ки;
прочитал странички, не прикасаясь к ним пальцами.
   - Да, но это ж явная слежка. У вас есть основания
следить за этими людьми? Они делают что-то противозаконное?
   - Повторяю, меня уполномочили передать вам, что в ваших
же интересах взять сейчас билет на самолет, который идет в
Нью-Йорк или Панаму. И улететь. Люди, которые мне поручили
эту миссию, относятся к вам с симпатией. Вы доверчивый
человек. Москва втягивает в свои сети на чем угодно -
культура, спорт, медицина, - а потом бизнесмен оказывается в
центре паутины, выпутаться из которой невозможно.
   - Да, но я заангажирован, мистер Роселли! Я говорил в
Москве, что я хочу помочь им!
   - Понятно, понятно... И под это пошли вам навстречу?
Сулили льготы? Обещали наибольшее благоприятствование?
Скажите им, что у вас случился сердечный приступ. Если
хотите, мы подготовим соответствующие справки. Пришлете
потом письмо, что по-прежнему горите желанием проявить себя
на ниве меценатства, пусть только сообщат, где будет новый
аукцион русской живописи. Прекрасный выход из положения...
   - Тем не менее ваш ультиматум ставит меня в сложное
положение. Может быть, господа, которые поручили вам эту
миссию, каким-то образом компенсируют сложности, которые
возникнут у меня в Москве?
   - Вас ведь никто не вынуждал в Москве к меценатству, я
полагаю? Это была ваша инициатива? Или кто-то намекнул на
целесообразность такого рода комбинации?
   Розен снова всплеснул руками.
   - Какая комбинация?! Я был совершенно искренен! В конце
концов, я обязан им спасением...
   - Перестаньте, мистер Розен. Своим спасением вы обязаны
самому себе. И никому другому. - Он обернулся к официанту,
щелкнул пальцами (отчего-то именно этот сухой, властный
щелчок произвел самое ужасающее впечатление), не глядя на
счет, бросил деньги, положил в карман сдачу и резко
поднялся.
   Розен тоже встал, по привычке сложил не груди руки.
   - Погодите же! Мы ни о чем ив договорились...
   - Честь имею, мистер Розен, Я свое поручение выполнил, -
ступая мягко, как рысь, Роселли пошел к выходу.
   - Погодите! - взмолился Розен. - Вы же говорили о
заключении врачей, погодите!
   Роселли, не оборачиваясь; остановился; секунду стоял,
словно бы в раздумье, потом вернулся, постоял над Розеном,
который так и не поднялся со стула, сказал рубяще, властно:
   - Я найду вас сегодня в десять вечера в "Савойе".
По-моему, вы останавливаетесь именно там?
   - Да, но откуда вы знаете?!
   - Мистер Розен, вы не мальчик, и я вышел их детского
возраста. Я чувствую, что вы продолжаете комбинировать, еще
не приняли окончательного решения... Напрасно... Взвесьте
все, что я вам сказал... Вы ищете выход; вы умный, но и я
не дурак... Смотрите, не заиграйтесь. Итак, "Савой" лобби,
десять вечера. Честь имею...
   ...Розен первым делом позвонил в Нью-Йорк Жаклин;
продиктовал свой телефон; сказал, что неважно себя
чувствует, спросил, как дети, не звонил ли кто их фирмы, все
ли спокойно, пожаловался на колотье в боку; на вопрос, как
дела - Жаклин была главным советчиком, умница, - ответил,
что все нормально.
   Потом разделся, налил а громадную ванну горячей воды и
блаженно опустился в зелено-пенное озеро; отчего-то
испугался, что может захлебнуться, потому что ноги не
доставали до краев: высший шик - громадные ванны,
утопленные в мраморном полу, рассчитано на голиафов или на
то, чтобы с тобою рядом нежилась девица; расслабился, закрыл
глаза и только тогда подумал, что положение у него
чудовищное, появиться в Москве невозможно; если не выполнить
обещания, Степанов его просто-напросто не поймет. Нет,
сказал он себе, я должен найти выход; наверное, нужно
позвонить князю, это прямо-таки - необходимо; нельзя,
возразил он себе, они слушают все телефоны, эти итальянские
бандиты; а как же поступить? Позвонить в его офис, когда
князя нет? А что? Верно. Сказать секретарю, что Розен
здесь, времени в обрез, надо кое-что передать, самолет
уходит через три часа. А если секретарь его найдет? Или
сам князь приедет в аэропорт? Можно дать неверный телефон.
А потом сказать, что перепутал секретарь; нет, детство,
наивность, не годится. Надо было в Москве езде по телефону
спросить номер его счета и перевести деньги, этого никто не
узнает, никакие детективы, частные или государственные;
детектив детективом, а, банк есть банк...
   ...Телефон в номере прозвонил резко, требовательно; Розен
снова ощутил тошнотную пустоту в желудке, накинул халат,
прошлепал маленькими мокрыми ступнями по синему персидскому
ковру, снял трубку; кто-то прерывисто дышал, на его
испуганный вопрос "Кто, кто там?!" не ответили; он очень
тихо вытерся, словно бы в номере был еще кто-то невидимый,
и, достав из портфеля карты, быстро разбросал
"наполеоновскую косыночку", очень верил...
   Потом позвонила Жаклин; к ней только что приходили;
плакала; умоляла вернуться; путанно говорила о
предчувствиях; "Поверь, родной, если ты будешь упрямиться,
нас ждет горе..."

