к, кружевной, бельгийский, очень красивый, мы
вечером собирались в театр; Папа говорит, Мэри, к нам придет
журналистка, у нее очень славный голос; и она к нам пришла.
Папа пригласил нас в кафе на улицу, заказал кофе с молоком,
а она прямо-таки не сводила с него глаз - такая красивая,
молодая - и задавала требовательные вопросы, меня очень это
обидело, а он послушно отвечал ей, и глаза у него оживились;
иногда в последние годы у него был очень тяжелый взгляд,
будто в себя смотрел, будто никого вокруг не было. - Мэри
закурила; глубоко, затянулась; продолжила как-то словно
наперекор себе: - А потом я уронила спички, резко нагнулась
за ними и увидела, что она, эта корова, прижала свою ногу к
ноге Папы. Я допила кофе, извинилась, сказав, что мне надо
достирать воротничок и как следует его прогладить,
бельгийские кружева трудно поддаются глажке, ручная работа
как-никак. Папа улыбнулся сконфуженно и сказал, что скоро
вернется, а журналистка по-прежнему не сводила с него глаз,
к кофе своему не притрагивалась, только все время вертела в
пальцах маленькую вазочку с синими цветами... Когда я
приехала в Лондон накануне нашей высадки в Нормандии - я
ведь там познакомилась с Папой, - Уильям Сароян принес мне в
точно такой вазочке пучок зелени, там даже лук был, и
сказал: "Вместо цветов; не взыщи..." Я гладила этот
проклятый воротничок в нашем номере и плакала... Папа
вернулся, позвал меня, погладил по щеке и сказал; да
перестань ты думать про это... Она как рояль... Плохо
настроенный рояль, на котором никогда не сыграешь
памплонской песенки... И ушел ведь из жизни с этой
песенкой... В ту последнюю ночь он очень долго мылся,
чистил зубы; вышел из ванной и спросил: "Мэри, ты не
помнишь нашу памплонскую песенку? Я никак не могу вспомнить
ее". Он вообще-то помнил множество песен, испанских и
наших, даже французские помнил, особенно двадцатых годов...
Но ведь, когда тебя застают врасплох, ты не сразу
вспоминаешь то, что знаешь, а он застал меня врасплох и
снова ушел в ванную, и вдруг там, когда подправлял бороду,
запел... Слышишь, Мэри, я вспомнил, сказал он, вернувшись в
комнату, я вспомнил... И снова, как тогда в Париже,
погладил меня по щеке, у него ведь были такие ру..." - она
закурила, долго молчала, а потом тоненьким голоском запела
памплонскую песенку, Степанов почувствовал, как у него
перехватило горло, и он тоже полез за сигаретами, столь
опасными для здоровья, но что бы мы без них делали, особенно
когда сердце жмет и дышать трудно...
   - Пятнадцать сотен фунтов, - продолжал между тем ведущий,
- шестнадцать сотен фунтов, семнадцать сотен фунтов,
восемнадцать сотен фунтов...
   Ростопчин посмотрел на Степанова; в глазах у него был
испуг.
   - Ужас, - шепнул он, - это ужас...
   Софи-Клер сразу же закаменела.
   - Я не поняла, милый, ты что-то сказал?
   - Прости, родная, я сказал по-русски... Ужас, просто
ужас, какие цены, я боюсь, что мистер Степанов не сможет
ничего купить на свои деньги...
   - Восемнадцать сотен фунтов... Восемнадцать... сотен
фунтов... во-сем-над-цать со-отен фунтов... Продано!
   Верещагина купил американец "в клеточку", мистер Грибл; и
эту наводку имел от фола.
   Потом вынесли Врубеля.
   - Полотно русского художника Врубеля, - объявил ведущий.
- Масло. Сто на семьдесят три. Живописец тоже малоизвестен
на Западе, судьба его в чем-то подобна трагической судьбе
великого Ван Гога. Цену, назначенную к торгу, мы определили
в две тысячи фунтов... Две тысячи...
   Степанов посмотрел на князя; тот сидел недвижимо.
   - Две тысячи фунтов... Две тысячи фун... - взгляд
метнулся в угол зала (там сидел Грибл), - двадцать одна
сотня, двадцать две сотни, двадцать три сотни, двадцать
четыре сотни, - Степанов снова посмотрел на князя,
оглянулся; в торговлю включился кто-то еще, но, кто именно,
понять не мог, человек был виден только ведущему, - двадцать
пять сотен, двадцать шесть сотен, двадцать семь сотен,
двадцать восемь сотен... двадцать восемь сотен... - палец
с деревянным наперстком поднят; сейчас все будет кончено,
что он медлит?!
