ные. Ничего страшного, только не сорваться, это
будет ужасно. Сейчас нужна холодная голова каждое слово
обязано быть выверенным, каждый поступок - просчитанным до
последней мелочи. Ты должен победить, ты докажешь, что прав
был ты, что именно твоя концепция нужна Штатам ты сделаешь
все, что задумал, но только не сорвись, это будет крайне
обидно, Джос, пожалуйста, перебори себя, это минутное дело,
ладно?"
   Он достал из своего "дипломата" чисток бумаги с письмом
редактору "Нью-Йорк таймс" от Саймона Бренкса, Лондон Челси,
Клинктон стрит, двадцать три, вполне пристойная кандидатура;
все-таки Джильберт - молодец, хоть и лентяй, у него хорошие
связи в городе не зря просидел здесь восемь лет.
   Письмо это Фол обдумал загодя еще в Штатах, перед вылетом
в Европу, каждая фраза была отлита вынашивал не год и не
два, а целых пять лет, сразу после того, как ушел из Лэнгли;
бог наконец послал Годилина; впрочем, кого еще он мог
послать ему; серьезные люди оседают в университетах; только
неудачники питаются "Свободой".
   Он достал ручку, пробежал текст еще раз; нет, править
нечего, если только Годилин не выдаст что-нибудь, выходящее
за рамки; фол просчитал его точно, сбоя не должно быть,
"Сэр! Я изучал русский язык в течение трех лет, читаю
советскую литературу и поэтому интересуюсь передачами
радиостанции "Свобода", которая откликается не только на
политические и экономические проблемы России, но и
рецензирует мало-мальски заметные произведения писателей,
живущих за железным занавесом. Демократизм западного
общества предполагает критику всего того, что представляется
нам неверным, угрожающим, порочным. Однако наши традиции
таковы, что самая серьезная критика обязана быть
доказательной и корректной. Но разве можно назвать
корректными и доказательными выступления ряде экспертов по
русской литературе, которые подвизаются на "Свободе"?
Приведу лишь малую часть эпитетов, которые они употребляют
по отношению к своим бывшим коллегам: лизоблюд, графоман,
взломщик, продажный наймит, уголовник.
   Ощущение нечистоплотности вызывает и показная
осведомленность литературных экспертов в подробностях личной
жизни тех, с кем им приходилось когда-то сталкиваться в
Москве; все это отдает недостойной малостью.
   Если радиостанция "Свобода" превратилась в трибуну для
сведения личных счетов с теми, кто чего-то достиг в России,
то возникает вопрос, какое отношение к этим дрязгам, чуждым
нашей демократии, имеют высокоуважаемые люди из
администрации Белого дома, входящие в руководящий совет
"Свободы"? Кто кем руководит: литературные эксперты нами
или все-таки мы как-то можем влиять на их честолюбивые
амбиции? Они лишены демократического опыта критики, а
поэтому норовят навязывать нам ту манеру и тот стиль,
который был усвоен ими за железным занавесом с детства.
Порою у меня вообще складывается мнение, что литературные
комментаторы работают по заданию Москвы, чтобы
пропагандистам Кремля было легче говорить своему народу о
том духе недоброжелательства, который свойствен "мировому
империализму" по отношению ко всему, что происходит в
России.
   С уважением".
   Подпись. Адрес. Никакого подлога, все чисто. Пусть
Лэйнз, отвечающий за "Свободу", покрутится, крыть ему нечем.
Ничего, их надо учить. В конце концов, у каждого дурака
есть хоть один умный босс; почешутся; вспомнят, что я им
говорил, пожалеют, что поставили на тугодума Лэйнза, а мне
позволили уйти; ошибку исправить никогда не поздно.
