-то нарисовал у орла розочки,
цветочки! Что за прелесть, а?! Ну, кто же, кто мог такое
художникам приказывать?! Никто не мог, это сам о... А
потом петровский орел, могуч, крепок... Помер Великий, и
по-онесло! Снова чехарда. Ну, а потом тарабумбия началась
с Временным, там ужас что портачили, такие гербы шлепали,
что не приведи господь... Словом, за четыреста с лишним лет
более тридцати орлов, каждое царствие на Руси свое тянет,
ясно? И лишь одни ваши заклятые вороги за столько лет серпа
и молота не поменяли. То-то и оно! А вы задираетесь...
Вам бы, сильным-то, с силой дело и иметь, потому как то,
"чего вы добиваетесь - развала на Руси, - вам же и обернется
такой кровью, какая даже в Апокалипсисе не написана.
Пожалуйте, милостивый государь, что у вас ко мне? Только
сначала я схожу по малой нужде...
   "Надо было запросить на него справку, - подумал Фол. - Я
допустил ошибку, которая может быть непростительной. Это не
человек, а миф, но в то же время реальность куда большая,
чем в его молодых соплеменниках. Друг другу глотку
перегрызут, игра в "кто главнее". Но как же ловко этот дед
высчитал меня, а?!"
   Грешев вернулся, уселся за стол, шмыгнув носом, спросил:
   - Так каков же ваш интерес ко мне, милостивый государь?
   - Вы сказали про ваше сотрудничество с разведками...
   - А с кем же мне еще было сотрудничать? Кто деньги
платит? Банк? Да на кой я ему ляд! Институт? Так я не
поэт, не профессор, да и уехал я сюда, когда русских все
больше в шоферы таксомоторов брали; престижно - полковник
генерального штаба нувориша по девкам возит. Если бы Москва
открыла двери для всех желающих вкусить вашего рая, вы б
через год приехали в Кремль с челобитной: дадим наибольшее
благоприятствие, запретим "Свободу", перестанем "Посеву"
деньги давать, только, бога ради, закройте границы, удержите
своих скифов дома, лентяи они обломовские, работе не учены,
только глотку драть умеют и лбами друг с другом биться.
   - Отчего вы, русский, так говорите о соплеменниках?
   - Как? - Грешев пожал плечами.
   - Резко, что ли... Простите, а вы настоящий русский?
   - Уж понятно! Столбовой...
   - То есть? - не понял Фол.
   - Наконец-то донял я вас! Все вертел, вертел, не
поддавались, а теперь - на столбовом - взял! Это значит,
дворянин я, столбовой дворянин! русский! С татарщинкой,
конечно, да и без неметчины не обошелся, сколь их к нам
понаехало, а может, какой французик с бабкой моей переспал,
они горазды нашим дурам головы крутить; мон ами, поедем я
Париж, там у меня апартамаи; а у него мансарда на чердаке и
холодный сортир в коридоре. Только русские вроде меня самих
себя и бранят, Инокровцы дифирамбы поют! Кто у вас по
русскому вопросу главный спец? Кто угодно, только не
настоящий русский! Ну что вас привело сюда?
   - Меня интересует Врубель, господин Грешев.
   - В связи с предстоящим аукционом? Или заразились идеей
освобожденного православия?
   - А было закрепощенное? - Фол улыбнулся.
   - У нас все было, милостивый государь... Вот, помню,
беседовал я с немцами, они меня привлекали для анализа
тенденций России в начале тридцатых годов... Нет, нет, я от
Гитлера сбежал, бог знает какие книги оставил в Берлине, я ж
только с локарновцами контактировал, которые хотели дружбы с
Россией... Для них литературу читал, фотографии
разглядывал, альбомы новой живописи анализировал - на этом
материале гадал. Так они, знаете ли, фыркали - нет, нет,
дружески, от удивления, не могли понять логики моего
рассуждения. Я им после прочтения молодого Пастернака,
Тынянова, Тихонова говорю: "Возрождается государственная
идея!" А они: "Ха-ха-ха!" А тут еще гитлеровский холуй,
генерал Бискупский на меня сигнализирует; агент Коминтерна!
Да, да, у нас, если не поешь в одну дуду с эмиграцией,
непременно предатель; обязательно чтобы был, как все, в
унисон; свобода свободой, но попробуй со своим сунуться -
замордуют. Врубель для России как знамение, милостивый
государь, он ее безгранично чувствовал... Как, пожалуй,
никто другой в двадцатом веке, оттого его душегубы и
погубили.
   - Отчего им так интересуется Москва?
   - Так потому, Что она матерь его.
   - Ясно. А фамилия мистера Степанова вам ничего не
говорит? Или князя Ростопчина?
   - Нет.
   - Хорошо, а чем объяснить поворот русских к поиску
старинных картин, похищенных скульптур, исчезнувших
библиотек?
   - Как чем?! Жить стали лучше, читать всю Россию выучили,
студентов наплодили тьмы, поди управься.