                           5

   Лондон ошеломил Степанова. Он бывал во всех столицах
Европы, подолгу жил в Париже, Берлине, Мадриде; однажды, лет
восемь назад, провел в столице Англии пять часов; плыл тогда
на теплоходе в Гавр; устроили экскурсию; "Посмотрите налево,
посмотрите направо"; завели в диккенсовскую Лавку
древностей; в одном из парков на низко стриженном газоне
стоял обнаженный парень с гривой спутанных волос, держал на
плече орла и делал странные гимнастические упражнения; птица
в такт махала громадными крыльями; Степанов тогда ощутил
запах гнезда, терпкий какой-то.
   Пожалуй, более всего его поразили старые, стертые
лестницы и порту; именно в них он ощутил величие; оно Не
очень-то считается с внешними аксессуарами; важнее
количество судов, стоящих на рейде, чем внешний вид порта.
   Проезжал по районам, где жил когда-то Джек Лондон;
вспомнил, как в молодости, еще репортером, мечтал пожить
здесь, написать Цикл новелл об американце, пытался сделать
это и В Испании - пройти по всем местам "Испанского
дневника" Кольцова, - тоже не успел. Как же много пролетает
мимо, Не успеваем... После того как улетел из Аргентины,
гонял в маленьком двухместном самолетике над пустыней Наска
в Перу, где кем-то и Когда-то были выложены таинственные
знаки для древних астронавтов: разговорился с молодым
пилотом; тот учился в Буэнос-Айресе; "У нас механиком был
старик, он готовил к полету машины французского писателя со
сложным именем". - "Сент-Экзюпери? - спросил Степанов. -
Вы его имеете в виду?" - "Кажется, да, - ответил парень, -
что-то похожее, старик очень интересно рассказывал, как
тогда летали через океан на маленьких двухмоторных
самолетиках и француз этот не боялся поднимать машину ни в
грозу, ни в ураган". Степанову стало мучительно стыдно:
прожил два месяца в стране, а про Сент-Экзюпери забыл;
"Суета, суета, суета, неоплаченные счета". Подумал, откуда
эти слова, и вспомнил Москву шестьдесят четвертого, премьеру
"Трех апельсинов" в Театре юного зрителя, банкет, который
устроил потом в "Арагви" Михаил Аркадьевич Светлов; тогда
еще был жив Мирингоф, он привел Степанова в театр и заставил
написать пьесу, и Варпаховский еще был жив, и Гриценко, и
Алейников, только не надо сейчас о них, сказал себе
Степанов, очень пусто станет тогда жить, надо жить живыми;
Бэмби надо жить, Лысом; но ведь эти слова написал Светлов, а
его нет; Степанов прочитал ему свои стихи, каждый прозаик
балуется стихами, а Светлов - с его острым лунным профилем -
взял салфетку и написал на ней: "Сколько раз я в гробу
пролежал, столько раз я друзьям задолжал, суета, суета,
суета, неоплаченные счета". Протянув салфетку Степанову, он
сказал тогда: "Мальчик мой, не занимайтесь чужим делом,
лучше поедем ко мне и, если хотите, поговорим о поэзии, хотя
говорить о ней кощунственно".
   Нет, ничего Степанов тогда не понял в Лондоне; надо
поездить по этому громадному и такому разному городу, надо
подивиться его паркам и озерам, надо понять всю значимость
различия между районами Челси и Кенсингтона, Вестминстера,
Белхема и Блекхиса; надо проехать по Тауэр-бридж через Темзу
и ощутить тайну Сити, его Кажущуюся запутанность, а на
самом-то деле жесткую островную логику...
   - Слушайте, - спросил Степанов приехавшего в аэропорт
Суржикова из торгпредства, - а все-таки отчего здесь
правостороннее движение? Или лево? Путаюсь в этом
лево-право, но почему наоборот? Не как всюду в Европе?
   - От рыцарства, - ответил Суржиков. - Со времен
средневековья рыцарь всегда был справа, так уж повелось,
традиция.
   - Ах ты, черт возьми, как интересно!
   Он вспомнил Сингапур, странную и грустную Джой, которая
была с ним все время, пока он работал там в начале
семидесятых. Сингапур еще жил по законам бывшей империи,
десятилетия потребны Для государственных Перемен, многие
десятилетия, азбука политики, ничего не попишешь... А где