   "Стоп, - сказал себе Фол. - Очень плохо, если они
вспомнят мои слова. Спаси бог, если они вспомнят их. Они
не должны даже и думать обо мне, письмо обязано быть шоком,
ударом в поддых, только тогда это сработает, тогда только
они придут ко мне. Но я буду в новом качестве, я вырвусь
вперед. Не я вернусь к ним, а они не смогут без меня и без
того дела, которому я служу ныне",
   Однако самый коронный материал еще не был до конца
подготовлен. Этим надо заняться дома: две-три публикации
про то, как фирма "АСВ", страхование культурных ценностей,
библиотек и архивов, получила информацию о том, что в мире
ходят произведения русской, польской, венгерской, чешской,
французской и итальянской культуры, похищенные нацистами из
государственных музеев. "АСВ", понятно, не может страховать
краденое; нацизм был сломлен мужеством американских парней,
освободивших Европу от коричневого ужаса; однако
компетентные работники "АСВ", привлеченные к расследованию
информации, выяснили, что факты не соответствуют
действительности; все награбленное нацистами давным-давно
возвращено законным владельцам; речь шла об очередном
шантаже Москвы, который преследовал как чисто
пропагандистские цели (муссирование слухов о том, что якобы
многие нацисты сотрудничали с соответствующими службами
США), так и более тревожные, связанные с попыткой подорвать
доверие общественности к самому институту страхования, к
бизнесу, в который вложены десятки миллиардов долларов.
   Это Америка прочтет; это перепечатают в Европе; это будет
победа, это сделает его, Фола, личностью. Только бы
Ростопчин не купил газету, а доехал до театра, только бы он
сел в первый ряд, на отведенное ему место и вручил этого
самого Врубеля своему красному!)
   Свет в зале медленно убрали; лишь два прожектора
высвечивали Годфри и Степанова; тем не менее Степанов видел
Распопова и Савватеева во втором ряду, видел пустое, словно
выбитый зуб, место Ростопчина в первом; увидел Игоря из
торгпредства, тоже востоковед, вчера так и не смог приехать;
политики ссорятся, а торговцы должны продолжать свое дело.
   - Леди и джентльмены, - начал Годфри, - я хочу
приветствовать вас в этом зале. Разрешите представить
нашего русского гостя, мистера Степанова. Мы с ним по
разные стороны баррикады, однако ныне баррикаде разделяет не
улицу, а мир, поэтому всякая попытка поговорить друг с
другом, отложив в сторону оружие, угодна богу, который
создал людей для жизни, а не для смерти. Диалог через
баррикады угоден прогрессу - с этого я и начинаю нашу
встречу.
   В трех местах зала хлопнули; подсаженные, подумал
Степанов, зря он это затеял, что-то есть в этом жалкое;
царила напряженность, - она ощущалась гнетуще и постоянно.
   - Дим, - Годфри обернулся к Степанову. - Я хочу, чтобы
вы сами рассказали о себе собравшимся.
   - Лучше бы с вашей помощью.
   - Прекрасно. Где вы учили английский?
   - В институте востоковедения.
   - А каким был ваш основной язык?
   - Афганский. Пушту.
   В зале прошел шепот.
   - Сколько вам лет?
   - Я старый. Пятьдесят три.
   - Вы женаты?
   - Формально да, но живем мы раздельно...
   - Это разрешено в России?
   - А в Англии разрешено по утрам умываться?
   Годфри рассмеялся:
   - О'кей, о'кей, я не хотел обидеть вашу страну моим
вопросом, у нас смутные представления о том, что у вас
разрешено, а что нет. У вас есть дети?
   - Да. Двое.
   - Вы дружите?
   - Я считаю, что дружим, но более точно ответили бы они;
отцы чаще заблуждаются.
   Годфри резко повернулся к залу.
   - Леди и джентльмены сейчас мои милые помощницы раздадут
вам листки для вопросов. Пожалуйста, напишите свое имя,
адрес, профессию. Мои помощницы затем соберут листки, я
буду их зачитывать. - Он снова повернулся к Степанову. -
Дим, вы писатель. Какова тематика ваших книг?
   - Разная.
   - Вы пишете документальную прозу или привержены вымыслу,
беллетристике?
   - И так и эдак.
   - Вы пишете о политике?
   - О ней тоже. Мир крайне политизирован; люди, слава
богу, стали интересоваться политикой, мне это нравится, хоть
какая-то гарантия от возможного безумства.
   - "Слава богу"? - переспросил Годфри. - Пожалуйста не
обижайтесь на вопрос, простите мою неподготовленность, но
разве в России возможно публичное употребление двух этих
слов? Я имею в виду "слава богу".
   - Если бы ваши издатели публиковали больше нашей
литературы вы бы не задали мне этого вопроса. Это
аналогично тому если бы я спросил вас, разрешено ли в
английском языке употребление слов "революция" и "товарищ".