   Степанов резко обернулся к Ростопчину, тот шевельнул
указательным пальцем, ведущий, смотревший, казалось, в
другую сторону, сразу же заметил его жест, взглянул на
князя, к нему тут же подошел один из служащих "Сотби",
передал карточку; надо заполнить: имя, фамилия, адрес;
Ростопчин сидел по-прежнему спокойно, ни один мускул лица не
дрогнул, маска, как у Софи-Клер, только чуть подергивалась
верхняя губа; заметить это можно было в том случае, если
очень внимательно присмотреться.
   - Двадцать девять сотен, три тысячи, тридцать одна сотня,
тридцать две сотни, тридцать четыре сотни, тридцать пять
сотен, тридцать шесть, сотен, тридцать восемь сотен,
тридцать девять сотен, четыре тысячи, - ведущий, казалось,
сам включился в игру, глаза перебегали от одного участника
битвы к другому, - сорок одна сотня, сорок две сотни, сорок
три сотни, сорок пять сотен, сорок шесть сотен... Сорок
шесть сотен.
   "Все, - подумал Степанов, - мы выиграли, господи,
счастье-то какое, мы же сможем вернуть еще и письма, и
Билибина и Головина денег хватит...
   Брокер, стоявший за трибуной, ни разу до того не
произносивший ни слова, сказал негромко:
   - Пять тысяч,
   Ведущий, не оборачиваясь, продолжил игру, монотонно
повторяя, словно заученное:
   - Пятьдесят одна сотня, пятьдесят две сотни, пятьдесят
три сотни, пятьдесят четыре сотни, пятьдесят... четыре...
сотни, пятьдесят... четыре...
   Брокер, тот, что назвал сумму в пять тысяч фунтов, отошел
к международному телефону; их было несколько; укреплены на
стене, кабиночки устроены так, что туда можно всунуть
голову, - гарантия того, что сосед, снявший трубку рядом,
ничего не услышит; набрал номер.
   - Пятьдесят... четыре... сот...
   Мизинец Ростопчина дрогнул; торг продолжился с еще
большей яростью; одна из брокерш начала кусать ноготь на
пальце, выдержки никакой, вертит головою, следит за теми,
кто в схватке; Степанов снова обернулся, но, кроме
клетчатого американца (коллекционер Грибл, шепнул Ростопчин)
и сухонького невзрачного старичка, сидевшего неподалеку от
них, разглядеть никого не смог.
   Когда сумму догнали до тринадцати тысяч, ведущий снова
начал тянуть жилы, повторяя, как заклинание:
   - Тринадцать тысяч фунтов, три-над-ца-ать тыс-сяч фу...
   Ростопчин показал губами, даже шепота его не было слышно:
   - Четырнадцать...
   Брокеры смотрели в зал, тишина стала гнетущей, даже
телекамеры не было слышно, а может, она перестала работать,
пленка кончилась.
   - Все, - шепнул князь, облегченно вздыхая, - ты увезешь
Врубеля.
   - Четырнадцать тысяч фунтов, четыр-над-цать тыся-я-яч
фунтов... Пятнадцать тысяч фунтов, пятнадцать тысяч фунтов.
   - Шестнадцать, - князь поднял мизинец.
   - Шестнадцать тысяч фунтов, - ведущий заставил себя быть
равнодушным, он добился своего, взвинтил цену, не зная, что
битва за Врубеля была проработана за долго до того, как
начался этот аукцион и сюда пришли зрители, которых не
судьба искусства волновала, не история шедевров, шедших с
молотка (или, точнее, деревянного наперстка), а лишь битва
сильных мира сего или их доверенных. - Шестнадцать
ты-ы-ы-ысяч...
   Ростопчин чуть обернулся к Степанову.
   - Поскольку у меня возникли непредвиденные финансовые
затруднения, я могу помочь тебе - в долг, естественно - не
более чем тремя тысячами. Ты не возражаешь, родная? - он
перевел взгляд на Софи.
   - Я думаю, ты выиграл для мистера Степанова эту картину,
- сказала она. - Это безумие - платить за никому не
известного художника такие деньги...
   - Но если? - спросил Ростопчин, - Полагаю, ты не станешь
возражать?
   - Не более тысячи, - мертво улыбаясь, сказала Софи-Клер.
- Я думаю, ты объяснишь ситуацию мистеру Степанову.... Если
пойдешь на большее, я приглашу Эдмонда, он в седьмом ряду,
на седьмом кресле, неужели ты его не заметил, милый?