сейчас Джой? Мы были одногодки, и это очень страшно, если я
ее встречу; когда женщине пятьдесят три, а ты был с нею
пятнадцать лет назад, это как поминки по безвозвратно
ушедшей поре, упаси бог.
   - Что с программой, Дмитрий Юрьевич? - спросил Суржиков.
- Завтра в десять утра встреча с сэром Годфри, он ведет ваше
шоу.
   - Нет, Коля. Как говорил Бабель, об завтра не может быть
и речи. Завтра весь день я буду в "Сотби", на Нью-Бонд
стрит. Встретиться можно или поздно вечером, или же с утра
послезавтра.
   - Хорошо, я внесу коррективу... Сейчас в отель?
   - Да. Где мне забронировали номер?
   - В "Савойе".
   - Но ведь это очень дорого. Зачем?!
   - Поскольку встречу ведет фирма сэра Годфри, он и
бронировал для вас номера. Тут вопрос престижа, нельзя жить
во второразрядном, он имеет дело только с серьезными людьми.
   - От "Клариджа" далеко?
   - Не очень.
   Степанов посмотрел на часы: семь; есть время принять
душ, очень устал; визу получил только накануне, страшная
нервотрепка; билет в кармане, все дела отложены, настроен на
поездку, а визы нет; со своими-то можно драться, пойти на
верх, а здесь полнейшая безнадега: "Лондон еще не дал
указаний, ждем". И все тут. Вот и жди, ощущая свое
полнейшее бессилие; демократическое общество, правила игры;
тебя обсматривают со всех сторон, изучают, анализируют;
словно, ей-богу, муравей какой.
   В номере работал кондиционер, хотя на улице не было
жарко; на столике рядом с телевизором стояли фрукты, орешки;
визитная карточка: "Желаем всего самого лучшего в нашем
отеле, управляющий - Хэмфри Пьюдж". Спасибо, мистер Пьюдж,
винограда в этом году я еще не пробовал, надо загадать
желание, всегда, когда пробуешь что-то новое, чего еще не ел
в этом году - будь то свежий картофель, редис или виноград,
- загадывай желание, сбудется, только Загадывай не после
того, как съешь сладкую желто-зеленую виноградину, а до;
все-таки май, черт подери; двадцатый век; везут самолетом,
знай плати деньги...
   ...В восемь часов он подошел к "Клариджу"; лакеи в
коричневых фраках и высоких цилиндрах дружески распахнули
дверь; ни тени подобострастия или раболепия; делают свою
работу, и все тут; в лобби князя не было; Степанов спросил
портье, приехал ли "принс Ростопчин".
   - О да, сэр... Он у себя, номер пятьсот три. Вас
проводить?
   - Нет, благодарю.
   - Из лифта направо, пятая дверь, сэр...

   Степанов постучал; услыхал "входи"; Ростопчин сидел у
телефона; прикрыв трубку ладонью, шепнул:
   - Замучили звонками, прости, что не спустился, садись,
угощайся фруктами.
   На столике была такая же ваза, как в "Савойе", виноград,
груши, яблоки и бананы; орешков Степанов не увидел.
   После бесчисленных "да неужели", "не может быть", "что вы
говорите" Ростопчин наконец повесил трубку; вздохнул,
покачал головою.
   - Совершенно невероятная история! Меня разыскал здесь
Зенон, мой друг по маки. А лотом какие-то идиоты звонили,
словно сумасшедшие. Как это хорошо, что ты приехал, я
страшно рад. Неужели ты не мог взять паспорт и прилететь в
Цюрих? Ты мне был очень нужен у Лифаря.
   - Не мог.
   - Неужели?! Почему?
   - Потому что сначала я должен договориться с тем, кто
пошлет меня в командировку... Это раз... Потом я обязан
запросить визу и ждать ответа... Два. После этого получу
паспорт - три.
   Ростопчин вздохнул.
   - Знаешь, я задал такой же вопрос одному журналисту из
Москвы... Он ответил, что паспорт у него постоянно в
кармане, ездит когда и куда хочет. Зачем он лгал?
   - А дурак, - отмахнулся Степанов.
   - Да?! - князь по-детски удивился/очень открыто и
доверчиво. - Но он же доктор искусствоведения, чуть ли не
профессор.
   - Ты разве не видел глупых профессоров? Нарушена
пропорция головы и задницы, усидчивости и ума - вот тебе и
глупый профессор.
   Ростопчин рассмеялся.
   - Ты прав, Митя. Вопрос пропорций - вопрос вопросов
человеческого бытия... Дураков так много, увы!