   - О том, кто кого больше публикует видимо мы станем
говорить позже когда придут вопросы из зала. Пока что я
узурпатор вечера так что вам придется давать более сжатые,
однозначные ответы Я прочитал в американской литературной
энциклопедии, что вы писали книги о политиках шпионах и
сыщиках. Это правда?
   - Абсолютная.
   - Вы это делали по заданию?
   - Писатель подобен собаке. И тот и другая не любят
ошейника.
   - Вас направили сюда рассказать в нашем сегодняшнем шоу о
культурных программах в Советском Союзе. Как совместить эти
темы в творчестве: политика, шпионаж, культура?
   - У вас опубликованы документы про то, что американский
разведчик Даллес поставил перед нацистским шпионом Вольфом
главное условие для начала сепаратных переговоров в
Швейцарии - возвращение картин из музеев Италии. Темы, как
видите, увязаны: политика, шпионаж, война, культура.
   - Не кажется ли вам, что увлечение военной темой в
литературе ведет к милитаризации общества?
   - Литература, которая прославляет войну, не может
считаться литературой. Подобного рода продукция
действительно подталкивает общество к милитаризации. Однако
наша литература о войне воспитывает ненависть к ней,
показывает ее ужас. Тот, который, к счастью, вам
неизвестен.
   - Не скажите. Мы пережили ужас нацистских бомбардировок.
   - Но не пережили оккупации, массовых расстрелов и
душегубок.
   - Простите? - Годфри подался к Степанову. - Не понял.
   - Душегубки - это машины, в которых людей убивали
отработанным газом. Испытания проводил эсэсовец Рауф,
ставший помощником Пиночета через два часа после фашистского
путча в Сантьяго.
   - Вы хорошо помните войну?
   - Не так, как солдаты, но помню.
   - Когда вы впервые заинтересовались проблемой войны и
культуры?
   - Вообще-то в сорок втором. Я был тогда еще совсем
мальчишкой.
   - Почему именно тогда?
   - Потому что в сорок втором мы выбросили гитлеровцев из
Ясной Поляны... Это музей Льва Толстого. Под Тулой. В
комнате Толстого нацисты держали лошадей.
   - Вы не допускаете мысли, что здесь больше пропаганды,
чем факта?
   - Не допускаю.
   - Потому, что вы, безусловно, верите советским средствам
массовой информации?
   - Потому, что я был в Ясной Поляне в сорок пятом.
Осенью. И еще потому, что летом сорок пятого видел Дрезден,
руины разрушенной галереи.
   - Как вы попали в Германию в сорок пятом?
   - С солдатами.
   - Воевали?
   - Нет. Я убежал на фронт, искал отца.
   - Ваш отец жив?
   - Нет.
   - Погиб на фронте?
   - Нет. Он умер после войны.
   - В каком он был звании?
   - Полковник Красной Армии.
   - А мать?
   - Она учитель истории. Жива, здорова, старенькая.
   - Дим, простите мой вопрос, он может показаться вам
странным, но я все же хочу его задать. Кого вы больше
любите: отца или мать?
   Чертово шоу, подумал Степанов, хоть бы курить позволили,
тоже мне, демократия. У нас запретов много, но и у них
хватает; дорого б я сейчас дал за одну затяжку; ну, как мне
ответить ему?! Правильно он предлагал репетировать, зря я
отказался; нельзя ответить, что, мол, люблю одинаково обоих,
так дети отвечают: "И папу, и маму". Как объяснить им мою
вину перед отцом, перед его последней любовью? Не его грех,
а их с мамой была беда, что они такие разные. Сначала
влюбляются, про разность характеров начинают думать потом,
когда праздник кончился и начались будни. А я не смог
простить его последнюю любовь, не смог понять, какая она
высокая была и честная; два старых уже человека нашли Друг
друга. Старых, спросил он себя. Ему тогда было пятьдесят
три, столько, сколько тебе сейчас. Отец позволил подумать о
себе самом только после того, как я кончил институт, женился
и отошел от него; до этого он - даже когда жил в холодной
комнатушке с дровяным отоплением у бабы Маши - всегда
поначалу думал обо мне, а уже потом о себе... Сыновняя
ревность? Нет. Эгоизм, скорее. Хотя ревность и эгоизм -
две стороны одной медали. Но ты ведь не можешь забыть
обиду, которую пережил во время отцовского шестидесятилетия,
когда не ты был подле него, а его жена, а ведь вас с ним
связывало - в трудные годы - такое горе, которое сейчас
невозможно и представить себе; и ты был честен по отношению
к старику, бился за него из последних сил, не задумываясь
над тем, что тебя ждет за это, а он сидел рядом с чужой
женщиной на своем юбилее и не позвал тебя быть рядом...