   - Шест-над-цать тыс-с-сяч, - палец с деревянным
наперстком поднят, сейчас ударит, ну, ударяй же, черт
заутюженный, ударяй скорее...
   Тот самый брокер, что звонил по телефону, чуть кашлянув,
сказал:
   - Семнадцать тысяч.
   Князь поднял мизинец,
   - Восемнадцать тысяч фунтов, - начал ведущий, -
восемнадцать тысяч фунтов, восем-м-м-надцатьтысяч...,
   - Двадцать, - сказал брокер.
   Ростопчин обернулся к Софи; та сделала чуть заметное
движение, подавшись вперед; Степанов понял, что сейчас она
встанет.
   - Двадцать тысяч, двадцать тысяч, два-д-д-дцать тысяч,
двадцать тысяч... Продано!
   Перерыв...
   В зале зашумели, задвигали стульями, громко говорили;
Степанов услышал смех и сжался, так это было чуждо тому, что
в нем сейчас; он посмотрел на Ростопчина; тот по-прежнему не
двигался, Софи-Клер положила свою сухую ладонь на его руки -
пальцы сцеплены, ногти белые, с синевою.
   - Какая жалость, милый. Я так переживала за мистера
Степанова, - сказала она. - Я тронута твоим мужеством,
спасибо за то, что ты выполнил обещание. Мы будем обедать
вместе?
   - Нет, - князь с трудом разжал губы. - Нам
целесообразнее увидеться завтра у твоего адвоката. В любое
удобное для тебя время...
   - Это можно сделать и послезавтра. Столь острая
необходимость отпала, милый, я спокойна за судьбу нашего
сына.
   - Послезавтра я улечу с острова, - Ростопчин поднялся,
вернул Степанову чек, сказал по-русски: - Жди моего звонка
у себя в номере... - И, кивнув Софи, пошел из зала.
   "Да, - сказал себе Ростопчин, - я умел быть змеем, когда
сражался. Сейчас тоже началось сражение, и я проиграл
первую схватку... Софи, конечно, мой противник, значит, я
обязан стать оборотнем... Я перейду эту чертову Бонд стрит,
зайду в лавку и погожу, пока уйдут Софи и Эдуард, или
Эдмонд, какая, в конце концов, разница, она права, я его
помню, рыжий, на левой щеке большая родинка, говорит, чуть
запинаясь, будто с разбегу, вряд ли он изменился за тридцать
лет, такие за собою смотрят".
   Он вошел в лавку и, отказавшись от услуг продавца, сразу
же кинувшегося к нему, принялся неторопливо рассматривать
товары, то и дело бросая взгляды на массивные черные ворота
"Сотби".
   Ну, скорее, молил он, скорее же выходи, стерва! Ты
устроила все, что хотела, не мешай теперь мне сделать то,
что я мечтал сделать! Вспомнил, как сидел в кустах в
полукилометре от дороги в сорок четвертом, поджидая немецкие
штабные машины; боши бежали от союзников, увозили архивы;
поступил приказ перехватить их, а как перехватишь, когда все
маки повернули на Париж, из отряда их осталось четверо, а
немцы наверняка охраняют штабных, человек двадцать
эсэсовцев, не меньше... Он долго тогда обдумывал, как
выполнить приказ; Эйнштейн, одно слово; предложил ночью
перерыть дорогу (по счастью, она была грунтовая), а сверху
положить фанеру и задекорировать булыжниками; первая машина
провалится, вторая стукнет ее сзади, постреляем из леса;
начнется паника; немцы побегут, понимают же, что война
проиграна, они теперь могут драться, только если их много
или же приказ, а во время отступления приказы не так точны,
как в дни побед...
   Он наконец увидел, как Софи и рыжий юрист вышли из зала;
эк трогательно он ведет ее под ручку! Вот в чем дело!
Голубки вьют гнездышко! Нужны денежки! Домик на юге
Франции! Ай-яй-яй, старый дурак, когда же ты научишься не
верить людям?! Не надо, сказал он себе, всегда верь людям,
от неверия страдаешь ты, а не они, это, как зависть, губит
человека, ест его червем, превращает в Сальери; ну, хорошо,
голуби, вейте гнездышко; наверное, и Жене в Аргентине все
подстроил этот рыжий, чтобы вынуть у меня деньги, они доки
на такие дела, отчего бы и нет?!