   (Фол взглянул на своего сотрудника Джильберта; вместе
слушали разговор князя и Степанова в соседнем номере,
усмехнулся; в свое время Джильберта направили в Оксфорд;
учился в семинаре китайской истории; последние два года
посвятил себя исследованию русской литературы.)

   - Ты выглядишь усталым, - сказал Степанов.
   - А я и есть усталый, - отозвался Ростопчин. - В Лондон
приехала стерва...
   - Кто?
   - Моя бывшая жена... Так что запомни, на этот раз я
ничего не плачу. Ты привез мне пятнадцать тысяч долларов из
Министерства Культуры и попросил быть твоим консультантом,
ясно?
   - Нет, не ясно... Сколько тебе передал Розен?
   - Я его и в глаза не видел. Он мне даже не позвонил...
   - Не может этого быть, Женя! Я проводил его в
Шереметьево! Он сел на самолет! В Цюрих...
   - Не звонил, - повторил князь.
   - Может быть, тебя дома не было?
   - Там всегда дворецкий и повар Жена дворецкого бежит к
каждому звонку, страшно любопытна, ты же знаешь ее, а в
офисе постоянно дежурит секретарь.
   - Ничего не понимаю. Он сам предложил передать тебе
десять - двадцать тысяч...
   - Не думай об этом, Митя. Научись спокойно относиться к
потерям. Золле привезет документы, он будет внизу через
полчаса. Бедный, у него нет денег на самолет, я оплачу ему
проезд, но он такой гордый... Мы предъявим документы Золле
о том, что Врубель был похищен нацистами, и мы выиграем эту
драку, поверь... А те пятнадцать тысяч, которые у меня
остались... Да, да, да, увы, только пятнадцать. Я не хочу
скандала, ты же знаешь женщин... Стареющих женщин... Боже
как прекрасны молодые, верные подруги, как рады каждому дню,
как счастливы даже часом доброты, надежности и веселья...
Словом, пятнадцать тысяч мы пустим на то, что интересует
твои музеи - письма, книги, документы, а Врубель будет нашим
так или иначе. Знаешь, сюда летит чартерный самолет из
Нью-Йорка Закупили коллекционеры, так что, судя по всему,
предстоит драка.
   - Я должен позвонить Розену...
   - Что это тебе даст? Откуда он взялся? Ты мне не
объяснил толком. Такой милый голос... Он понравился мне по
телефону говорит по-русски прекрасно...
   - Розенберг тоже говорил по-русски прекрасно.
   Ростопчин удивился.
   - Какой? Майкл Розенберг? Из "Нешнл корпорэйшн"?
   - Нет, Альфред Розенберг.
   - Тот, что воровал картины в музеях?
   - И расстреливал ни в чем не повинных людей...

   (Фол шепнул Джильберту:
   - Розенберг и Штрайхер - два самых черных мерзавца из
гитлеровской камарильи, Степанов прав.)

   - Ешь виноград, - сказал князь.
   - Спасибо, я уже ел.
   - Где?
   - В моем отеле. В "Савойе". У меня же здесь
выступление... Только это дало мне возможность приехать к
тебе. Женя. Спасибо Андрею Петровичу...
   - Это он организовал?! Какой чудный человек! Он не
скучает в Москве? Все-таки быть послом интереснее, чем
руководить компанией...
   - Его компания имеет такой оборот, как иное государство,
не до скуки. Думаю, сейчас забот у него не меньше, чем
раньше. Но все-таки я должен позвонить Розену, Женя... С
ним что-то случилось, уверяю тебя.
   - Не надо меня ни в чем уверять. Он человек бизнеса. Я
тоже человек бизнеса. Увы, не умею писать книги. Столько
сюжетов, таких поразительных сюжетов. Забудь о нем...
Пойдем вниз, вдруг Золле уже пришел... В утешение нам обоим
я должен тебя порадовать: Лифарь на этот раз не пустил в
продажу письма Пушкина. Я уговорил его.
   - Как тебе это удалось?
   - Знаешь, лучше после... Все это слишком больно...