Своя мама всегда кажется самой красивой и умной, даже если
она и повинна в том, что жизнь в семье не сложилась, таково
уж человеческое естество. Нет, возразил он себе, дело тут в
отношениях, которые сложились между отцом и детьми. Я
дружил с отцом, как же я гордился дружбой с ним! Он сам
стер грань в наших отношениях, грань, которую вообще-то
нельзя преступать; чревато. И я был таким же с Бэмби и
Лысом, я был их собственностью, я принадлежал только им и
никому больше, так должно быть всегда, до самого конца.
Должно ли?
   - Знаете, Боб, вы мне задали вопрос, на который я побоюсь
ответить.
   - Почему?
   - А вы кого больше любите?
   Годфри откинулся на спинку низкого кресла.
   - Здесь вопросы задаю я.
   - Настаивать на ответе не демократично?
   - Можно, но не принято. Хотя вы ответили, не обязательно
же ставить жирную точку... Вопросительный знак или
многоточие - тоже ответ, только более широко толкуемый. Но
я все же, видимо, больше люблю мать. Сыновья больше любят
матерей, дочки - отцов, так мне кажется...
   Одна из девушек передала Годфри красивый деревянный
ящичек с вопросами.
   - О, - сказал он, пересчитав девятнадцать листков, - уже
немало.
   Годфри стремительно просмотрел листочки, успевая при этом
говорить о том, что вопросы могут быть любыми, ответы
мистера Степанова вправе быть спорными, но они должны быть
искренними; зачитал первый:
   - Миссис Эзли интересуется, какие культурные центры
России наиболее интересны сегодня. Пожалуйста, Дим.
   Степанов спросил:
   - Как отвечать? Однозначно? Или настало время термидора
и теперь я узурпирую сцену?
   По реакции зала он почувствовал, что напряжение не такое
уже гнетущее, предвзятое, как вначале.

                            10

   Ростопчин потерял название и адрес театра, где проходило
шоу; все-таки русскость в нас неистребима, подумал он; ну
отчего я не записал в книжечку? Попросил шофера
остановиться около первого же бара, разменял за стойкой
фунт, спустился вниз, к туалетам, там был телефон; старуха
со всклокоченными пегими волосами сидела на стуле между
дверьми для "леди" и "джентльменов", внимательно читая
газету.
   Ростопчин быстро просмотрел два справочника, лежащих у
аппарата, черт-те сколько театров, Степанов два раза
повторял адрес; где же эта чертова бумажка, куда я ее сунул?
   Он снова достал записную книжку бумажник, просмотрел еще
раз, адреса не было. Вдруг его обуял ужас: картина в
такси, шофер может уехать, все они жулики! Он бросился
наверх; таксист сидел, расслабившись, кепку опустил на
глаза, наверно, работал ночью.
   - Послушайте, - сказал Ростопчин, - там у меня стекло, -
он кивнул на картину, - важно, чтобы не упало разобьется.
   Какую-то чушь несу подумал он; совершенно не умею врать;
наверное, это хорошо ложь - оружие слабых: вероятно поэтому
так великолепно врут женщины: врут и скрывают; насколько
все же они скрытнее нас! До того часа, пока Софи не исчезла
из Цюриха я не догадывался что она уже полгода со своим
французом, только чаще, чем обычно, устраивала мне сцены
ревности, особенно если задерживался по делам в бюро
Ростопчин посмотрел номер машины только б не забыть, если
все-таки уедет; или взять картину с собой? Смешно; ну и что
ж, зато нет риска; тоже наша родная русскость - страх
показаться смешным.
   Ростопчин вернулся в бар, снова подошел к телефону,
набрал номер справочной службы.
   - Добрый вечер, где сегодня идет шоу русского писателя
Степанова? Нет, я не знаю названия театра. Где-то в
центре.
   Не поднимая головы, старуха со всклокоченными волосами
сказала писклявым голосом:
   - Шоу идет на Пиккадилли.
   Ростопчин испытал давящий ужас; медленно обернулся,
стараясь увидеть кого-то другого, незнакомого.