   Ростопчин дождался, пока они сели в машину; вышел из
лавки, быстро пересек Нью-Бонд стрит, по привычке глядя не в
ту строну, по-европейски, а не как на острове, быстро
поднялся на второй этаж; ведущий был окружен толпою,
говорили оживленно, его поздравляли, истинное шоу, причем
бесплатное, лучше футбола, и там теперь стали жулить,
заранее договариваются о счете, реванш стоит дороже, а на
аукционе ничего нельзя предугадать; это как коррида,
петушиный бой, победителя никто не решится назвать; брокер,
тот, что победил, стоял возле телефона, говорил очень тихо,
медленно, как-то странно шмыгая острым носом, на котором -
Ростопчин только сейчас это заметил - росли редкие черные
волоски; брокер глянул на туфли Ростопчина, оценил их,
куплены в лучшем магазине, очень мягкая кожа, достаточно
поношены, значит, не показуха, человек вполне серьезный.
   Ростопчин дождался, пока брокер кончил свои бесконечные
"да" и "нет", повесил трубку, вытер вспотевший лоб; протянул
ему свою визитную карточку; тот внимательно прочитал.
   - Очень приятно князь, чем могу служить?
   - Служить ничем. Речь пойдет о деле. Кому вы купили
Врубеля?
   - Я не могу ответить на ваш вопрос.
   - А вы позвоните тому кто поручил вам представлять свои
интересы, и передайте, что у меня есть вполне серьезное и в
высшей мере интересное предложение.
   - Хорошо оставьте свой телефон, я свяжусь с вами вечером,
что-то около семи.
   - Это только мы, русские, говорим "что-то около", -
усмехнулся Ростопчин. - Вы, видимо, англичанин, вам
надлежит быть точным в ответе. Меня не устраивает семь
часов. Я хочу, чтобы вы позвонили вашему шефу тотчас же...
   Брокер еще раз оценивающе оглядел лощеного холодного
человека; снова прочитал визитную карточку. "Prince
Rostopchin, general director of Construction corporation.
Zurich, Vienna, Amsterdam. (20)
   Повернулся к нему спиною, влез головой в стеклянную
будочку и начал набирать номер. Код Эдинбурга, заметил
Ростопчин; а теперь запоминай номер, писать нельзя, но ты
обязан запомнить; если его шеф откажется от разговора, ты
станешь звонить к нему сам и ты добьешься встречи, полетишь
в Эдинбург, ты обязан вернуть этого Врубеля, нет, это не
азарт коллекционера, это вопрос принципа; когда мне
объявляют войну, я обязан принять бой в выиграть его. Очень
хорошо, я запомнил номер, вполне легкий, и я сразу же запишу
его в блокнот, надо только постоянно повторять, чтобы
врезался, в память...
   Брокер говорил шепотом, перешел на свои "да", "да", "да",
потом осторожно повесил трубку, вылез из стеклянной будочки,
снова вытер вспотевший лоб и сказал?
   - Сэр Мозес Гринборо, по чьему поручению я купил эту
картину, готов переговорить с вами в любое удобное для вас
время, сэр.
   - Вы продиктуете мне номер?
   Брокер улыбнулся.
   - Вы же и так запомнили.

                            3

   Обозреватель телевидения, ведущий шоу Роберт Годфри ждал
Степанова в холле отеля; ослепительно улыбаясь, пошел
навстречу.
   - Я сразу же вас узнал! Очень приятно, мистер Степанов!
Можете не извиняться! Я не сомневался, что торги в "Сотби"
задержатся. Едем обедать. Я заказал стол во французском
ресторане "Бельведер", это в "Холланд парке", готовят
настоящий буябес (21), там мы обсудим все наши проблемы, а
их очень много...

   - Теперь слушайте, - сказал Годфри, закончив первую
тарелку (буябес подают в большой фарфоровой супнице, по
меньшей мере, на пять человек). - Можете перебивать, если
не согласны, я боксер, умею отражать атаку..,
   - Я тоже баловался боксом.
   - В каком весе?
   - В среднем.
   - Лет двадцать назад?
   - Тридцать, - вздохнул Степанов. - Увы, тридцать.
   - Знаете, - заметил Годфри, - я убежден, что занятие
спортом, если оно было страстью, закладывает в генетический
код человека совершенно особые качества... Борцовские...
Нас не так легко взять, как других. Выдержка, глазомер и
бесстрашие, разбитый нос заживет, бровь можно сшить, к тому
же очень нравится девушкам, они любят такие проявления
мужественности. Так вот, я имею основания предполагать, что
наше с вами шоу будут стараться загнать в угол; мы должны
навязать бой, ни в коем случае нельзя принять оборонительную
тактику...