   (Фол дождался, пока закрылась дверь в номере князя,
выключил диктофон, на который шла запись, снял со стены
прослушивающее устройство, убрал его в "дипломат", запер
особым ключом, подстраховал специальным кодом на защелках -
пять букв алфавита, попытка повернуть хотя бы одну из них
приведет к тому, что из ручки бабахнет парализующий газ, -
посмотрел на часы, сказал:
   - Ну, а про все дальнейшее, Джильберт, мы узнаем позже от
наших ребят, они сидят внизу... Или хотите пойти послушать
сами?
   - Мне было бы крайне интересно.
   - Валяйте, почему нет. Я не люблю смотреть на тех, кому
готовлю зло; сердце начинает щемить.)

   Золле был бледен, до синевы бледен; он поднялся навстречу
Ростопчину и Степанову, руки не протянул, кивнул, ломко
уронив голову на узкую грудь.
   - Добрый вечер, господа.
   Степанова поразила перемена, происшедшая с профессором:
он еще больше похудел, щеки запали, длинные,
пронзительно-черные глаза казались потухшими.
   - Поедем куда-нибудь ужинать? - спросил князь. - Я
приглашаю. Здесь довольно дорого. В районе Сохо
великолепные итальянские кабачки, очень вкусно и почти без
денег...
   - Нет. Благодарю, - покачал головой Золле.
   Степанов удивился:
   - Почему? Я бы с радостью заправился. После полета у
меня всегда дикий аппетит...
   - Я бы предпочел, - сказал Золле, - первую часть нашей
беседы провести здесь, господа, а потом - в зависимости от
результатов - будет видно, что мы станем делать дальше,
   - Что с тобой, Зигфрид? - Степанов недоумевающе смотрел
на профессора. - Объясни, бога ради, я ничего не понимаю.
   - Объясню, господин Степанов, - ответил Золле. - Для
этого и приехал сюда... Они сели за столик, подошел
официант, поинтересовался, что будут пить гости.
   Ростопчин заказал кофе, назвал свой номер попросил
передать счет портье, внезапно побледнел, сунул под язык
пилюлю и как-то жалко улыбнулся.
   - Господин Степанов, - начал Золле.
   - Мы были на "ты", Зигфрид, - заметил, Степанов, - Я
чем-то тебя обидел?
   Золле словно бы споткнулся; замер; произнес по слогам:
   - Вы вели себя все время нечестно по отношению ко мне!
   - Только не надо ссориться, - сказал Ростопчин. - Я
очень прошу вас, господа! Нам грешно ссориться. Что
стряслось?
   Золле между тем, не взглянув даже на Ростопчина,
продолжал:
   - Я получал неопровержимые данные о том, что вы постоянно
платили деньги господам Шверку, Цоппе и Ранненброку за те
скудные материалы, которые они получили в процессе их
поисков...
   - Я?! - Степанов даже руками всплеснул; вспомнил Розена
- тот так же махал ладошками, ну, скотина, ну, прохиндей, -
но потом сразу же забыл коротышку; что это говорит Золле,
бред какой-то. - Я никогда ничего не платил никому, Зиг...
господин Золле! Все то, что делали Штайн, Тэрри и
остальные, как я полагал, делали это из чувства
справедливости, из желания помочь возвращению в музеи
награбленного.
   Золле по слогам, звеняще продолжал, словно бы не слыша
Степанова:
   - Вы прекрасно знаете, что я истратил все мои сбережения
на поиски! Все! До единого пфеннига! Поиск - не хобби для
меня, а жизнь! Вот, - он достал из толстого потрепанного
портфеля большую папку, - Тут записаны все мои траты. Судя
по тем суммам, которые вы переводили моим
малоквалифицированным коллегам, здесь сущая безделица, всего
восемь тысяч марок. Если вы платили им, то тем более
обязаны уплатить мне!
   - Только не ссорьтесь, господа, - снова попросил
Ростопчин. - Нельзя же, право! Ты должен уплатить
Профессору Золле, если платил другим, Митя...
   - Но я же не платил! - как-то жалобно, негодуя на себя
за эту жалкость, крикнул Степанов.