   - Что вы сказали?
   Старуха протянула ему газету.
   - Тут написано про какого-то Степанова. Может быть, это
именно тот, который вас интересует?
   Ростопчин взял газету; вечерний выпуск; на второй полосе
напечатаны кадры кинопленки: Степанов с Че; в военной форме
у партизан Вьетнама; в Лаосе рядом с расчетом зенитного
пулемета; с палестинцами; в Чили; последнее фото в "Сотби",
вместе с ним, Ростопчиным; рядом сидит улыбающаяся Софи. И
заголовок: "А сейчас новое задание КГБ - внедрение в высший
свет Лондона! Кто вы, доктор Степанов?" Жирным курсивом был
набран адрес театра: "Сегодня вечером Степанов дает
политическое шоу, текст которого утвержден бюро кремлевской
пропаганды".
   Ростопчин протянул старухе монету.
   - Я возьму эту газету?
   Старуха, посмотрев монету, заметила:
   - Мало дали, номер стоит в три раза больше.

                         11

   ...Годилин сидел с Пат в такси напротив входа в театр;
когда подкатила желтая малолитражка, на дверцах которой
значились названия газеты, телефоны и адрес, водитель, не
выключая мотора (стоянка запрещена), бросился к театру,
зажав под мышкой пачку газет.
   - Ну фто, пора, видно, и нам, а?
   - Волнуетесь?
   - Я?! - Годилин рассмеялся. - С чего вы взяли? Я по
призванию драчун. Знаете эсеровский лозунг? В борьбе
обретеф ты право свое... Еще одна сигарета, и двинем.

                          12

   Ростопчин сел за столик возле окна так, чтобы видеть
такси; медленно, чувствуя, как колотится сердце, прочитал
заметку "Кто вы, доктор Степанов?".
   Так писали о Зорге, вспомнил он. Был даже фильм об этом
русском. Хотя какой он русский? Немец. Нет, русский, он
же был с ними, а не с Гитлером. Генерала Власова я не могу
назвать русским. А вот Антон Иванович Деникин - наверное,
все-таки русский; когда к нему пришли с предложением
возглавить белогвардейские подразделения в немецкой армии,
он отказался: Родиной не торгую.
   О чем я? Почему вдруг Деникин, удивился Ростопчин.
Погоди, Эйнштейн. Давай разберемся без гнева и пристрастия.
Что, собственно, случилось? Разве я не знал, что Степанов
был и у партизан, и в Чили? Во всем этом для меня ничего
нового. Для тебя - да, ответил он себе, но для здешней
публики все внове, и поэтому поверят. Погоди, а чему,
собственно, они должны поверить? Как чему? Тому, что
Степанова внедряют в здешний высший свет. Тому, что он
выполняет задания своего КГБ. Стоп. Минута. С чего
началось наше знакомство? Ведь не он меня нашел. Его нашел
я, когда прочитал о том, что он делает для возвращения наших
картин и книг. И пригласил к себе, ведь так. Да, это было
так. Черт, как же называлось это румынское лекарство у сэра
Мозеса? Надо бы лечь в хороший санаторий на пару месяцев,
привести в порядок сердце. Не приведешь, возразил он себе;,
уже шестьдесят пять, жизнь прожита; это отрадно, что ты
хорохоришься, значит, остались какие-то резервы, но себе
самому надо говорить правду; отпущена самая малость, как это
ни горько; остаток дней здесь, на земле, надо провести
достойно. Не впасть в маразм, не мотаться по
предсказателям, стараться вести себя так, как вел раньше.
Федор Федорович рассказывал об актере Снайдерсе; он умер
потому, что продолжал считать себя молодым даже после того,
как отпраздновал шестидесятипятилетие... Ну и что?
Правильно делал! Нет ничего страшнее, чем забиться в конуру
и ждать. Ожидание любви возвышает, ожидание успеха в деле
учит мужеству, ожидание смерти противоестественно...
Почему? Вовсе нет. Ведь не смерти ждут старики, а чуда.
Вдруг в какой-то лаборатории изобретут искусственный белок?
Или какой-то особый сердечный стимулятор? Или эрзац-почки?
Живи еще шестьдесят пять... Не хочу... Нет, неправда,
оборвал себя Ростопчин, ты хочешь этого. Ты закроешь глаза
на то, что будешь выс