   - Я вообще-то не очень представляю, как все это будет
происходить, мистер Годфри...
   - Нам с вами завтра держать площадку, давайте перейдем на
дружество; я Боб, вы Димитрий... У вас есть сокращенное
имя? Димитрий - трудновато для нашей аудитории, британцы
обычно предпочитают: Джон или Эд; так привычней, ничего не
попишешь, обломки империи. Что если я стану вас называть
Дим?
   - Валяйте.
   - Прекрасно. Спасибо, Дим. Итак, у меня есть все
основания предполагать, что нас постараются распять. Да,
да, я получил деньги за то, чтобы вести ваше шоу о
культурных программах в России, и поэтому я не разделяю себя
и вас на завтрашний вечер. Я почитатель Маргарет Тэтчер, у
меня есть награды от канцлера Коля и президента Рейгана, но
я приглашен работать, я получил деньги от ваших туристских
фирм и отработаю гонорар лучшим образом... Поэтому слушайте
внимательно... Чего мы не вправе допустить? Во-первых,
анархии. Я всегда держу аудиторию в кулаке, под контролем.
Во-вторых, не надо бояться обострять диалог, когда я буду
представлять вас аудитории. Я приготовил список коварных
вопросов, мы сейчас проработаем ответы...
   - Не надо - сказал Степанов.
   - То есть? - удивился Годфри. - Это очень удобно! Мы
заранее все отрепетируем, у меня в фирме есть сотрудник,
кончавший театральную школу, он поставит вам реплики,
срежиссирует те места, где надо засмеяться, а где быть
раздражительным! Это принято, Дим! Вас знают в России, но
тут вы никому не известны! Звезде простят все! Вам нет!
Марлон Брандо теперь не учит роли, он вставляет в ухо
микроприемник, и ассистент режиссера диктует ему текст! Но
он требует миллион за роль! Он звезда! И ему подчиняются!
А вам надо завоевать аудиторию, которая - и это главное -
будет далеко не дружественной! Так что не отказывайтесь от
моего предложения. Оно продиктовано чисто деловыми
побуждениями, завтра вечером мы с вами станем делать одно
дело, и мы обязаны сделать его хорошо: вы оттого, что
русский, приехали со своей задачей пропаганды советских
фестивалей, а я потому, что заангажирован хорошей суммой.
   - Не надо, - повторил Степанов. - Я очень тронут, Боб,
только не надо заранее учить тексты...
   - Дим, поймите, положение сложное... Если бы вы сказали,
что Россия вам опостылела, тогда бы не было вопросов. Но, я
полагаю, вы не намерены выступать с заявлениями такого рода?
   - Не намерен.
   - Вот видите...
   - Боб, не надо ничего готовить загодя... Ей-богу...
   Годфри пожал плечами.
   - Смотрите... Я не могу не быть агрессивным, Дим. Я
живу здесь, вы там. Я обязан быть агрессивным, чтобы мне
поверила наша аудитория. Иначе люди подумают, что меня
перекупили, и шоу не получится. Все уйдут из зала, тем
более завтра пятница, люди выезжают за город и на море. Я
обязан наскакивать, допрашивать, а вы должны отвечать мне
так, чтобы это было интересно собравшимся.
   - Постараюсь.
   - Смотрите, я бы все-таки не отказывался от режиссуры...
Теперь вернемся к проблеме контроля над аудиторией... Я
разослал четыреста приглашений. Театр вмещает триста сорок
человек; пришло триста ответов, в которых подтверждается
прием приглашений. Вот список, проглядите...
   Степанов глянул: директора фирм, Би Би Си, "Свобода",
редакции газет, институты по исследованию конъюнктуры,
политики, "советологи", институты общественного мнения,
группа "Север-Юг", ассоциация художников "Магнум"...
   - Серьезные люди? - спросил Степанов, просматривая
имена.
   - В высшей мере... Поэтому выпустить дело из рук,
позволить ему катиться самому по себе неразумно. Кстати, я
полагаю, вы не намерены читать по бумаге вступительное
слово? Это производит шоковое впечатление; что простительно
политику, недопустимо вам.
   - Нет, нет, я ничего не стану читать по-писаному.
   - Очень хорошо, - Годфри удовлетворенно откинулся на
спинку стула, налил себе и Степанову еще по половнику
буябеса, быстро съел уху, вытер рот крахмальной салфеткой и
продолжил: - Моя фирма - десять человек, но каждый стоит
десятерых, все владеют, по меньшей мере тремя языками -
подготовила бланки, которые раздадут собравши