                      VIII

   "Дорогой Иван Андреевич!
   Сердце мое разрывается от боли, когда я смотрю на Мих.
Ал. Врубеля! Я был у него в мастерской после того, как он
поправился от недуга, смотрел "Демона". Это чудо!
Представляю, что будет на выставке! "Не простят ему этого,
ох, не простят", - вспомнил снова слова Кости Коровина в
Нижнем Новгороде. И не простили. Серов и Остроухов, друзья
его, высказали свои замечания; Врубель сорвался, все его
бранят, думал, свои будут мягче; накричал на Серова; но
Остроухов спас положение, пригласил отобедать; Михаил
Александрович сменил гнев на милость, снова стал
предупредителен, кроток... Сказывается, видно, бессонница,
он простаивает у мольберта по двадцать часов, глотает
ложками бром с фенацетином, сжигает себя заживо.
   На выставке успех был оглушительный, но Третьяковская
галерея отказалась приобрести "Демона"! Да, да, отказалась!
Говорят, восстали члены московской городской думы, на них
оказали давление из сфер, Великий Князь Владимир
Александрович соизволил заметить, что это "нездоровое
искусство, далекое от традиций".
   То был страшный удар для Врубеля. Он совершенно высох,
шея торчит из воротника рубашки, как цыплячья, пиджак обвис,
глаза запали... Надо ж помнить, что после родов
очаровательная Надежда Забела-Врубель сошла со сцены, все
время отдавала маленькому Саввушке, потом трагедия с
младенцем, так что тяготы жизни на плечах одного Врубеля...
   Выручил фон Мекк, купил "Демона", что спасло несчастную
семью от голода.
   Друзья оберегают художника от того, чтобы ему не
попадались особо злобные рецензии на его работу, воистину
гениальную. Да разве убережешь? Кто-то словно организует
травлю всего нового и талантливого, чем так щедра земля
русская. Кто?! Ведь это же истинные враги нашего
искусства. Банда бездарен стоит за этим, злобных и
алчных... Я слышал, как Врубель нахваливал молодого
безвестного художника Малявина, рекомендовал его картины
Мамонтову, Мекку, Остроухову. А как он продвигает молодого
Ге?! Как не скупится на эпитеты, называя его гениальным
иллюстратором, будущей гордостью русского книгопечатания!
Как обожествляет Бруни! А почему? Да оттого, что дар
таланта - доброта и полнейшее отсутствие зависти к коллегам
по искусству. Дар бездари - зависть, неистовость кликуш,
шантаж "традицией". А ведь не пройдет и десяти лет, как
Врубель сделается истинной традицией русской культуры, по
нему учиться станут, только смогут ли, такие раз в столетие
рождаются...
   Я вспомнил отчего-то, как в гостях он увидел двух дам,
говоривших что-то на ушко друг другу. "Давайте играть в
"тайну", - предложил художник. - Все шепотом!" И -
весельчак по натуре - вовлек всех; дамы и мужчины принялись
шептать что-то друг другу на ухо, он тоже поначалу принял
участие в игре, а потом принес лист бумаги и в какие-то два
часа написал поразительную вещь - "Тайна". Он ведь и "Пана"
в два дня написал. Иному дремучему академику на это жизни
не хватят, как же завистники простят такое ему?!
   "Царевну-Лебедь", кстати, он продал Морозову за триста
рублей... Просил пятьсот, тот долго торговался, попрекая
Врубеля тем, что он слишком быстро работает, Врубель,
бедняга, обещал следующую вещь еще лучше написать... Ну и
уступил Мих. Ал. за триста... Слава богу, фон Мекк
заказал авторскую копию, уплатил по-рыцарски...
   Пожалуйста, узнайте, нет ли возможности издать альбом
Врубеля? Ему предложили это из Парижа, право, обидно будет,
если завоюет он Россию из-за границы!
   До скорой встречи, дорогой Николай Сергеевич!
   Ваш Василий Скорятин".

                        3

   В квартире никого не было: старшая дочь, Бэмби,
отправилась за город к приятелю, младшая, Лыс, поехала за
город к Наде, очень любит мать, никого так не любит, как